Текст книги "М.В. Лентовский"

XI

Если вы старый москвич, не выплывает ли у вас, при этих воспоминаниях, из тумана прошлого пара гнедых, старомодные огромные сани, с высокой спинкой, старик с падающими на грудь длиннейшими, «полицейскими», усами с подусниками:

– Николай Ильич Огарев![118]118
  Огарев Николай Ильич (1820—1890) – московский полицмейстер с 1856 г. и до конца жизни.


[Закрыть]

Без «полицеймейстера Огарева» картина той, легендарной, Москвы была бы не полна. Никакой бы картины не было!

Своего легендарного полицеймейстера любила та, легендарная, Москва.

Огарев не брал взяток.

Что?

Чтоб какой-нибудь трактирщик смел ему предложить:

– Благодарность-с!!!

Н.И. Огарев ездил почти каждый день завтракать в «Эрмитаж». «Эрмитаж» до сих пор хранит память о нем: делает «бифштекс по-огаревски».

Съедал «директорский завтрак», выпивал полбутылки шампанского. И всегда платил.

– Получи!

Давал десять рублей.

Половой шел в буфет и приносил сдачу: восемь трехрублевых и одну рублевую бумажку.

Н.И. Огарев давал рублевую бумажку на чай, остальную сдачу, «по барски, конечно, не считая», клал в карман и уходил.

Половой низко кланялся ему вслед.

Но чтоб взятку взять?!

Так благородно… все делалось.

И Москва только добродушно посмеивалась:

– Хороший старик!

Вы помните Петра Ивановича Кичеева?[119]119
  Кичеев Петр Иванович (1845—1902) – русский литератор, театральный критик, издатель газет «Новости сезона» (1896), «Дневник театрала» (1889—1891).


[Закрыть]

Одного из талантливейших театральных критиков? Глубокого и просвещенного знатока искусства. Горького и трагического неудачника в жизни.

Вся жизнь его была надломлена.

В ранней молодости с ним случился трагический водевиль[120]120
  В ранней молодости с ним случился трагический водевиль… – В 1867 г. П.И. Кичеев, желая отомстить, застрелил незнакомого студента, ошибочно посчитав его соблазнителем своей сестры. Он просидел два года в Бутырской тюрьме, затем находился в доме умалишенных.


[Закрыть]: желая убить одного обидчика и негодяя, он по ошибке убил другого, ни в чем не повинного человека. Который ему ничего не сделал. Которого он не знал. Которого раньше никогда не видел. Это было фатальное сходство лиц, которое встречается только в оперетке «Жирофле-Жирофля» [121]121
  …фатальное сходство лиц… в оперетке «Жирофле-Жирофля»… – Сюжет оперетты французского композитора Ш. Лекока (1832—1918) «Жирофле-Жирофля» (1874) построен на похожести персонажей.


[Закрыть] да в жизни.

Этот ужас навсегда искалечил бедного Кичеева. Сделал его больным, издерганным, часто ненормальным.

Кичеев искал «забвения». И страдал тем же, что составляло несчастие многих талантливых русских людей. В Москве – в особенности.

И в таком виде Кичеев бывал «нехорош».

Однажды в театре, во время антракта, в буфете кто-то при нем сказал:

– Какое безобразие! На первом представлении, в генерал-губернаторской ложе, сидит кто? Пойманный, изобличенный шулер! Сенатор такой-то!

Сенатор был, действительно, шулер. И действительно, пойманный и изобличенный в Петербурге. В Москве он был проездом. В это время раздался звонок. Начало акта. В коридоре собеседник даже указал:

– Вон он! С каким важным видом идет!

– Сейчас ему дам в морду!

И никто не успел оглянуться, как Петр Иванович подлетел к сенатору.

– Вы сенатор такой-то?

Вы слышите его хриплый, нервный, срывающийся голос? Сенатор отступил:

– Я. Что вам?

– Про вас говорят, что вы шулер…

Толпа моментально отделила Кичеева от помертвевшего сенатора. Скандал на всю Москву. Вся Москва была на первом представлении. Сенатор узнал фамилию и полетел к Долгорукову. Он был его гостем. Долгоруков предоставил ему свою ложу. Его оскорбили…

– Кичеев будет выслан через 24 часа из города! – кратко объявил кн. Долгоруков.

Друзья Кичеева ночью бросились искать Огарева:

– Никто, как он!

Часа в четыре, наконец, пара гнедых привлекла сонного и усталого старика.

