Текст книги "Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества"

3. Экономика жестокости. Холодность и дистанция: Эрнст Юнгер

I. Школа жестокости. Вступление

В романе Роберта Музиля систематические издевательства троих воспитанников школы-интерната над своим товарищем тщательно продуманы и санкционированы в духе австрийской дипломатии, а события разворачиваются в закрытом училище, в школе мужественности, где закаляются молодые люди. Однако в своих действиях по отношению к однокласснику трое юношей зашли слишком далеко, показав всю жестокость такого упражнения на твердость: это несовместимо с внутренним распорядком учебного заведения и потому может вызвать недовольство родителей учеников. И все же, к каким бы ужасным жертвам ни приводила война, согласно этике суровости и жестокости, она является школой жизни, которую предстоит пройти каждому будущему солдату. Молодые люди в романе Музиля готовы к этому: свое приобщение к жестокости они закрепили действиями против более слабого четвертого, превращенного ими в неполноценного врага.

Именно Первая мировая война, последующие революции и различные потрясения сформировали пострелигиозный дискурс, а вместе с ним и этику жестокости. Музиль, которому подобные теоретические построения не были близки, противостоял искушению присоединиться к ним, несмотря на некоторую симпатию к Ницше. Другие, например Эрнст Юнгер, рассматривали войну как пролог к созданию общества, построенного на систематическом насилии. Это утопия в плохом смысле слова, поскольку ни одно общество в долгосрочной перспективе не может существовать без определенного уровня доверия и единства. Французский философ Цветан Тодоров пишет об этом так: «Человек формируется в отношениях с себе подобными и в то же время способен действовать в мире в одиночку; человеческое существо есть, так сказать, коллективное единичное […]. Жизнь в обществе – это не вопрос выбора, мы всегда уже являемся социальными существами»[151]151
  Todorov, Abenteuer des Zusammenlebens. – S. 167 f.


[Закрыть].

II. Война как испытание и как миф о происхождении: случай Эрнста Юнгера

В исследовании, посвященном жестокости как дискурсивно контролируемой культурной технике, нельзя обойти стороной ранний период творчества Эрнста Юнгера, который с легкой руки правого эссеиста Армина Молера и вплоть до настоящего времени описывается успокаивающим названием «консервативная революция», причем не совсем понятно, что в этой революции должно быть консервативным, а что революционным[152]152
  Armin Mohler, Die Konservative Revolution in Deutschland 1918–1932. Ein Handbuch, Darmstadt, 1989.


[Закрыть]. Политический проект Юнгера, безусловно, является революционным в известном смысле этого слова, которое благодаря своему префиксу колеблется между прорывом и откатом назад. Не случайно венгерский социолог Карл Мангейм в своей книге об идеологии и утопии рассматривает фашизм как совершенно особенный политический тип[153]153
  Мангейм К. Идеология и утопия. – С. 115–124.


[Закрыть]. По его мнению, центральным моментом доктрины Бенито Муссолини является «вера в решающий акт», который в итоге отрицает историю. Что такое «решающий акт», объясняется весьма расплывчато и с идейной точки зрения довольно слабо; ясно лишь, что он поддерживает величие нации[154]154
  Мангейм К. Идеология и утопия. – С. 115–116.


[Закрыть]. Эта готовность к действию находится в центре творчества Юнгера и в веймарский период[155]155
  В Веймарской республике (Германия в 1918–1933 годах) была принята федеральная республиканская система государственного управления и демократическая конституция. – Прим. ред.


[Закрыть]. У нас не остается сомнений, что именно темные стороны войны делают ее столь привлекательной для Юнгера как непосредственного участника боевых действий. Отсюда в сочинениях мыслителя возникает дух бесстрашия.

При таком взгляде в выражении «консервативная революция» содержится верное указание: эта риторика направлена на то, чтобы вырвать монополию на революцию у левых, под которыми здесь имеются в виду прежде всего марксистские политики и интеллектуалы, и противопоставить большевистской революции нечто совершенно иное. Образ врага, либеральных обществ, у крайне левых и крайне правых поразительно схож.

