Текст книги "Гваделорка"

На высоте двух метров стоял пацаненок лет восьми. Округлый такой, с коротенькой стрижкой медного цвета (вроде как у Квакера) и коричневыми глазами-пуговицами. В трусиках, похожих на мятую набедренную повязку из рыжего трикотажа, и в такой же рыжей майке – очень широкой и очень короткой. Между майкой и «повязкой» во весь размер открывался выпуклый животик, середину которого украшал аккуратный, как дверной глазок, пуп. На загорелых коленях белели квадратики пластыря. На лбу – тоже…

– Явление с небес… – проговорил с удовольствием Никель и подвинулся в траве. – Ты как там оказался?

– Я шел по Кольцовскому переулку, а в нем гуси. Я тогда пошел через двор бабки Решеткиной, а в нем еще одни гуси, – обстоятельно разъяснило «явление». – С их подлым фюрером Горынычем… Я тогда – на поленницу, потом на одну крышу, на другую, а потом сюда… Вот… Вы будете ловить меня, й-ёлки-палки, или я так и должен торчать на солнечной раскаленности?

– Подумаешь, раскаленность, – сказала Лорка, – тридцати градусов нет… А прыгнуть-то боишься, да?

– Конечно, боюсь. Я могу хоть с какой высоты прыгать в воду, а на землю мне опасно. У меня повышенная плотность массы, – сообщил пацаненок.

– Это Тростик, – шепотом сказала Ване Лорка.

– Как? – не понял тот.

– Тро-стик. Имя такое.

– Неподходящее, – шепнул Ваня. – Тростик должен быть, как тростинка.

– А его так зовут «от наоборот». И к тому же полное имя – Трофим…

Федя, Андрюшка и Никель тем временем встали под краем крыши – ловить «повышенную плотность». Вытянули руки. Но Федя вдруг сказал:

– Никель, ты это…

– Ну чего! – тонко возмутился Никель. – Я же не стеклянный!

– Ну, Никель… – проговорил и Андрюшка. Мягко так и… неумолимо.

– Зануды какие! – буркнул Никель, но послушался: отошел назад.

А Ваня наконец сообразил: прыгнул к сараю, встал рядом с Андрюшкой, тоже поднял растопыренные ладони.

«Плотность массы» у Тростика и правда была изрядная. Тем более что он сиганул с крыши не прямо, а с прискоком – сперва вверх, а потом уже в руки «спасателей». Те охнули и присели. Поставили Тростика, и Федя хлопнул его по голой пояснице:

– Акробат, «й-ёлки-па лки»! Чуть не раздавил…

Андрюшка спросил:

– Ты почему один, без Лики? Небывалая картина…

– Потому и один, что ищу ее, – сообщил Тростик. И на каждого посмотрел круглыми блестящими глазами. – Она пошла куда-то со своей мамой, а мне сказала, чтобы потом я пришел туда, где она будет на этюдах. И сама не знала где. И дала карточку для автомата, чтобы я позвонил. Автомат карточку, разумеется, сжевал. Вот я и пошел наугад… У вас ее не было?

– Давно уж не было… У нас какие этюды – все сто раз зарисовано… – сказал Федя.

Ваня встретился глазами с Никелем, и тот объяснил:

– Лика Сазонова – это юный гений. Пикассо в юбке…

– Хотя в общем-то чаще в штанах, – уточнил Андрюшка.

– Я в переносном смысле, – сказал Никель. Довольно сухо. Видимо, намекал: «Я обиделся, что не дали ловить Тростика».

Федя и Андрюшка обиду «не заметили».

Андрюшка сказал Тростику:

– Можешь ведь позвонить сейчас… Ребята, у кого мобильник с собой?

– У меня! – поспешно сообщил Ваня. – Ой, надо только посмотреть: заправила ли его ба… Лариса Олеговна. А то было по нулям…

Оказалось, что Лариса Олеговна успела перевести через автомат двести рублей. В самом деле – не оставлять же внука без «поводка»!

