Текст книги "Мести не будет"

– Н-не на вас... На тех, кто нас б-быдлом и разбойниками хаял. К-к-кто советовал Уховецк забором обнести...

– Ну так, пан Войцек, лес рубят – щепки летят. Горячих голов в Выгове испокон веков хватало. Чего не наговоришь в сердцах?

– Н-не на простого выговчанина я в обиде. А на такого в-ве-ельможного пана, что чином подскарбия пожалован был.

– Так ты не знаешь еще?

– Чего я н-н-не знаю?

– Что король Юстын Зьмитрока Грозинецкого с подскарбия снял и из Выгова выслал.

Пан Шпара дернул себя за ус. Хмыкнул. Задумался.

– Ну, за короля Юстына! – поднял чарку Климаш.

Хватан тут же нахмурился. Пан Юржик и вовсе оттолкнул от себя чарку, едва не расплескав горелку. Но пан Войцек улыбнулся:

– За отставку Зьмитрока я м-многое простить готов. Д-д-даже то, что меня к силам зла причислили. За пана Юстына Далоня! М-мы еще поглядим, что он сумеет и кого одолеет.

– За пана Юстына!

– За короля!

– За короля!

Чокнулись. Выпили.

Прожевав белый грибок, Меченый спросил:

– К пану К-куфару сходить м-можно?

– Да господь с тобой, конечно! – опешил Климаш. – Мог бы и не спрашивать. Вон Янек проводит.

Хватан кивнул:

– Само собой, дрын мне в коленку.

– В-в-вот и славно... Ендрек, – негромко позвал пан Войцек. – Ендрек! Нужен ты мне.

Студиозус, не раздумывая, поднялся и вслед за Хватаном и паном Шпарой вышел из залы.

* * *

– Дозволь, пан Зджислав... – Хватан шагнул через порог, подняв над головой разожженную лучину.

– Что есть дозволение? Звук пустой и воздуха сотрясение. Не так ли, вельможная пани?

В тесной, но уютной каморке на сундуке, застеленном медвежьей шкурой, сидел плотный мужчина с пышными седыми усами и русой бородой, немного не достававшей до груди. Чистая льняная тряпка, обмотанная вокруг головы, скрывала глазницы.

– Это не пани, это я – Янек, – проговорил Хватан, втыкая лучину в светец.

– А я не с тобой говорю, дурень, – отмахнулся от него слепец.

Пан Войцек, вошедший за урядником, стоял молча, засунув большие пальцы за пояс, мерил взглядом обитателя каморки.

– Ишь, пришли, – сварливо произнес пан Куфар. – Стоят, дышат...

– Лекаря тебе привели, пан Зджислав, – сказал Хватан и махнул Ендреку. – Заходи! Чего ждешь? Дрын мне в коленку.

Студиозус вошел и едва не кинулся вон с перепугу. Опомнился лишь ударившись плечом о косяк. Застыл, до боли в ногтях вцепившись в полу жупана, словно это могло спасти. В полутемном углу, справа от бывшего подскарбия стояла высокая, худющая, как сушеная вобла, девка в расшитой черными и красными крестами поневе, белой распоясанной рубахе, растрепанная – не поймешь какой масти волосы – и с красным платком в сухой мосластой руке. Мара. Смерть. Курносая... Да мало ли у нее имен?

Вот кого пан Куфар зовет вельможной пани, вот с кем разговаривает!

– Ты чего, студиозус? – Светлые брови Хватана поползли вверх. – Эй! Опомнись!

Не в силах ответить, Ендрек совершил знамение.

Мара укоризненно покачала головой. Мол, за что ты меня так? Я ж тебя сколько раз отпускала с миром. Отступила на шаг назад, растворяясь в бревенчатой стене.

– Куда ж ты, пани! – взволнованно воскликнул пан Куфар. Протянул руку, будто пытаясь удержать невидимую собеседницу.

Моровая Дева повторно покачала головой и исчезла.

– Ушла! – сокрушенно вздохнул слепой. – Прогнали вы, гости незваные, мою нареченную...

И вдруг запел:

 
– У молодки зубки белы,
А глаза горячие...
Как на лужичанской свадьбе
Даже столы скачут!..
 

Пан Войцек повернулся к Ендреку.

– Ч-ч-что ты видел?

Медикус с трудом успокаивал дыхание, сердце, казалось, так и норовило проломить ребра и выскочить на волю.

 
– Подари сегодня смех,
Завтра пусть заплачу...
Поцелуй меня при всех,
Нагадай удачу!
 

– Н-ну, что?