Книга Эрнста Юнгера «Рабочий. Господство и гештальт» (1932), представляющая собой одновременно подведение итогов и манифест, была написана в то время, когда потерпели неудачу первые попытки установить стабильную либеральную и представительную демократию в Германии, а через некоторое время и в Австрии. Итальянский фашизм представлял собой новую, привлекательную политическую модель, которая мыслилась как альтернатива либеральной демократии и российскому большевизму. В 1933 году Веймарская республика, к тому времени уже испорченная авторитаризмом, закончила свое существование. «Рабочего» можно читать как манифест грядущего или как комментарий к историческому событию, которое произойдет спустя несколько месяцев, – захвату власти Гитлером. В любом случае этот текст отнюдь не является политически нейтральным, ведь в нем горячо приветствуется гибель Веймарской республики непосредственно перед ее закатом.

В книге Юнгер опирается на военные впечатления, которые он ранее описал в произведении «В стальных грозах»[156]156
  Юнгер Э. В стальных грозах / пер. с нем. Н. О. Гучинской, В. Г. Ноткиной. – СПб.: Владимир Даль, 2000.


[Закрыть]. Война в ее трансграничном измерении является основополагающим нарративом коричневых революционеров, поскольку она равносильна откровению, указывающему на совершенно иной государственный и культурный порядок. Для Юнгера драматические военные события 1914–1918 годов обозначают линию разлома между буржуазной эпохой и грядущим государством рабочих, организующим принципом которого будет не общественный договор Жан-Жака Руссо, а модель современной иерархической наступательной армии. Такое государство характеризуется тремя чертами: коллективизмом и отрицанием личности, утверждением труда как формы самодисциплины и соответствующей системой принуждения. Суть политического проекта Юнгера заключается в замене общественного договора трудовым государством[157]157
  Юнгер Э. Рабочий. Господство и гештальт / пер. с нем. А. В. Михайловского // Рабочий. Господство и гештальт. – СПб.: Наука, 2002. – С. 391–421.


[Закрыть]. Война выступает в роли мифа о происхождении нового авторитарного государства.

Когда, оглядываясь назад, Юнгер говорит, что все мы «были плохими бюргерами»[158]158
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 61.


[Закрыть], это едва ли нужно понимать как досадное упущение, которое следует исправить. С самого начала мыслитель однозначно дает понять, что бюргерству приходит конец, – и для него это хорошее известие. Переломный момент определяется двумя факторами, имеющими всецело материальный характер, – современной технологией капиталистического производства и новой формой индустриальной войны. Оба этих момента сливаются друг с другом, так что промышленное производство, полностью в духе социалистических соревнований, понимается как военное и, наоборот, война должна рассматриваться как форма производственно-технической деятельности. Здесь также безошибочно угадывается антибуржуазный жест, проявляющийся прежде всего в утверждении «более дикой и невинной природы», в восхвалении архаической силы, в обращении к мощному первобытному языку[159]159
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 61 и далее.


[Закрыть]. Бюргерство – таков культурно-исторический диагноз – оборвало все связи с теми элементарными силами, которые поддерживают человека и необходимы ему. Либеральной просвещенческой программе прав человека противопоставляется восстановление архаически-человеческого. Юнгер говорит о балансе между порядком и хаосом: на смену эфемерной и феминизированной, искаженной либеральной свободе – уничижительный образ представительной демократии – должно прийти «отражение свободы в зеркале стали»[160]160
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 64.


[Закрыть].

Согласно антидемократическому и реакционному тезису Юнгера, бюргерство разрушает суть человека. Он с презрением указывает на одержимость безопасностью, неприятие опасности и отрицание элементарного. Интересно, что в одном месте Юнгер говорит о «подавлении страстей»[161]161
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 72.


[Закрыть]. Что именно автор «Рабочего» понимает под страстями, становится ясно из следующего фрагмента, где он пренебрежительно заявляет: «Бюргеру известна лишь оборонительная война»[162]162
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 72.


[Закрыть]. Речь идет о широком спектре агрессивных страстей и склонностей, подавляемых в либеральном обществе, но необходимых для героя.

С этой точки зрения война 1914–1918 годов (которая после 1945 года будет именоваться Первой мировой войной), а также индустриализация и массовое общество означают конец бюргерской эпохи. Юнгер не одинок в своем выводе: он встречается почти во всех политических лагерях и находит отклик в литературе Веймарской республики. Книга Юнгера – диагноз и манифест – провозглашает смерть личности, основной единицы буржуазного общества, презрение к которому основано не в последнюю очередь на том факте, что оно – здесь возникает гендерный аспект – женственное[163]163
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 75.


[Закрыть]. Тем самым en passant[164]164
  Между прочим (фр.). – Прим. пер.