Ваня повернулся к Тростику:

– Говори номер, я наберу. Или хочешь сам?

– Лучше ты, у меня мало опыта… А ты кто?

– Это Ваня, – сообщила Лорка. – Он приехал из Москвы на каникулы.

– Привет, – снисходительно отозвался Тростик. – А я Трофим… Я бывал в Москве, только плохо ее помню. Мне было два года…

– Побываешь еще, – утешил Ваня. – Тогда приходи в гости… А какой номер-то?

– Ладно, приду… Нажимай… Восемь, девятьсот шестнадцать, шестьсот десять… – Он говорил четко и без запинки. Видать, помнил номер назубок…

Ваня нажал последнюю кнопку, дождался гудка и протянул Тростику трубку. Тот притиснул ее к уху, свел маленькие рыжеватые брови. Облизал губы. И вдруг заговорил, слегка захлебываясь:

– Ну конечно я, а кто же, по-твоему! Дала какую-то дохлую карточку, а теперь «куда ты пропал»!

Звук в трубке был громкий, слова собеседницы Тростика расслышали все.

– Сейчас-то откуда ты звонишь, несчастье мое?

– Сама несчастье! Я звоню со двора Чикишевых. Здесь Трубачи, и Никель, и Лорка… Они все удивляются, почему ты куда-то провалилась. А еще Ваня из Москвы. Это он дал мне телефон. А то я не знал, что делать. Измотался весь, пока скакал по крышам…

– Силы небесные! Чего тебя на крыши-то понесло?!

– Не ясно, что ли? На земле гуси!

– И не стыдно? – услышали все. – До сих пор боишься паршивых гусаков, как детсадовский младенец.

– Да! – ничуть не устыдился Тростик. – Знаешь, как цапают! В прошлый раз Горыныч мне вон какую отметину сделал!

Тростик извернулся и показал всем сзади, под коленом, лиловый след гусиного щипка. Лика видеть синяк, разумеется, не могла, но, судя по всему, знала о нем раньше.

– Дал бы этому Горынычу пинка!

– Ну, ты окончательно несообразительная! – возмутился Тростик. – Разве гуси реагируют на пинки? Они боятся только палок! Я, конечно, могу врезать по Горынычу дрыном, но вдруг снесу ему башку? Или перебью шею? Бабка Решеткина помрет с горя. И Горыныча все-таки жалко. Он дурак, но живой же все-таки…

– Ты гуманист, – сообщила издалека Лика.

– А чего ты обзываешься!

– Это не обзывание, а наоборот… Не обижайся, Тростиночка…

Тростик подумал и сообщил:

– Я все-таки обиделся… А куда приходить-то?

– Никуда. Я сама к вам приду. Я недалеко… А чтобы не обижался, принесу подарок.

Обида Тростика испарилась.

– А какой?!

– Какой-какой… С корабликом, конечно. Принесу – увидишь… Жди, я скоро. – И в трубке запикало.

Тростик протянул ее Ване.

– Большое спасибо.

– На здоровье, – серьезно сказал Ваня.

И вдруг почувствовал, что ему хочется пройтись пятерней по щетинистой стрижке Тростика. Но тот, конечно, рассердился бы: не младенец ведь… Тростик, извернувшись опять, разглядывал гусиный щипок и тер его помусоленным пальцем.

– У Тростика морская коллекция, – объяснила Лорка. – Он собирает все, что связано с морем. Открытки, пуговицы с якорями, ракушки, кораблики…

– У меня кусочек фрегата «Паллада» есть! – сообщил Тростик. – Поднятый из-под воды. Мне подарил сосед, дядя Толя, он раньше на Дальнем Востоке был рыбаком. Он хороший сосед, только пьет часто… Мама поэтому не стала выходить за него…

Откровенность Тростика встретила молчаливое понимание. А он добавил:

– Лика сказала, что правильно…

Ваня пошарил в кармане штанов. Когда они с Ларисой Олеговной покупали этот костюм, продавщица подарила Ване рекламною карточку швейной фирмы «Капитан Грант». На карточке был синий земной шар и корабли с пузатыми парусами. Все это имело отношение к Жюлю Верну, и Ваня с удовольствием сунул карточку в карман. Так и ходил с ней… А теперь вытащил.