– Дева Моровая... – пересохшими губами ответил Ендрек. – Здесь. Была.

 
– Что за дело нам до всех?
Пусть люди судачат.
Подари сегодня смех,
Завтра пусть заплачу...
 

Вдруг пан Куфар прервал пение. Повернул голову в сторону Ендрека и, погрозив пальцем, строго сказал:

– Не называй мою пани обидными кличками! Ты кто такой? Ответствуй, отрок!

– Ендрек. Студиозус из Руттердаха, – невольно выговорил парень, хоть и не собирался, собственно, отвечать.

– Из Руттердаха? Далеченько тебя занесло. Хочешь совет? – и не дожидаясь ответа продолжил: – Вали в свой Руттердах! Да так шустро вали, чтоб пятки в задницу влипали.

И, захохотав во все горло, Куфар запел:

 
– На далеких Красных Крышах,
Да черные круки.
Как полезут через реку,
Обрубаем руки!
 

– Руттердах не мой! – срывающимся от обиды голосом выкрикнул студиозус, но пан Войцек мягко взял его за рукав, сделал знак замолчать. Ендрек засопел, но подчинился безоговорочно, потому как привык за прошедшие месяцы слушаться Меченого во всем.

– П-п-пан Зджисла-ав, – сильно заикаясь от волнения, проговорил Войцек. – Узнаешь ли т-т-т-ты мой голос?

– Это соловьев по голосу узнают, а соколов по полету надобно, – вполне осмысленно отвечал слепой. – А я, вишь ты, вельможный пан, вижу плоховато...

– Н-ничего. Я напомню. Я – п-п-пан Войцек Шпара. Служил с-с-сотником в Богорадовке. Вспоминаешь п-п-потихоньку?

 
– По-над Лугою гуляли
Кони вороные.
Где же вы мои года,
Годы молодые!
 

– В-в-вижу – вспоминаешь, – кивнул Меченый. – Я прошлой зимой з-з-заговор открыл грозинчан с Зейцльбергом. Помнишь?

 
– Ой, слетались, собирались
Да черные круки...
Свежей кровью поживиться
На бережке Луги.
 

– Д-да ты прямо шпильман, – хмыкнул пан Войцек. – Д-д-дальше сказываю. За мою заботу о Прилужанах, с сотничества м-м-меня сняли. А в кветне вновь п-п-понадобился. Перед элекцией...

– Ой, трясется хата... – запел было Куфар, но вдруг смолк. Вздохнул. Затряс подбородком. – Ой, панове, не надо про элекцию... Я ж ничего не делал вам! Помилосердствуйте!

– Что это он? – шепнул Ендрек Хватану.

– Да леший его знает! Только зря пан сотник про элекцию вспомнил. Пан Куфар, как кто про нее упомянет, сам не свой делается.

– А после, – голос Меченого стал жестким, – п-после мне и моим лю-юдям казну доверили. Вези, мол, п-п-пан сотник, в Искорост, спасай державу.

Слепец содрогался всем телом, словно в беззвучных рыданиях.

– Т-т-там ты был, п-пан Зджислав, и его преподобие Бо-бо-богумил Годзелка. Помнишь ли?

– Помилосердствуйте, панове. Я же все сказал. Как на исповеди признался... Отпустите душу на покаяние... – Бывший подскарбий заскулил как побитый пес, завыл, пуская слюни на всклокоченную бороду, уронил голову на колени.

Пан Войцек в один шаг – благо теснота каморки позволяла – поравнялся с ним. Схватил за плечо, приподнял.

– Ты на смерть н-нас... А! Чтоб тебе пусто было! – Меченый разжал пальцы, махнул рукой. – Живи!

Повернулся к Хватану и Ендреку:

– Пусть его! Пошли отсюда!

Хватан с готовностью шагнул к двери, пожимая плечами, словно хотел сказать – вот видишь, я же предупреждал. Но Ендрек помедлил. Лечить душевнобольных его еще не учили – рано. Да и темное это дело – с чужой душой разбираться. Как говорится, чужая душа – потемки. Интересно, как бы Лекса эту пословицу вывернул? Но от студиозусов пятого года обучения, с которыми довелось как-то раз харчеваться за одним столом, он слышал, что если не лечить, то хоть поговорить с ними можно. Главное – подход найти. Вот в этом-то и заключается самая трудная трудность. Ведь у каждого больного свой норов. Даже у того, кто брюхом мается или сопли остановить не в силах. А уж у безумцев-то и подавно...

– Погоди, пан Войцек! – Студиозус отлепился от косяка. – Дай, я попробую поговорить с ним.