– Николай Ильич! Спасите Кичеева! Вот что случилось!

Огарев схватился за голову:

– Да он с ума сошел! Сенатор-то, действительно, шулер! Вот в чем ужас! Что тут можно сделать? Вы все, господа, с ума сошли! Еще хлопочете за него?! Вас всех из Москвы надо вместе с ним выслать!

– Ну, Николай Ильич, ругаться будете потом. А теперь, пока, надо спасти Кичеева. Что он будет без Москвы делать? Человек-то уж очень хороший!

– Вы все хорошие люди – безобразники!

– Выручите москвича!

– Ладно. Буду думать. Но обещать, помните, ничего не обещаю. Набезобразничают, а потом Огарева – выручай! Идите! Я старик. Мне спать нужно, а не вашими скандалами заниматься.

И в восемь часов утра старик уже тащился на своей классической паре в гостиницу, где остановился сенатор:

– По экстренному делу!

Сенатор принял его, едва что-то на себя накинув.

– Ваше высокопревосходительство… Простите, что беспокою… Но такое происшествие… Я только что узнал… Вчера в театре… Этот Кичеев… благороднейший человек…

Сенатор только глаза вытаращил:

– Виноват… как благороднейший человек?..

– Благороднейший! Изумительной души! Правдивейший! Лжи не терпит!

– Виноват… виноват…

– И вдруг при нем… какой-то негодяй… в буфете… на ваш счет… гнусность!.. Кичеев, – повторю, благороднейший человек, – на него: «Как вы смеете? Я уважаю заслуги этого государственного человека, и вы про него осмеливаетесь?.. Ваше счастье, что у него нет сына, который смыл бы оскорбление, вашей кровью смыл! Что он сам в таком почтенном возрасте?! Что его положение ему не позволяет?! Но в таких обстоятельствах обязанность всякого порядочного человека… Я обращусь к нему! Я скажу ему о тех гнусностях, которые вы позволяете себе распространять! Я попрошу у него позволения вступиться за его честь! И тогда… к барьеру!» Скандал грандиозный… Кичеев кидается к вам… взволнованный… Он просил у вас позволения драться за вас на дуэли?

– Ах… он вот… он вот зачем… Скажите… а я… я не так понял… Ему не дали, значит, договорить… я не разобрал… я к князю… князь уже распорядился: в двадцать четыре часа его из Москвы!

Огарев схватился за голову:

– Я так и знал! Я всегда говорил, что Кичеева до добра его сумасшедшее благородство не доведет!

– Но, Боже мой, это надо исправить… Я сейчас же к князю… Нужно объяснить… все изменяется…

Собственно, вряд ли и сенатор верил… Но это был исход. Благородный исход из скандала.

Никакого оскорбления не наносили. Напротив! Сенатор полетел к князю:

– Все объяснилось… Дело было не так… Полицеймейстер Огарев объяснил…

И князь знал, что это не так.

И отлично знал, что сенатор шулер. И Кичеева, «своего», москвича, ему было жаль.

Но «выхода» не было. И вдруг выход!

– Я очень рад! Большое спасибо Николаю Ильичу, что объяснил! Вот это! Это так! Я был, признаться, удивлен! Я всегда знал, что Кичеев благороднейший человек!

Чтобы окончательно погасить весь скандал, сенатор поехал к Кичееву с визитом, благодарить за заступничество, просить:

– Не рисковать собой!

Так, благодаря Н.И. Огареву, все «благородно вышли из неприятнейшей для всех истории».

XII

В этой-то старой, легендарной, Москве, как рыба в воде, плавал ее легендарный Лентовский.

Ее маг и волшебник.

Широко плавал в широкой Москве.

И был ее «Антеем».

Когда казалось, что вот он уже «повержен», – он снова поднимался еще сильнее, еще могучей, еще шире.

Та Москва не давала упасть «своему Лентовскому».

Крах был на волоске, «маг и волшебник» ехал…

– Приезжаю к Хлудову[122]122
  Хлудов Михаил Алексеевич (1840—1913) – сын известного московского миллионера-фабриканта, собирателя старинных книг и рукописей А.И. Хлудова (1818—1882), прославился кутежами и приключениями, экстравагантными поступками (из Средней Азии привез в свой московский дом прирученную им тигрицу). Вместе со своим другом генералом М.Г. Черняевым принимал участие в войне Сербии и Черногории против Турции в 1876 г. Прототип купца Хлынова из пьесы А.Н. Островского «Горячее сердце» (1868).