– Смотри. Хочешь такую?

– У-у-у!.. – Тростик весь прямо засветился. – А ты… тебе не жалко?

– Немножко жалко, – сказал Ваня, чтобы добавить ценности подарку. – Но это ничего. Тебе нужнее.

Тростик не стал отказываться. Взял карточку на ладонь, бормотнул «спасибо» и уперся в нее коричневыми глазами-пуговицами.

Ваня придвинулся к Лорке, шепнул:

– А Лика, она кто? Его сестра?

– Нет… но почти. Она его отыскала в прошлом году… Я потом расскажу.

История знакомства Лики и Тростика выглядит так.

Началось с того, что год назад Анжелика Сазонова поспорила с учителем рисования – из-за отраженного солнечного луча на звездном глобусе.

Глобус был блестящий, лимонный, размером с маленький арбуз. Расчерченный тонкой градусной сеткой, усыпанный черными веснушками звездных отметин и мелкими надписями (Лика специально подходила вплотную, чтобы разглядеть). Его оплетали никелированные кольца и дуги. А держался этот симпатичный шарик на лакированной подставке с четырьмя точеными столбиками.

Герман Ильич поведал шестиклассникам, что глобус был подарен ему в давние времена дядюшкой, штурманом дальнего плавания.

– В ту пору он был заключен в обшарпанный деревянный ящик…

– Дядюшка? – сказал Тимофей Бруклин.

– Глобус, – оч-чень терпеливо уточнил Ильич. – Мне ящик не понравился, и я смастерил вот эту подставку. Сам вытачивал в школьной мастерской ножки на токарном станке…

– Вы умеете? – простодушно удивилась Иринка Иванова (она нравилась Лике, потому что всегда говорила, что думала).

– Естественно. Художник с детских лет должен владеть не только кистью и карандашом…

Герман Ильич был не просто учитель рисования, а именно художник. И в душе, и снаружи. Его крупную, плотно посаженную на плечи голову окутывала курчавая, очень светлая (почти седая) шевелюра. На орлином носу косо сидели (и часто срывались) старомодные очки. Маленькие черные глаза всегда блестели – видимо, от вдохновения. Вместо пиджака Ильич носил широкую, как колокол, вельветовую куртку. Его движения были порывистыми, характер – неровным. Впрочем, во всех случаях жизни Германа Ильича не покидала учтивость. К ученикам он обращался на «вы».

– Выглядит как старинный! – похвалил глобус Иринкин брат-близнец Стасик. – Будто с «Санты-Марии».

– Нет, это, разумеется, не древность. Такие глобусы есть на судах и сейчас. Хотя, скорей всего, просто по традиции. В нынешний век спутниковой навигации это уже анахронизм…

– Чего-чего? – переспросил Тимофей Бруклин.

– Повторяю для… любителей простоты: устаревший прибор.

Герман Ильич предложил «уважаемым коллегам» изобразить глобус в своих альбомах. С натуры.

– Удачные работы могут положительно сказаться на ваших годовых оценках.

Большинству эти оценки были по фигу. Поставят «зачет» – ну и ладно. Однако почему бы и не порисовать такую интересную штуку? Тем более что можно во время урока и языком почесать, и даже анекдоты порассказывать (иногда такие, за которые пацанам доставалось от одноклассниц учебником по темени).

Ильич не требовал тишины: он был демократичен. Кстати, выглядел он старше своих лет, а было ему немногим за тридцать. Лика считала, что прозвище Ильич ему совсем не подходит. Но что поделаешь – прилипло…

Закончить рисунки, конечно, никто не успел.