– Н-ну, пробуй, – недоверчиво повел усом Меченый.

Ендрек подошел поближе к пану Куфару, присел на корточки.

– Пан Зджислав, пан Зджислав...

– А? – Слепец поднял голову. – Ты кто? Кто ты?

– Лекарь я. Помочь тебе хочу.

– Лекарь? Ах, лекарь! Верни мои глазоньки, лекарь. Тяжко мне без них, худо. Света белого не видно. Все ночь да ночь... Если б еще не моя пани ясновельможная, совсем бы ума лишился.

Медикус заставил себя не обращать внимания на ехидный шепот Хватана за спиной.

– Где казна Прилужанского королевства? – мягко проговорил он. – Ведь не в Искорост ее отправили.

– А ты кто? – подозрительно проговорил Куфар. – Ты – Зьмитрок, я знаю! Изыди прочь! – голос его загремел, как у диакона.

– Я – не Зьмитрок. Я – лекарь.

– Ты лекарь? Врешь. Ты подсыл Зьмитроков. Ничего не скажу... Будет грозинчанин подскарбием без казны. Всем Прилужанам на смех!

– Я – не Зьмитрок. Я – не подсыл его, – терпеливо, как маленькому ребенку, объяснял Ендрек. – Я лекарь. А Зьмитрока нет уже в Прилужанах. Ни в Малых, ни в Великих...

– Ха! В Малых! Так ему князь Януш и позволит туда нос сунуть!

– Верно. Не позволит. Погонит поганой метлой...

– И сапогом кованым под зад! – весело подхватил слепой.

– И будет собаками травить до самой Луги!

 
– Захотелось супостатам
Да нашей землицы.
Удирали босиком
До своей столицы!
 

– Вот видишь, я – не подсыл Зьмитрока. Я – лекарь. Убедился?

– Может, и поверю. Э, погоди, – вдруг скривил губы пан Зджислав. – Молодой ты какой-то... Я, понимаешь, самого Каспера Штюца знавал!

– И я знаю пана Штюца! – с готовностью сознался Ендрек. – Он меня в Руттердахскую академию на учебу рекомендовал.

– Так ты, парень, наш? Лужичанин?

– Да!

– Из какого города?

– Из Выгова я. Коренной.

– Это плохо.

– Почему?

– Не люблю выговчан.

– Так я же с паном Войцеком Шпарой заодно. Казну прилужанскую в Искорост возил...

– Ха-ха-ха! – расхохотался Куфар. – Казну! В Искорост! Не казну вы возили, а свинец!

Стоящий тут же пан Шпара скрипнул зубами. Шрам на его щеке побелел.

– Тоже мне – новость! Мы и сами это узнали!

– А как у Переступы рожа-то скосилась!

Ендрек оглянулся на Хватана и Войцека. Подмигнул.

– У какого Переступы? Кто такой?

– Князя Зьмитрока Грозинецкого пес цепной.

– А он тут при чем? С какого боку-припеку?

– Ха-ха! Как это при чем! Я ж его за паном сотником богорадовским направил. И Мржека, колдуна проклятого, тоже. Вот потеха, думаю, будет. Войцек Шпара – воин знаменитый. На все Порубежье известный. Как схлестнутся с ротмистром Переступой, кто угадает – чья возьмет?

Пан Войцек едва не зарычал. Сдержался потому, что пришлось удерживаать Хватана, готового броситься на калеку с кулаками.

– А где ж истинная казна, настоящая?

– Ха! Так я и сказал! Нет, ты все-таки подсыл Зьмитрока! Раскусил я тебя...

– Да какой я подсыл? Просто любопытно! Я ж казну себе не заберу! На кой леший она мне?

– Все вы, подсылы, так говорите!

– Ой, ладно! Не хочешь, не говори! Да ты, пан Зджислав, и сам, верно, забыл, куда отправил казну. Ты лучше вот что скажи? Где митрополита Годзелку искать?

– Годзелку? Вот спросил! Его найдешь! Я и подскарбием был, а захоти его преподобие затихариться, вовек не нашел бы. Не знаю я, где пана Богумила найти. Не знаю.

– Эх, жаль! Мы бы ему про Мржека Сякеру рассказали бы и про пана Переступу, и про драгун грозинецких много чего... Ну, прощай, пан Зджислав!

Ендрек поднялся.

 
– До свиданья, моя милка,
Моя черноока!
С супостатом на войну
Еду я далеко.
 

Пан Куфар даже по колену захлопал ладонь, отбивая ритм.