[Закрыть], Михаилу Алексеевичу. Время раннее, но и минута трудная. Оставил сад «Эрмитаж» на волоске. Спит еще. Просят в кабинет. Сажусь. Письменный стол от меня дверь загородил. Низа не видно. Вдруг смотрю, – дверь словно волшебством каким отворилась. Дверь отворилась, никто не вошел. Смотрю из-за стола. Пожалуйте! Тигрица! С легоньким этаким рыканием…

Это была знаменитая «Машка», одна из двух «ручных» тигриц, которых Хлудов вывез «для удовольствия» из Средней Азии.

– Подошла. Обнюхала. Не шевелюсь. У ног легла. И глаз с меня не сводит. Пренеприятных, сознаюсь вам, пять минут провел. Минут через пять Михаил Алексеевич.

– «Простите, дорогой Михаил Валентинович, – заставил дожидаться. Вчера поздно спать лег. „Машка“, брысь! Ты чего тут?» Смеется. Смотрит.

Два человека, московской породы оба, в глаза друг другу смотрели. Один «ручных» тигров для удовольствия держит. Другой, с тигром в ногах сидя, в лице не переменился. «Своих» друг в друге узнали.

– Пускай лежит. Меня кредиторы разорвать хотят, – я и их не боюсь. А «Машка» что! Я ей ничего не должен.

Хлудов рассмеялся.

– Денег вам, я так думаю?

Лентовский пожал плечами.

– Мне? Нет. Делу – да! Делу деньги нужны. Мне зачем? Я не пропаду. Я опять в актеры пойду. Новый театр построю. А дело пропадет.

– Хорошее дело.

– Если нравится, можете, – поддержите. Не нравится, не хотите – не надо. Но дело! Дело вам само и выплатит! А не меня. Предупреждаю. Для себя я не прошу, не просил и просить не буду. Так и знайте.

– Сколько?

– Делу?

– Делу!

– Саду «Эрмитажу» нужно столько-то.

– Я вам чеком.

– За дело – сердечное спасибо и низкий поклон.

– Уцелеет?

– Спасено.

– «Машка», тебе говорят, отойди к стороне! Михаилу Валентиновичу пройти дай!

Кашин[123]123
  Кашин А.Д. – московский ростовщик. Гиляровский пишет о нем: «…кругом Гарпагона с него пиши. Огромного роста, сухой и костистый, в долгополом сюртуке, черномазый, с ястребиными глазами, он с часу дня до позднего вечера пребывал ежедневно в бильярдной Большой московской(„Большая Московская“ – гостиница с рестораном, находилась на Тверской улице в Москве.) гостиницы… Он прямо царил в бильярдной и главенствовал» (В.А. Гиляровский. Избранное в трех томах. Т. 1. М, 1960, с. 478).


[Закрыть] брал по 5% в день. Весь в деле, весь в урагане жизни, беспечный во всем, что касалось денег, – Лентовский забывал брать у него оплаченные векселя.

Да если и вспоминал, – Кашин надувался:

– Чудак человек! У меня доверия просишь, а мне не оказываешь? Стану я завсегда твои бумажонки в кармане таскать! Потеряешь еще! Вот вспомню как-нибудь, из дома уходя, и захвачу! Двойные, что ли, с тебя стану требовать? Известно, чай, что заплачено. У меня бухгалтерия, брат, вот где!

И хлопал себя по умному лбу.

Как вдруг однажды Кашин объявляет:

– А нам бы, Михаил Валентиныч, с тобой посчитаться надоть было. Там, брат, за тобой векселей кипочка накопилась. Надоть когда-нибудь и платить!

– Да что ты? Очумел? Какие векселя?

– Какие векселя бывают! Обнаковенные. Не писал?

– На тебе крест-то есть? Осьмиконечный еще носишь!

– До креста тут нет касаемости! Ты дело говори, а не под рубаху человеку лазай!

– Это ты рубаху снимать хочешь!

– Нам зачем! Мы шелковых не носим! Ты про векселя-то вот!

– Да что ж ты? Дурак или разбойник? Знаешь ведь, что по векселям заплачено.

– Сам чудак человек! Как же по векселям может быть заплачено, если они у меня? Кто деньги дает, тот векселя берет. Я тебе деньги даю, – я у тебя векселя беру. Ты мне деньги даешь, – у меня векселя берешь. Порядок известный!