[Закрыть] называется другой, вполне современный враг, которому нужно противостоять, чаще всего скрыто, феминизм во всех его разновидностях. Именно феминизм подрывает и уничтожает архаического человека, то есть явно выраженные мужские, первобытные качества. Такой взгляд на вещи до сих пор остается неотъемлемой частью праворадикального дискурса[165]165
  См.: Wolfgang Müller-Funk, Die Kunst des Zweifelns, Wien, 2021. – S. 244, где также приводятся указания на актуальные публикации по движению новых правых в немецкоязычных странах.


[Закрыть].

III. Новый тип. «Рабочий» и его холодные страсти

Показательно, что Эрнст Юнгер определяет рабочего как носителя нового порядка в смысле, радикально противоречащем социально-экономическому подходу Карла Маркса и его последователей. Тотальный переворот Юнгера наряду с некоторыми вырванными из контекста фрагментами романтического дискурса включает нечто вроде культурно-исторического проекта. Это проявляется в том числе в выборе органических понятий и перформативов, которые используются в тексте для обозначения рабочего, – гарант, гештальт, фигура. Бюргерство, по Юнгеру, является воплощением размытой жизни[166]166
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 92 и далее.


[Закрыть]. Оно мыслится им по контрасту с исторической конфигурацией рыцарства и, заглядывая в будущее, – с новым типом милитаризованной рабочей силы, которая еще не стала действительно историческим «гештальтом», не обрела форму. Таким образом, автор «Рабочего» последовательно отрицает и оспаривает, что исторически труд связан исключительно с политическим социализмом (во всех его вариантах).

Однако вывод Эрнста Юнгера об отсутствии гештальта рабочего имеет и более глубокую причину: понятие «рабочий» употребляется им не в социальном смысле. Рабочий должен обрести новый гештальт. Героический рабочий Юнгера – это не марксовский пролетарий, которому нечего терять, кроме своих цепей, хотя, по сути, он как антагонист и антипод бюргерского мира представляет собой новый культурно-исторический тип.

Социал-демократическое движение, как и антибуржуазный большевизм, показаны в тексте как соблазнение рабочего бюргерством. В противовес этому политика понимается как беспощадная война. Соответственно, в начале своего подъема рабочий еще носит «одежды» старого мира[167]167
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 62.


[Закрыть], которые он сбросит, вступив в свои права после нового переворота и культурной революции. В том же русле проводится критика рабочих и солдатских советов 1918 года, поскольку они довольствуются мягкой бюргерско-пацифистской позицией и отказываются вступать в борьбу не на жизнь, а на смерть[168]168
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 78.


[Закрыть].

Утопический рабочий Юнгера не является экономической единицей: нигде в книге не говорится о социальной маргинализации, безработице, бедности или экономической эксплуатации. Это культурная фигура, антипод чисто экономического мышления. Основная формула современного дискурса жестокости, который оперирует бинарной оппозицией идеализма и материализма, гласит: «Твердыню мира [рабочие. – В. М.-Ф.] покоряют лишь твердостью»[169]169
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 82.


[Закрыть]. Рабочий – это новый индустриальный воин, у которого страсти связаны с эмоциональной холодностью. Такое сочетание парадоксально, поскольку холодность в душевном плане связана с отсутствием или отказом от чувств, страстей и аффектов. Совершив удивительное превращение, холодность у Юнгера становится, если угодно, вторичной эмоциональной диспозицией. В этой связи примечательны такие военные метафоры, как «тотальная мобилизация» и «наступление», а также предпочтение холистических формулировок[170]170
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 73, 74, 83, 92.


[Закрыть].

В основание этой программы культа холодных страстей положено автоматическое нарастание риторики. Правый мыслитель становится пророком, когда в духе своего парадоксального «героического реализма» воспевает «более горячую любовь и более ужасную жестокость», ликующую анархию, сочетающуюся «в то же время со строжайшим порядком»[171]171
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 90.


[Закрыть]. Перечисление Юнгера напоминает положения из манифестов главы итальянских футуристов Филиппо Томмазо Маринетти. Литературовед Карл Хайнц Борер говорил об «эстетике ужасного» и «современности жуткого» в отношении ранних работ Юнгера, описывая их как неотъемлемую часть европейского модерна. Борер также отметил поразительное сходство между Юнгером и Маринетти[172]172
  Karl Heinz Bohrer, Die Ästhetik des Schreckens, München, 1978. – S. 111 f.