– П-прощай, пан Зджислав, – скрипнул зубами Войцек. Развернулся на каблуках.

– Эй, служивые, погодите-ка, – вдруг окликнул их бывший подскарбий.

– Что, пан Зджислав? – как можно мягче спросил Ендрек.

– Да ничего. Понравились вы мне, служивые. Песни петь не мешали. Вот пани мою вельможную зря прогнали – она тоже мои песни любит. Бывало, слушает, слушает...

– Т-т-ты что-то сказать хотел, пан Зджислав, или так просто куражишься?

– Ишь ты! Обиделись мы! Словно не сотник боевой, а панночка на выданье!

– П-прощай! Живи, гнида. Рук об тебя марать не охота, – прорычал Войцек. – Не говоря уже про честную сталь.

– Мужи государственные, дрын мне в коленку, – подхватил Хватан. – Давил бы, как клопов!

– Ха-ха-ха! – безумец веселился. Смеялся, запрокинув голову, показывая недостающие зубы в распахнутом рту. – Ха-ха! Нет, погодите, служивые! Я же говорю – понравились мне. Загадочку загадаю. Разгадаете – найдете Богумила Годзелку.

– Ну? – чувствуя, как дрожит от волнения голос, вновь наклонился к слепому Ендрек.

– Не нукай, лекарь, не запряг еще! Ищите лес, где беда собачья с памятью малолужичанской сойдутся. Там и Годзелку найдете!

Студиозус глянул на своих товарищей.

Пан Войцек пожал плечами.

Хватан плюнул на чистый пол, растер носком сапога. Махнул рукой.

– Спасибо тебе, пан Зджислав, – за всех поблагодарил Ендрек. – Прощай, не грусти без нас.

– Идите с миром. Мне без вас веселее. Глядишь, пани вернется...

В коридоре пан Войцек ударил кулаком о стену:

– И эт-то ему я мс-с-стить хотел!

– У нас пан Богумил еще остался, – напомнил медикус.

– В-в-верно. Остался.

– Его еще найти надо, дрын мне в коленку!

– Д-добро! – Хладнокровие начало возвращаться к пану Шпаре. – Кто из вас загадку понял?

– Нет, не по мне эти загадки, – сразу отказался Хватан.

– А т-ты, студиозус?

– Думать надо... – Ендрек растерянно заморгал. – Что-то в ней есть... А что?

– Т-то-то и оно, – согласился Меченый. – Пока разгадаем, уже сады з-з-зацветут.

Он вздохнул.

– В Выгов ехать надо, – несмело предложил Ендрек. – Пономарь обещал помочь. Я могу к Касперу Штюцу попроситься поговорить...

– Так тебя Каспер Штюц и принял, – дернул щекой Хватан. – Он, дрын мне в коленку, от верности не помрет. Кто в короне, тому и служит.

– Ну и что? – возмутился медикус. – Он меня должен помнить! Не откажет!

– Д-д-добро, – согласился пан Войцек. – Поедем в Выгов. А там п-п-поглядим, что да как.

Глава десятая,
из которой читатель узнает о разногласиях в королевской семье Великих Прилужан, становится свидетелем нежного свидания, наблюдает, как полк выговских гусар покидает пределы столицы, а также ближе знакомится с архиереем Силиваном Пакрыхом.

Дзынь!!!

Серебряная чернильница в виде распластавшего крылья лебедя врезалась о стену. Черные брызги разлетелись во все стороны, марая дорогие султанатские ковры. Извилистые потеки, подобные щупальцам морского чуда – кракена – поползли по штукатурке. Когда-то в этом месте висел гобелен, изображающий сцену приема послов из Угорья королем Зориславом. Славные времена и памятные события. Тогда благодаря переброшенным из Прилужан конным хоругвям удалось остановить орды горных великанов, сошедших вдруг в низины из дремучих лесов, покрывающих склоны Отпорных гор. Жаль, что в нынешние часы угорцы все чаще и чаще забывают о своем долге перед лужичанами, наглеют, зубы показывают, как разбалованный кобель слабовольному хозяину. Гобелен пришлось убрать, поскольку отстирать его от чернил, въевшихся в основу и уток ткани так и не удалось. Кое-кто из дворцовой челяди бурчал втихаря по закоулкам, мол, при Витенеже такого не было, дороговато обходится казне вспыльчивость нового короля. А еще бы не вспылить, когда докладывают, как великий гетман в обход королевской воли самовольно развязал междоусобную войну с Малыми Прилужанами. Да Витенеж потребовал бы в течении двух суток голову пана Твожимира Зурава в мешке ему предоставить. А он, Юстын, по справедливости решил поступить – указы слал, Сенат призвал вразумить гетмана-ослушника. Только все напрасно. На указы пан Твожимир внимания не обращал, а на решения Сената, мягко говоря, начхал. Наконец, чаша королевского терпения переполнилась, и Юстын назначил великим гетманом Стреджислава Яцьмежского, поручив тому прекратить войну с малолужичанами, а взяться всерьез за зейцльбержцев.