– Да сам-то ты что говорил?!

– Мало ли что иногда сдуру сболтнешь! А ты не слушай. Не махонький. А ты вот что: деньги готовь. А не то, брат, по закону. Всю твою требуху продадим, полотна мазаные, хухры-мухры бархатные. Убыток потерплю, а что ж делать!

Векселей на огромную сумму.

Ограблен. Крах.

Делать было нечего, и Лентовский метнулся к Долгорукову.

Рассказал ему все, как было. Представил свидетелей.

– Вот как среди Москвы грабят!

Старик взбеленился.

– Как?.. Денной грабеж?.. Сию минуту сюда этого Кашина.

Кашина нашли, по обыкновению, в «Большой Московской». В бильярдной.

Он целился и клал 15-го в угол, пока какой-нибудь несчастный сидел, смотрел, ждал и томился:

– Сколько с меня разбойник слупит? Да и даст ли еще?

Это была «манера» Кашина. «Томить».

Услыхав, что генерал-губернатор к себе требует, Кашин только в затылке почесал.

И сказал своему поверенному, – тут же сидел:

– Должно, пустяки. По благотворительности это. Узнай-ка, съезди!

Поверенный поехал.

– Кашина вызывали… – обратился он к дежурному чиновнику, и не успел договорить, как чиновник сказал:

– Ах, Кашин!

Юркнул в дверь и моментально вернулся:

– Пожалуйте!

– Да я…

– Не заставляйте его сиятельство дожидаться! Пожалуйте!

Князь был «заряжен». При докладе: «Кашин», – он вскочил из-за завтрака. Салфетка, заткнутая за воротник, болталась на груди. Не успел бедняга поверенный переступить через порог…

– Вы позволяете себе у меня в Москве… у меня! в Москве!.. грабить? грабить?., в Якутскую область… в двадцать четыре часа…

Князь затопал ногами.

– Ваше сия…

– Молчать! В Якутскую! Лентовского! Дело, в котором тысячи тружеников! Губить! Двойные деньги!

– Ваше…

– Ни слова! Я тебе покажу, как у меня людей грабить…

– Ваше сиятельство! – завопил, наконец, поверенный, – да не Кашин я! Не Кашин!

– Как не Кашин? – остолбенел князь, – кто ж ты… Кто ж вы такой, если вы не Кашин?

– Поверенный я его.

– Виноват!.. Позвать ко мне сейчас же Кашина!

Поверенный вернулся в ресторан.

Кашин только посмотрел на него:

– Лик! Ерша, что ли, против шерсти глотать заставляли?

– Сам проглоти. Тебя велено.

Кашин почесал в затылке:

– Про что орал-то?

– Сам знаешь, других посылаешь! Черт!

– Много у меня дел-то. Про кого?

– Лентовского поминал.

– Тэк-с… Ну, это не суть важная! Убытку нет!

Взял лихача, слетал домой, сунул в один карман векселя Лентовского, в другой тысячу рублей. И явился.

– Доложите, будьте добры. Кашин, мол.

Но старик уже «разрядился». Заряд вылетел. Да и ошибка, – то, что он наорал ни за что, ни про что на постороннего человека, – его афраппировала.[124]124
  … его аффрапировала – от «frapper» (фр.) – поразить.


[Закрыть]

Князь встретил Кашина усталый, уже без крика.

– Господин Лентовский на вас жалуется: вы с него второй раз хотите получить по векселям.

Кашин сделал невинное лицо:

– Михаил Валентимыч? Скажите! Этакими пустяками – и вдруг ваше сиятельство утруждать? Дело-то, – извините меня, ваше сиятельство, – разговора не стоит. У него дела, у меня дела. Оба мы люди путаные. Где же все упомнить.

– Однако, он отлично знает, что заплатил.

– А заплатил, так мне же лучше. Получил, значит! Есть из-за чего тут ваше сиятельство беспокоить. Напомнил бы мне, да и все. Я б и без вашего сиятельства, на одну его совесть положился. Заплатил, – и вся недолга!

Кашин вынул векселя, разорвал:

– Вот и все-с. А у меня к вашему сиятельству просьба. Давно в уме держал. Смелости не хватало. Приятным случаем пользуюсь. Что представился.

– Что такое?

– Есть мое желание на лечебницу имени вашего сиятельства. «По обещанию»! Не обессудьте уж!