– Дорисуете дома и принесете на следующий урок. Кстати, последний в этом учебном году, с чем поздравляю заранее. И надеюсь на вашу сознательность…

Шестой «В» шумно распихал мятые альбомы по рюкзакам: радостный май цвел за окнами, все рвались на улицу. Насчет сознательности Ильич это зря. Большинство и не вспомнит про задание, а на последнем уроке каждый что-нибудь наврет о потерянных красках, забытом альбоме или нехватке времени…

Лика, однако, дома закончила рисунок. Потому что глобус ей нравился. Она подождала, когда высохнет желтая акварель, белой гуашью мазнула на ней блик, а тушью раскидала черные звездочки и линиями-ниточками небрежно наметила градусную сетку. Решила, что Ильичу понравится…

Герман Ильич на последнем уроке и правда одобрил ее работу. Но…

– Должен, однако, заметить, сударыня, что вы проявили некоторую небрежность. Мастера акварели добиваются бликов на предметах тем, что оставляют частичку незакрашенной, белой бумаги. Вы же решили, как проще, и прибегли к гуаши. Поленились…

Лика буркнула, что она не мастер акварели, и добавила: «Подумаешь!» Поскольку Ильич оказался прав.

– А кроме того, здесь налицо досадная ошибка…

– Какая? – взвинченно сказала Лика. Потому что кто же любит критику.

– Повторяю: досадная. Смотрите… – Он поднял рисунок к плечу. – Тени от ножек у вас протянулись вправо, а…

– Сазонова, встань, – попросил Тимофей Бруклин. – Где у тебя тени от ножек?

– Тени от ножек глобуса, Бр-руклин, – изобразил героическую сдержанность Ильич. – Они направлены вправо. Следовательно, источник света, в данном случае окно, расположен слева. Как оно и было в действительности. И вам, коллега, следовало свой гуашевый блик нанести с левой стороны шара.

Лика откинулась к спинке стула (Ильич позволял беседовать с ним не вставая). Она теперь знала, как возразить.

– Вы забыли, Герман Ильич, что в тот раз лучи падали на дверь, и она их отбрасывала (смотрите, какая блестящая). Их отражение на глобусе и блестит.

– Гм… Но отражение окна в данном случае все равно должно иметь место. Это во-первых. А во-вторых, зрителю, который станет рассматривать рисунок, неведомо, что где-то поблизости наличествует блестящая дверь. И он будет иметь право на недоумение…

– По-моему, вы просто придираетесь!

– Вот как? В вашем утверждении нет логики. С какой стати мне к вам придираться?

– Не знаю. Может быть, от плохого настроения, – заявила Лика.

В классе хихикнули.

Ильич поймал упавшие с «клюва» очки, почесал ими заросший белыми кудрями висок. Спросил безукоризненно светским тоном:

– Не кажется ли вам, сударыня, что вы начали слегка хамить?

Лике казалось. И хамила она сознательно. Потому что Ильич сладковатостью манер и неожиданно плавным поворотом головы вдруг напомнил ей Феодосия Капканова. И она сказала, что если считать хамством правдивые слова, то конечно…

Ильич бросил на стол рисунок, уронил очки и скрестил руки.

– Я заметил, Сазонова, что с недавних пор, когда вы странным образом изменили свою внешность, ваши манеры подверглись изменению тоже. Не в лучшую сторону…

Вот это он зря. Не следует сыпать соль на порезы души. В ней сразу шевельнулись твердые, похожие на стеклянные шарики, слезинки. Лика сердитым глотком загнала их в самую глубину. И поняла, что Ильич стал похож на Капканова еще больше.

Феодосий Капканов, как известно, знаменитый певец. Выражаясь по-современному, поп-звезда, но Лика терпеть не могла это выражение. Для нее он был «гений волшебных струн» (мысленно, конечно, не вслух). Лику никоим образом не трогало то, что по Феодосию сохнут и млеют миллионы других девиц. «Мой рыцарь», – тайно говорила она, когда на экране Капканов летящим прыжком выскакивал под свет прожекторов. Он плавно взмахивал волосами, локоны взлетали и мягко падали. Так же взлетало и падало Ликино сердце. Феодосий, изогнув талию, ударял по струнам, и Ликина душа отзывалась томительным аккордом.