Но сегодняшний гнев Юстына был вызван не войной с Малыми Прилужанами; не начавшимися сражениями с зейцльбержскими рыцарями-волками и кнехтами великого герцога Адаухта; не участившимися набегами кочевников из-за Стрыпы, о чем уже не раз докладывал новый польный гетман Хорова; не птичьим мором, разыгравшимся по селам и застянкам Скочинского воеводства, и даже не сгнившим на корню урожаем, обрекающим на голод большую часть Таращанских земель...

Серебряный лебедь, упав на пол, подпрыгнул несколько раз и лег на брюхо, покачивая раскинутыми крыльями совсем как живой.

Высокий, широкоплечий шляхтич в желтом кунтуше сцепил зубы, напрягся, но не дрогнул, не отшатнулся от просвистевшего в опасной близости от его уха необычного метательного снаряда.

– Щенок! Молокосос! – отчетливо, старательно выговаривая звуки, произнес король Юстын. Поднялся из-за стола, упираясь в раскиданные свитки ладонями. Лицо его, и без того изуродованное неведомой хворью, а нынче еще и перекошенное от гнева, напоминало диковинную маску. – Ты думаешь, что сотворил? Или не тобой заслуженное величие совсем глаза застит?

Гусар выговской хоругви, а носить желтые кунтуши было привилегией именно этого полка, красивый, темноволосый, как и сам Юстын в далекой юности, вздохнул:

– Батюшка...

– Молчать! Мало ли позора на мои седины? – Король немного кривил душой – какие там седины, так, легкая проседь, добавившая бы в другое время только изысканной красоты шляхтичу средних лет. – Чтоб Грозинецкий князь еще и это мне в глаза тыкал? Чтоб Станислав Клек на всех перекрестках трубил? Ладно, еще Церуш молчит, да от пана Иахима весточки не было покуда... Так кто его знает, какая та весточка окажется, когда придет!

– Твое величество...

– Не сметь! Молчать! Как ты мог? Сын мой, плоть моя и кровь!

– Твое величество, батюшка...

– Хватит! Не доводи до греха пререканиями!

– Так я не пререка...

– Не пререкаешься?! А что, оправдываться вздумаешь! Ну, давай, оправдывайся!

– Хоть и не чую вины за собой...

– Ах, он не чует! – Король шлепнул ладонью по столу, смял в горсти какой-то пергамент (может быть, даже и важное донесение), швырнул в угол. – Он не чует! Зато пан Станислав чует! Ох, и чует! Нос у пана Клека, как у той лисы. Сразу чует, где пожива!

– Я, батюшка...

– Ты? Ты, гультяй, вертихвост, птичка Господня, что ни заботы, ни труда не знает! Пану полковнику лучше за хоругвью помогай следить – ты же хорунжий, как ни как! Моей волей, между прочим, хорунжий! Пошел на поводу у матушки твоей. Уступил, согласился! А ты что творишь? Мы же Далони! Мы нынче как на ладошке перед всеми Прилужанами. Всякий куснуть норовит, всякий знает лучше нас, как себя вести должны. А значит, мы так должны вести себя, чтоб комар носа не подточил!

– Батюшка...

– Что «батюшка»? Заладил – батюшка, батюшка... Отвечай, где саблю взял, которой по шинкам хвастался?

– Так у кузнеца купил...

– А деньги где взял? Тебе год служить, чтоб на такую саблю скопить. Да не есть, не пить при том. А ты, насколько я знаю, пан Анджиг, не отказываешь себе ни в пивке прилужанском, ни в винце угорском.

– Денег я у товарищей занял. Под честное слово.

– У каких таких товарищей?

– У сотников наших. У Павлюса Пчалки и Гурки Корака.

– А у них откуда столько серебра завелось? У сотников-то? Не князья, не магнаты, не княжьи сынки...

– Мне то неведомо, но заняли же...

– А вот и врешь! Если и занял кто, так не сотники гусарские – такие же гуляки и пьяницы! Пригрелись, понимаешь, в столице! Всё! Завтра же указ подписываю – Выговскую хоругвь на север. Пускай вам зейцльбержские рыцари жирок растрясут. Полезно для здоровья!