И с поклоном подал тысячу рублей. Долгоруков улыбнулся:

– Ну, вот! Я так и думал, что тут недоразумение. Я всегда слышал, что вы добрый, отзывчивый человек!

– Покорнейше благодарю.

От князя Кашин поехал к Михаилу Валентиновичу.

Сел.

Молча положил на стол разорванные векселя.

– Жалишься?

– Грабишь?

Кашин протянул широкую лапу:

– Ну, да ладно! Напредки дело иметь будем! Только векселя ты у меня бери. А то от этого у меня только беспокойство!

Так в той, в старой, Москве Лентовский оставался «Антеем».

XIII
«Наполеон»

«Наполеон». Так называл его покойный Полтавцев.[125]125
  …покойный Полтавцев… Сын знаменитого, того Корнелия Полтавцева… – Полтавцев Корнелий Николаевич (1823—1865) – играл в московском Малом театре и в провинции, проявил себя в ролях трагедийного характера. О его единственном сыне других сведений, кроме сообщенных Дорошевичем, обнаружить не удалось


[Закрыть]

– Наполеон.

Называл с увлечением, с восторгом. Искренно.

Сын знаменитого, «того» Корнелия Полтавцева… Помните Счастливцева:[126]126
  Помните Счастливцева: – Нынче душа только у трагиков и осталась… Вот Корнелий Полтавцев… – Слова героя пьесы А.Н. Островского «Лес».


[Закрыть]

– Нынче душа только у трагиков и осталась. Вот Корнелий Полтавцев…

Талантливый, драматический актер сам. Спившийся, старый, опустившийся…

Полтавцев слишком привык ходить по этапу, кочевать в ночлежных домах, питаться «бульонкой», – чтобы бояться самой черной нищеты.

Он не боялся нищеты, и потому был искренен.

Да…

Соблюдая, конечно, все пропорции…

В своем деле Лентовский был «маленьким Наполеоном».

И его окружали люди, верившие в его «звезду».

Преданные до самоотвержения.

Мне вспоминается маленькая сценка.

Трагическая. Хотя задней декорацией для этой трагедии и служила уставленная разноцветными бутылками буфетная стойка.

Тяжелые времена.

«Последние дни „Эрмитажа“.»

Крупные «рвачи», как пиявки, напившись, отваливались.

Пошел «ростовщик мелкий». Словно могильные черви.

Разрушают дело. Разъедают.

Режут, в алчности, курицу, которая несет золотые яйца.

Поздняя осень.

Дождь. Публики мало.

«Эрмитаж» не закрывается только потому, что:

– Нечем заплатить людям, нечем рассчитаться.

Касса опечатана. Захвачена кредиторами. В ней судебный пристав. У буфета, где «греются» несколько завсегдатаев, актер М. вдруг что-то кричит.

Диким, непонятным голосом. Два, три слова. И падает. Мертвецки пьяный.

– До бесчувствия!

Окружающие глядят с изумлением.

– Когда он? С чего?

– Пять минут тому назад трезвехонек был!

Буфетчик докладывает:

– Всего три рюмки и выпили!

«Мертвое тело» везут домой. И тут все объясняется. Целые сутки он ничего не ел!

Ведь не может же актер, голодный, подойти к приятелю, к поклоннику из публики:

– Я хочу есть. Закажите мне порцию битков.

Не накормит никто.

Но выпить «с актером» всегда найдутся любители.

– По рюмочке? А?

Бедняга пил, чтобы поесть.

Пил, чтобы съесть кусочек «казенной» закуски. И так он «питался» неделю. А, может быть, и не одну. Целый день ни крошки во рту. Вечером – играть. Надежда – что-нибудь получить. Надежда тщетная.

– Опять арестовали! Опять в кассе судебный пристав!

После спектакля встреча со знакомыми.

– По рюмочке? А?

«С актером».

Несколько рюмок водки на тощий желудок, чтобы съесть несколько кусочков селедки. И с этим – на сутки! Он умирал с голоду. Ему предлагали другие ангажементы. Но…

– Лентовский будет держать зимой «Скоморох». Как же я пойду? Для этих людей служить у другого антрепренера казалось – «продать шпагу свою».

Казалось изменой.

Романтическое время!

Создание Лентовского, им «из сержантов возведенные в маршалы», – они были верны ему до последней занятой и проеденной копейки.

До последней заложенной жилетки. Уверяю вас, что это иногда труднее и стоит:

– До последней капли крови!