 
Ты одна у меня, ты одна, –
 

пел Феодосий ей, Лике. –

 
Ты живи, ты не у-ми-рай!
Я тебя с глубокого дна
Унесу в свой ласковый рай…
Ты одна,
Ты одна-а-а…
На-на-на,
На-на-на…
 

Лика не так уж стремилась улетать в какой-то ласковый рай: ей и дома было неплохо. Но вот оказаться пусть на минутку рядышком с Феодосием, потрогать его рукав, глянуть в продолговатые бархатные глаза… Конечно, и это было невозможно. И тогда Лика решила: пусть Феодосий Капканов хотя бы узнает, что она есть на свете.

Лика нарисовала Феодосия на альбомном листе – в полный рост, в его желто-вишневой рубахе и узких блестящих штанах, с разлетевшимися волосами, со взмахом тонких пальцев над сверкающей голубой гитарой, с ярким, широко раскрытым на слове «одна-а-а» ртом… Чудо что за портрет получился! На областной выставке Лика точно заработала бы первое место. Но она этот рисунок не показала ни одной живой душе. Написала на обратной стороне сдержанные слова: «Феодосий Ренальдович! Вы – радость моего сердца. Спасибо. Анжелика Сазонова (или просто Лика)». Обложила его с двух сторон картонками, запечатала в большой конверт и отнесла заказную бандероль в почтовое отделение номер три на Красинской. Пакет приняли, хотя адрес был очень даже приблизительный: «Москва, Союз концертных деятелей, Феодосию Ренальдовичу Капканову». Правда, Лике показалось, что девица-приемщица, прочитав надпись на конверте, хмыкнула, но она, Лика, не стала унижаться до скандала. Молча взяла квитанцию и удалилась с ощущением исполненного долга любви.

Это было в марте. Ответа Лика, разумеется, не ждала. Но ответ пришел – в конце апреля.

Лучше бы он не приходил, такой ответ!

Когда Лика, обмирая, разорвала конверт, из него выскользнула бумажка, похожая на уведомление «Энергосбыта», с типографским текстом.

«Дорогая Анжелика!

Благодарю тебя за добрые слова в мой адрес. Желаю тебе успехов в учебе и личной жизни.

Феодосий Капканов»

«Анжелика» было коряво вписано шариковой ручкой. Подпись – тоже от руки, но явно размноженная заодно с текстом на ксероксе.

Лика со всем своим ярким воображением тут же увидела секретаршу, похожую на хмыкавшую почтовую девицу. Как эта девица, сжавши рот, лихорадочно вносит девчоночьи имена в тысячи одинаковых бумажек. А Феодосий стоит у нее за спиной и морщится: «Сколько опять понаписали!.. Давай-давай, торопись, пусть эти соплячки знают, что я не забыл ни одну…»

Успехов в личной жизни он желает, животное!

Прежде всего Лика мысленно (жаль, что нельзя по правде!) в клочья изодрала свой рисунок. Затем засунула в видак диск с Феодосием, чтобы убедиться, какой дурой была она, когда обмирала от этого сладкоголосого кривляки! И убедилась, что в самом деле дура (она) и кривляка (он)! Изгибается, колотит по гитаре неприличным местом, вертит своей тощей блестящей… задом и не поет, а блеет! Господи, где были ее глаза? И это при том, что на свете есть «Битлз», Хворостовский, Высоцкий, Визбор, Виктор Цой… Ну, пусть некоторых уже нет, но все равно же они – есть!..