– Мы от войны не бегаем, – вскинул подбородок Анджиг.

– Так и не проситесь тоже, – едко заметил король. – Оно и понятно – вино лить по шинкам легче и приятнее, чем кровь на поле брани.

– Батюшка!

– Молчать! Прокляну, будешь оговариваться! Коня где взял?

– Какого?

– Такого! Сам знаешь какого. Игреневого в яблоках, султанатских кровей. Того самого, на которого ты месяц тому у меня денег просил, мать подсылал уговаривать... Ну что, вспомнил или еще память подсвежить?

– Вспомнил, – угрюмо буркнул Далонь-младший.

– Чудесно! Память прояснилась. Глядишь, и совесть прорежется!

Хорунжий молчал, только желваки играли под тщательно выбритой кожей щек.

– Так вспоминай теперь и расскажи мне, как отцу, как королю, где деньги взял на коня? Не всякий магнат такого себе позволит. Януш на что любитель у казны ручки шаловливые погреть, а и то на прилужанском коне ездит. Ну! Где деньги взял, у кого занял? Поди, урядники подсобили?

– Нет.

– А кто же?

– Подарил купец.

– Что?!

– Купец подарил.

– Купец? Подарил? А какой купец?

– Али-Зейнар...

– Кто? Этот хитрец? Шельма, пройдоха! Да у него же понятий о чести, как у хряка! Зато выгоду через гранитную стену видит... Саженную. Просил уже тебя, чтоб подати послабили для султанатских купцов?

– Нет...

– Жди. Попросит. Будь уверен. И не просто попросит, – голос Юстына загремел, как давеча в Сенате, – а потребует! Скажет – королевская семья в долгах, как в шелках!

– Да пусть только попробует, черная морда!

– А что ты ему сделаешь, когда попробует? На поединок вызовешь? Или с друзьями своими, Пчалкой и Кораком, подловишь ночью и дух вышибешь? Так тут же скажут, что Далони вот таким манером долги отдают. Не хорунжий Анджиг, заметь, а Далони! Да после такого и деды твои, и прадеды в склепах не то что перевернутся – закувыркаются! И это после того, как я всему королевству твержу, что жить честно надо! После того, как мне Сейм корону доверил! Как мне выкручиваться прикажешь за роскошество твое? – Король ужа привычным жестом поднял раскрытые ладони, но ничего не сказал. И то верно. Не в Сейме же, в конце концов.

– Батюшка...

– Прощения не проси! Не заслужил! С шалавой этой, Хележкой Скивицей, кто связался?

– Она не шалава! – неожиданно твердо произнес Анджиг.

– Да? А из чего это следует? Ах, она скромная панянка, глазки к долу, на щечках румянец...

– Твое величество!

– Ты еще голос на меня повышаешь?

– Пани Хележка честная лужичанка. Ее князь Зьмитрок подбивал к злоумышлению против короны...

– А она прямо святая! Взяла да отказалась! Ну, прямо Лукася Непорочная!

– Не надо...

– Надо!

– Я не позволю...

– Что? Ты? Мне? Не позволишь? Да я тебя и спрашивать не буду! Уж в своем сыне я пока волен! Завтра же из хорунжего в сотники! И не сметь возражать! Коня вернуть Али-Зейнару! Саблю... Леший с ней, саблю себе оставляй. Все-таки на войну идешь. Глядишь, и пригодится. И не вздумай к матери бегать, слезу давить! Вовсе в урядники разжалую... А то и в рядовые!

– Твое величество...

– Ну, говори.

– Спасибо, твое величество, за доброту, за ласку, за заботу отцовскую...

– Да пожалуйста!

– ...на север с радостью поеду – от войны никогда не бегал... И голову с радостью, если надо будет, за Прилужаны сложу! Прощай, твое величество.

Пан Анджиг порывисто поклонился, развернулся на каблуках и выбежал из королевского кабинет, вопреки ожиданиям не хлопнув, а плотно притворив за собой двери.

Король, как только сын ушел, уселся в кресло. Так быстро, словно его под колени подбили оглоблей. Долгое время тяжело дышал, смирял бешено колотящееся сердце. Если бы кто видел короля Юстына со стороны, ужаснулся бы – насколько изможденным, больным и несчастным он выглядел.

Чуть-чуть отдышавшись, его величество перевел взгляд на писанное изображение лика Господа в углу. Прошептал:

– Не гордыни ради, а блага Прилужан для...