На первый зов его они летели, – его «Маленькие Неи».[127]127
  «Маленькие Неи». – «Мой маленький Ней», – так говорил Наполеон об одном из наиболее преданных ему маршалов Франции Мишеле Нее (1769—1815).


[Закрыть]

Они «делали с ним все походы», переходили с ним из театра в театр, из предприятия в предприятие, делили торжество и все невзгоды.

Была целая категория, целый штат артистов, администраторов, – даже капельдинеров, рабочих, которые от Лентовского «не отставали».

Только у него и служили. Голодали, ожидая, что:

– Лентовский заведет опять дело!

Безропотно голодали.

Это была больше, чем любовь к Лентовскому, чем преданность, это была:

– Вера в Лентовского. Слепая вера.

Он знал друзей.

В «дни паденья», в дни разгрома, в дни несчастья обратилось в общее место, в поговорку:

– Все друзья оставили Лентовского.

Неправда.

Друзья не оставляли Лентовского.

А те, кто его оставил, не были его друзьями.

И только.

XIV

«Маркграфство Эрмитаж», как звали тогда в Москве, было, действительно, каким-то особым миром, самостоятельным государством. С особыми, своими законами.

Тяжелый и трудный год краха.

На всех дверях печати судебного пристава.

Все описано. Лентовский объявлен несостоятельным. Какие-то люди тянут жадные и грязные руки, чтобы «захватить золотое дело».

– А Лентовского в долговое!

Хлопочут, чтобы непременно его посадить.

Он болен. Он представляет медицинские свидетельства, чтобы его:

– Оставили под домашним арестом.

Сыплются доносы:

– Н_е_п_р_а_в_д_а.

Ложные заявления:

– Он выезжает!

Присылают докторов «переосвидетельствовать».

Боятся, что «Лентовский выплывет». А потому стараются засадить его в тюрьму.

На кухне у Лентовского сидит и сторожит городовой.

Зима.

«Эрмитаж» под сугробом снега.

В сугробах протоптаны тропинки.

В саду живут: Лентовский – сидит безвыходно, больной, в своей комнате, заваленной нотами, пьесами, макетами декораций, рисунками костюмов, портретами друзей, знаменитостей с дружескими надписями; библиотекарь В. в нетопленой конторе переписывает ноты, приводит в порядок пьесы, роли:

– Нельзя! Надо к будущему сезону готовиться!

Долговое готовится, а не сезон!

Где-то в глубине сада, в хижине, живут актер Полтавцев и трагик Любский.[128]128
  Любский Анатолий Клавдиевич (? – конец 90-х гг. XIX в.) – русский актер, выступал преимущественно в провинции и на клубных сценах Петербурга. Имел успех в ролях трагедийного характера.


[Закрыть]

Гремевший на всю Россию, талантливый, – кто видел, говорят, чуть не гениальный, – «тгагик Гюбский», картавящий, не выговаривающий «р» и «л». Публика, говорят, это забывала. Так потрясающа была его игра в «Гамлете», «Отелло» [129]129
  «Отелло» (1604) – трагедия В. Шекспира.


[Закрыть], «Ричарде III».[130]130
  «Ричард III» (1593) – историческая драма В. Шекспира.


[Закрыть]

С худым, бледным, нервным, испитым лицом. С ужасными, полубезумными, трагическими глазами.

Спившийся, но не опустившийся.

Гордый до безумия.

Не захотевший переживать себя. Переживать своего падения.

Не захотевший из Геннадия Несчастливцева превращаться в Аркашку.[131]131
  Не захотевший из Геннадия Несчастливцева превращаться в Аркашку. – Поступиться своим человеческим и профессиональным достоинством, как Счастливцев, герой пьесы А.Н. Островского «Лес».


[Закрыть]

В спившегося Шмагу.[132]132
  В спившегося Шмагу. – Шмага, актер – персонаж пьесы А.Н. Островского «Без вины виноватые» (1883).


[Закрыть]

Бросивший сцену, театр, ушедший «в забвении» доживать свой блестяще начатый, короткий, – увы! – век:

– К дгугу!

К Лентовскому.

– Мне нужно, дгуг, какую-нибудь камогку, погбутыгки водки в день…

Ружье и несколько зарядов дроби..

– Водку я выпью, а закуски пастгегаю себе сам! А богше обо мне пгошу не заботиться! Не надо!