Надо было избавляться от заблуждений и начинать жизнь заново. А для этого – изменить себя. Лика начала с внешности. Раньше она тщательно подбирала платьица, колготки, воротнички, туфельки, сережки – по цвету, по фигурке (а фигурка – все это подмечали – была просто балетная). Потому что казалось: он будто стоит рядом и внимательно смотрит: хороша ли девочка сегодня? Теперь все это барахло полетело по дальним углам. Лика выволокла на свет летний джинсовый комбинезон с бахромой у колен, отыскала старые разлапистые мокасины, заменила серебряно-янтарные сережки простыми серыми камешками, подвязала волосы скрученной в жгут косынкой – банданой. И, оставив маму в обморочном состоянии, отправилась в школу.

Новый облик Сазоновой вызвал у девочек неоднозначные реплики и шумные пересуды, а у мальчишек – сдержанное одобрение. Начитанный Тимка Бруклин (безжалостно переиначив Александра Сергеича) возгласил:

 
А девочке в тринадцать лет
Штаны такие не пристали!
 

Лика не стала его гонять и бить, только снисходительно заметила, что ей еще, слава богу, нет тринадцати.

Учителя не обратили на Ликину «смену имиджа» особого внимания. Только классная Инна Юрьевна подняла к потолку усталый взор:

– Ох, Сазонова…

Школа, к счастью, была нормальная – никакая не «гимназия», не «лицей», не «элитное учебное заведение». Младшие ребята еще носили кое-какое подобие формы, а после пятого класса ходили кто в чем хочет. И Лика скоро поняла, что нынешний костюм – самый для нее подходящий. «По Сеньке и шапка», по одежке – поведение. Ликина речь лишилась прежней напевности (не всегда, кстати, натуральной), обрела мальчишечью краткость и даже некоторую резкость.

Эти изменения и отметил со свойственной педагогу и художнику зоркостью Герман Ильич.

Замечания Ильича и его неожиданное сходство с Феодосием весьма раздосадовали Лику.

А он еще добавил:

– Правдивые слова, мадемуазель, можно говорить по-разному… Но вернемся к нашей профессиональной теме. Если вы не считаете нужным исправить свою работу, я в свою очередь не могу поставить за нее отличную оценку. А без отличной годовой оценки я никого не могу рекомендовать в вечерний художественный лицей, куда вы, как мне кажется, собирались…

Это было уже свинство! Это была уже война!

Лика, усевшись прямо, сообщила, что: «а» (со скобкой) – она никогда ни в чьих рекомендациях не нуждалась; «бэ» – поступать в лицей она и не помышляла; и «цэ» – если бы захотела поступить, то ее взяли бы в любом случае, поскольку у нее диплом Зимней областной выставки.

Это был, пожалуй, не очень благородный прием, но «на войне как на войне». Дело в том, что в этой выставке участвовали и взрослые художники, и школьники (в разных, конечно, залах и отделах). Лика получила диплом за серию рисунков «Тени старого города», а живописец-профессионал Герман Ильич Суконцев за свои пейзажи в стиле постмодернизма не получил ничего. Лика это знала. И Герман Ильич знал, что она это знает. С полминуты он дышал, укрощая в себе непедагогические эмоции. Затем бесцветным голосом сообщил:

– В таком случае я внесу в годовую ведомость оценку «зачет». Вас устроит?

Лика сказала, что вполне.

– На этом будем считать, что программа за шестой класс по нашему предмету вами благополучно завершена. Не вижу для вас резона томиться дальше в этом помещении…

Можно было заспорить: мол, выгонять школьников с уроков запрещено. Однако в самом деле – зачем томиться-то?

Лика собрала рюкзак. Сказала голосом Инны Юрьевны:

– До свидания, Герман Ильич. До свидания, дети…

«Дети» завистливо смотрели ей вслед.

На улице Лика поразмышляла: куда идти? Ну не домой же в такую чу́дную погоду! Май стоял – просто радость жизни! Сплошное лето. Мальчишки в классе говорили, что уже купались. И, вспомнив про это, Лика отправилась к реке. Вот не прими она такого решения, и не было бы у нее Тростика.