Позвонил в серебряный колокольчик, вызывая прислугу – вытереть чернила, прибрать мятые и рваные свитки. Нужно работать. Быть королем не одна лишь ответственность, но и тяжкий труд.

* * *

Бывший хорунжий, а ныне сотник Выговской хоругви Анджей Далонь снимал две комнаты на втором этаже дома, принадлежащего аптекарю Кильяну Мацюре. До гусарских казарм – рукой подать, но от королевского дворца идти довольно долго.

Последние два дня ночные заморозки в столице Великих Прилужан менялись дневными оттепелями. За ночь на скатах крыш намерзали аршинные сосульки, которые особым указом головы магистрата, именитого купца Гамельки Гарбаря, горожане обязаны были сбивать длинными палками, дабы, оттаяв утром, не свалились они на головы прохожим. А днем таяла корочка льда на лужах, ноги и копыта разбивали уличную грязь в жидкую кашу.

В эту липкую жижу и полетел сорванный паном Анджигом с плеча желтый бант. Упал, раскинул крылья-ленточки, постепенно напитываясь влагой, и утонул, безжалостно придавленный каблуком гусарского сапога.

Несколько дворцовых конюхов, по несчастной случайности присутствовавшие при этом, порскнули в разные стороны, как роющиеся на свалке псы, завидевшие живодера. Стоявшие на страже у ворот «желтые» гусары, напротив, взглянули заинтересованно.

Пан Далонь плюнул, растер сапогом и решительно зашагал прочь от дворца.

Не оборачиваясь.

Ведь оборачиваться – плохая примета, не правда ли?

Только задержался ненадолго у самой обширной лужи, затыкая полы кунтуша за пояс.

– Пан хорунжий! – несмело окликнул его гусарский урядник – усатый, с серебряной серьгой в левом ухе. – А как же конь?

– Конь? – скривился пан Анджиг. – Пусть остается.

– Как же так? Или пеше...

– Да вот так, урядник. Можешь вывести да отпустить. Мне он не нужен больше.

Гусар покачал головой, просунул толстый палец под край шишака – почесаться.

– Да, урядник!

– Слушаю, пан хорунжий!

– Не хорунжий я больше. Сотник с сегодняшнего дня.

– Не понял, пан...

– Сотник.

– Не понял, пан сотник!

– Чего тут понимать? Кто-то выигрывает, кто-то проигрывает. Но я не про то. Готовься, урядник, завтра на север идем.

– Это на Зейцльберг или... – Гусар замялся.

– Нет. Не на Малые Прилужаны. Будем рыцарей бить. Как думаешь, урядник, побьем Адаухта?

– Дык, пан сотник, как же не побить? Завсегда били.

– Вот и я так думаю, что побьем. Бывай, урядник.

Пан Анджиг шагал стремительно, не замечая многочисленных горожан, снующих в этот час по улицам. Тем паче, что путь его пролегал частью по рыночной площади, частью по купеческим кварталам, мимо здания Сената. Прохожие сами расступались перед ним, испуганные суровым выражением лица – сжатые губы, сведенные в одну черту брови, пятна румянца на скулах.

Вот и дом аптекаря Мацюры. Голубенькие ставни, бронзовый молоточек на входных дверях, заботливо укрытые соломой цветы в палисаднике. Упитанный, как хорошо откормленный на зиму кабанчик, аптекарь только бросил взгляд на постояльца и исчез, словно растворился. К чему лезть под горячую руку к чем-то расстроенному гусару. Эх, если бы это был просто гусар! Сотник, наместник, хорунжий... Да хоть сам полковник, леший его задери! А тут же королевский сын... Поди знай, как себя с ним вести. Как с обычным шляхтичем – чего доброго обидится. Подобострастно, как с великой шишкой? Тоже может не понравиться. Да и король Юстын, все знали, не одобрял раболепства. Знай твердил, что пришла свобода, лужичане должны встать с колен... И так далее, всего не упомнишь. Поэтому Кильян Мацюра предпочитал в спорных случаях, когда на знаешь, как себя вести, просто прятаться. Подальше от начальства, поближе к кухне, как у военных говорится.

Далонь-младший даже не обратил внимания на отсутствие хозяина за прилавком. Прошагал по парадной лестнице наверх, не снимая сапог и даже не попытавшись очистить с них грязь. Вот еще! А прислуга тогда на что? Толчком распахнул дверь комнаты и замер...

На резном кресле, вытащенном из угла поближе к грубе, сидела пани Хележка Скивица. Та самая, которую его величество бесчестил шалавой.