В центре Москвы он жил дикарем.

В маркграфстве «Эрмитаж»!

Ему ежедневно выдавалось, – кухарка должна была выдавать, «к господам на ггаза» он не желал показываться, – полбутылки водки, хлеб и сколько-то зарядов.

И в «Эрмитаже», среди молчания снеговой пустыни, вдруг бухал выстрел.

– Это что? – испуганно вздрагивал посетитель.

– А это Любский по голубям стреляет, – спокойно пояснял Лентовский, – или по галкам, а то по воронам. Себе и Полтавцеву на завтрак охотится!

Из двух сожителей в горницах появлялся один, – Полтавцев.

– Ну, что Любский? – спрашивали его.

И на старом, милом, добром, обросшем седой бородою лице его появлялась милая, добрая, детская улыбка.

Он поднимал палец вверх и говорил, понижая голос:

– Горд!.. Умирает в пустыне… Как лев-с.

Любский появлялся страшно редко. Да и то, справившись у верного капельдинера Матвея, который никак и ни за что не мог расстаться с Лентовским:

– Магкггаф один? У магкггафа никого нет?

При других, при посторонних, «при людях» он не появлялся никогда.

Людей он избегал.

Он:

– Умигал один! Фантастический мир?

И мне вспоминаются эти тяжелые времена и эти верные друзья. С измученными тревогою лицами.

Им все говорят, дома говорят от голода, потому что есть нечего, есть нечего. Друзья говорят, доброжелатели.

– Да плюньте вы на этого Лентовского. Кончился он. Кончился. Не воскреснет!

А они все еще считают себя «на службе у Лентовского».

Не идут никуда. Не ищут ничего.

Преступлением, изменой считают «искать чего-нибудь другого».

Они входят с измученными тревогой и нуждою лицами.

И заботливо осведомляются:

– Как здоровье, Михаил Валентинович?

Это не фраза вежливости. Это нежная, это родственная заботливость. И садятся, стараясь говорить «о чем-нибудь другом», боясь задать вопрос:

– Ну, что, Михаил Валентинович? Как дела? Есть надежда?

Только пытливо всматриваются.

Словно смотрят на орла, у которого перешиблено крыло, но который вот-вот поправится, крыло заживет, – и он вновь взовьется под небеса орлиным взмахом, могучий и сильный, и властный.

И никто из них не обмолвится словом о том, что дома у него осталась без хлеба семья.

О себе не говорят.

О себе не думают.

Вот милый Л., актер, друг юности.[133]133
  Вот милый Л., актер, друг юности. – Вероятно, имеется в виду Леонидов (настоящая фамилия Гуляев) Леонид Иванович, актер, поэт и переводчик ряда оперетт для театра Лентовского.


[Закрыть]

Я не уверен, ел ли он сегодня.

Все, что у него есть: домишко, где-то на окраинах Москвы. И этому грозит конец.

И этот домишко хотят описать за долги Лентовского. Л. был ответственным директором сада.

И останется он на старости лет без куска хлеба, без теплого крова.

Он все отдал делу Лентовского. Талант. Всю жизнь.

Пусть и последние крохи гибнут в крахе «его Лентовского».

Он ни слова не сказал об этом.

– Зачем его расстраивать?

«Он» перед ним и так больной, измученный.

– Зачем расстраивать его больше? От него нужно удалять эти «мелочи».

– Он оправится! Он поднимется! Он поднимется! И тогда все будет спасено! И дело, и люди! Он поднимется!

Он – Лентовский!

Приятели там, в городе, хохочут, напевают:

– Он подрастет! Он подрастет! На то испа-па-па-нец он!

Л. отвечает только:

– Смейтесь! Увидите!

И здесь, перед своим больным другом, перед своим кумиром, он полон верой, он религиозно молчит:

– О своих маленьких делах!

Это то, что он останется без куска хлеба, он называет «маленькими» делами!

Вот Ж* известный дирижёр.

У того прямо слезы на глазах. Чем он существует? Он бегает по редакциям, просит переводов для дочери. Буквально нечего есть. Но и он молчит.

– Что нового? – спрашивает печально Лентовский.

– От Парадиза[134]134
  Парадиз – см. «Георг Парадиз».


[Закрыть] приходили звать! – улыбаясь, сквозь слезы, кривой улыбкой, говорит Ж.

У Лентовского потемнело лицо. Он «равнодушно» говорит:

– А!

Ж. чувствует, что в истерзанное сердце нанесен еще укол. И спешит сказать:

– Послал к черту! У нас свое дело.

Лентовский смотрит на него. Какой взгляд!

Быть может, взгляд Тартарэна, которому остался верен его комичный «личный секретарь» [135]135
  …взгляд Тартарена, которому остался верен его комичный «личный секретарь»… – Герой романа французского писателя Альфонса Доде (1840—1897) «Тартарен из Тараскона» (1869) был благодарен своему секретарю Паскалону, сохранившему верность хозяину несмотря на все постигшие его невзгоды.


[Закрыть], быть может, взгляд Наполеона[136]136
  Наполеон I (1769—1821) – французский государственный деятель и полководец, первый консул Французской республики (1799—1804), император французов (1804—1814, 1815). Здесь: выдающийся, великий человек.


[Закрыть], когда он узнал, что маршал Ней присоединился к нему[137]137
  …взгляд Наполеона, когда он узнал, что маршал Ней присоединился к нему… – Ней перешел на сторону Наполеона во время «Ста дней».


[Закрыть], – это все зависит от той точки зрения, с какой вы смотрите на людей. Все в жизни велико или ничтожно, но все всегда условно.

И у старика Ж. снова глаза полны слез.

Но слез страданья…

Вот библиотекарь В.

Он «на своем посту».

В нетопленой конторе.

Бледное, исстрадавшееся, измученное лицо.

Но он входит с деловым видом. Он умирает, но он не сдается.

– Оперетки разобрал. Феерии тоже приведены в порядок. Теперь что, Михаил Валентинович?

Лентовский тихо отвечает ему:

– Возьмитесь… за водевили. Водевили у нас в беспорядке.

Ему хочется, быть может, крикнуть:

– Ни к чему все это! Ни к чему!

Но как же убить человека? Как же сказать ему, что все кончено?

– Водевили не в порядке. Водевили надо пересмотреть. Да хорошенько!

«Старая гвардия».[138]138
  «Старая гвардия» – привилегированная часть императорской гвардии Наполеона, была образована в 1805 г. и состояла из отборных солдат всех родов войск и флота. Здесь: преданные Лентовскому люди из его ближайшего окружения.


[Закрыть]

Это была Эльба маленького Наполеона.[139]139
  Эльба маленького Наполеона. – Остров в Средиземном море, на который в 1814 г. был сослан Наполеон.


[Закрыть]

Но вот в комнате, заваленной нотами, пьесами, макетами декораций, рисунками костюмов, стало бывать все меньше, меньше, меньше людей…

Они ушли…

Не будем клеветать!

Не они ушли – нужда их увела.

– Идите куда-нибудь служить… Идите куда-нибудь работать… К Парадизу… нельзя же отвыкать от дела! – говорил им Лентовский.

И как у него перевертывалось сердце говорить это. Как у них перевертывалось сердце это слушать[140]140
  Артист Л. не пошел никуда! – Примечание В.М. Дорошевича.


[Закрыть]. И Лентовский остался почти один.

Однажды вечером он сидел, перебирал старые бумаги, – как вдруг… Раздался выстрел, стекла с дребезгом посыпались из окна. Дробь застучала по потолку.

В разбитом окне стоял Любский.

Пьяный.

С бледным лицом. С глазами безумными, дикими, страшными.

Он, задыхаясь, кричал:

– Макгтаф! Цег? Не убиг тебя, магкггаф?

Лентовский кинулся к нему, втащил его в комнату:

– Что с вами? Что с вами?

Любский был в истерике. Любский рыдал.

– Ты давишь всех! Ты! Магкггаф! У них воги нет своей! Ты губишь всех! Все гибнут за тобою. Ты и меня давишь! Ты в гогове моей сидишь! Ты здесь! Ты на мозг мне давишь! Ты догжен исчезнуть! Это будет обгегчением для всех! Они будут свободны! Им будет гугче! Ты догжен исчезнуть! Ты сыггал свою гогь! И гучше тебе погибнуть от бгагородной гуки тгагика Гюбского! Я, я своей бгагородной гукой убью тебя, чем видеть твое паденье! Я не могу выносить этого згегища!

Больной, с распухшими ногами, как бревна, и уж совсем один, лежал Лентовский у себя, в занесенном снегом «Эрмитаже». И тоскливо метался:

– Почему же нет у него крыльев? Почему он не может подняться? И поднять за собой всех своих? Почему?