Смотрелась красавица-шляхтянка в комнате, как заморская бархатная роза в ведре углежога. То есть, мягко говоря, не к месту.

Она сидела, закинув ногу за ногу, покачивая острым носком сапожка – сразу видно, в паланкине приехала, грязь не месила, – локоть оперла на колено, а мягко очерченный подбородок на ладонь. Палантин из седых лис, сброшенный по случаю жары, висел на высокой спинке кресла. Темно-серое, с жемчужным отливом платье настолько отличалось от столь любимых пани Хележкой нарядов – оно поднималось до самого подбородка, оканчиваясь кружевным рюшем, такие же рюши спадали с запястий, скрывая кисти рук, – что Анджиг сразу заподозрил неладное.

– Что-то случилось? – без обиняков и даже не поздоровавшись, спросил он.

– А просто соскучиться я не могла, значит? – Пани Скивица улыбнулась уголками губ, как обычно заставив пошевелиться родинки-близнецы.

Анджиг открыл рот, но достойного ответа не подобрал и развел руки.

Хележка соскочила с кресла, неслышными шагами пробежала по комнате, встав на цыпочки, легонько коснулась усов гусара теплыми, мягкими губами. Шепнула:

– Здравствуй, рыцарь мой...

Шляхтич вздохнул, нежно, но твердо взял пани Хележку ладонями за плечи, отстранил от себя на длину рук, поглядел в глаза:

– Здравствуй, душа моя. Целых два дня...

– И я скучала, – перебила она. – Видишь, как скучала. Даже приличия позабыла...

Анджиг провел согнутым пальцем по ее щеке, еле ощутимо прикоснулся к губе... И вдруг посуровел. Опустил руки.

– Не надо было приходить. Весточку прислала бы, я бы сам примчался.

– Прости, не стерпела.

– Выгов – один большой рынок. Сплетни разбегаются – конный нарочный не поспеет.

– Ну и что? Не ты, гусар, сплетен бояться должен, а я.

– За тебя и боюсь. Знаешь, что... – Он не договорил. Осекся, отвернулся к окну.

– Что?

– Да ничего. Негоже болтовню досужую повторять.

– Болтовню досужую? – Пани Скивица вернулась в кресло. Села ровно, тщательно расправила складки подола платья. – Позволь-ка, рыцарь мой, поиграть в загадки-отгадки.

– К чему это? – насупился Анджиг, как пойманный на шалости ребенок.

– Нет уж, позволь. Ты ведь из дворца?

– Ну, да...

– Что ты «нукаешь»? Разве так благородный пан должен с пани разговаривать? Господи! Куда же Прилужаны катятся, если даже гусары благородные манеры забывать стали? – Хележка в напускном благоговейном ужасе возвела черные очи к потолку. – У тебя ведь крыша течет!

– С чего ты взяла?

– Да вон побелка пожелтела и облупилась.

– Где?

– Да вон – в уголке.

– Не замечал. Да и Господь с ней, с побелкой!

– Верно. Так что там во дворце?

– А! – Далонь-младший махнул рукой.

– Как здоровье его величества?

– Как тебе сказать? Телом – краше в гроб кладут, но духом тверд...

– Значит, ругался батюшка?

– А то? То есть, не то чтобы...

– Значит, ругался. Из-за меня.

– Нет! – так решительно воскликнул Анджиг, что пани едва не рассмеялась.

– Как ты любишь говорить, «не то чтобы из-за меня, но...». Угадала?

Гусар прошел по комнате, сел на кровать:

– Много батюшка наговорил. Вроде бы и не сыну родному выговаривал, а невесть кому...

– Да, сочувствую. Что делать думаешь?

– Как – что делать? Воевать. Выговская хоругвь на войну идет. С Зейцльбергом.

– Правильно! – даже в ладоши хлопнула пани Скивица. – Молодец Юстын!

Анджиг покачал головой:

– Странно слушать. Ты-то его хвалишь, а он...

– А лучше б я его ругала?

– Да нет...

– То-то же. Когда хоругвь из Выгова выходит?

– Завтра приказ будет. А там поглядим.

– Ясно. Еще что король поведал?

– За саблю ругал. И за коня... – слова прозвучали по-детски обиженно и жалко.

Пани Хележка звонко засмеялась:

– За саблю... За коня... Ты еще заплачь, гусар! Горя бы большего не было! Отец пожурит, отец и простит.

– Нет, – твердо возразил Анджиг. – Ты его не видела. Аж перекосился весь. Может, прав Зьмитрок, что болезнь тела на душу потихоньку перекидывается? Или как он там говорил?