[Закрыть]. Как и итальянские футуристы, Юнгер ссылается на переживание «гештальта» в молодости, эросе, войне, а также на «стихийную силу народа»[173]173
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 94.


[Закрыть]. В «Манифесте футуризма» Маринетти, написанном в 1909 году, то есть за пять лет до начала Первой мировой войны и более чем за двадцать лет до появления программной работы Юнгера, в пунктах девять и десять провозглашается:

Да здравствует война – только она может очистить мир. Да здравствует вооружение, любовь к Родине, разрушительная сила анархизма, высокие Идеалы уничтожения всего и вся. Долой женщин! Мы вдребезги разнесем все музеи, библиотеки. Долой мораль, трусливых соглашателей и подлых обывателей![174]174
  Маринетти Ф. Т. Первый манифест футуризма / пер. с итал. С. Портновой и В. Уварова // Называть вещи своими именами: Программные выступления мастеров западноевропейской литературы. – М.: Прогресс, 1986. – С. 160.


[Закрыть]

Даже если принять во внимание риторические особенности текстов подобного формата – преувеличение, провокацию и самоиронию, – нельзя не заметить, что в этом манифесте присутствуют все те элементы, которые встречаются и у Юнгера. Существенное различие заключается, однако, в том, что в первом случае мы имеем дело с манифестом художественного движения, футуризма, а во втором – с проектом построения нового тоталитарного государства. Вместе с тем, как с самого начала точно подметил Лев Троцкий, между программой футуризма и идейной платформой итальянского фашизма существует семантико-смысловая общность[175]175
  Троцкий Л. Д. Литература и революция. – М.: АСТ, 2023.


[Закрыть]. Итальянские футуристы, поставившие себя на службу фашистскому режиму, были отнюдь не оппортунистами, а скорее преступниками по убеждениям, за что также удостоились похвалы Готфрида Бенна, в некоторой степени завидовавшего им. По его мнению, национал-социализм – он надеется на это – поможет воплотить в жизнь принципы футуризма. В своем восторженном «Приветствии Маринетти» (1934), написанном по случаю визита основателя футуризма в Берлин, он заявляет: «Форма: во имя нее было завоевано все, что вы видите в новой Германии. Форма и дисциплина – два символа нового порядка. Дисциплина в стиле и в искусстве – основа императивного мировоззрения, которое я предвижу. Все наше будущее – это государство и искусство […]»[176]176
  Gottfried Benn, Essays und Reden. In der Fassung ihrer Erstdrucke, Frankfurt/Main, 1989. – S. 493.


[Закрыть].

Это «видение» грядущего подчеркивается и превозносится Бенном и самим Юнгером как революционный акт. Отсюда следует возвеличивание труда. Ницшеанский сверхчеловек в программном сочинении Юнгера – это, по сути, не кто иной, как облагороженный рабочий, которому приписывается положительное отношение к элементарному[177]177
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 100.


[Закрыть].

IV. Превосходство

«Предательство родины» и «государственная измена» – понятия, игравшие немаловажную роль в политических дискурсах Веймарской республики, как в риторике радикальных левых, так и в консервативно-революционном движении. С одной стороны, это нашло выражение в конспирологической теории, согласно которой победа в мировой войне была предана именно «тылом», с другой – в яростной критике в адрес социал-демократов со стороны крайне левых, видевших в половинчатых компромиссах с бюргерством предательство интересов рабочих.

Консервативный революционер усиливает этот упрек и обращает его против бюргерства par excellence: бюргер пренебрегает жизнью и опасностью как ее составляющей. Таким образом, с виталистской точки зрения бюргерский проект мирного либерализма представляет собой форму культурного подчинения, управления и удовлетворения, и это не совсем неверно, если не принимать общую уничижительную оценку и сохранять непредвзятый взгляд. Камнем преткновения является этическое и культурное значение этого сдерживания, которому посвящена работа Зигмунда Фрейда «Неудобства культуры»[178]178
  Wolfgang Müller-Funk, Das Unbehagen in der Kultur. Close Reading und Rezeptionsgeschichte, in: Sigmund Freud, Das Unbehagen in der Kultur, Wien, 2016. – S. 7–45. Фрейд прямо называет те движения, из-за которых сложилось недовольство культурой, а именно – раннее христианство с его недоверием к науке и технике, позднее Просвещение, идеи Руссо и романтизм, а также движение за реформу жизни (Lebensreformbewegung) начала XX века. Его оценка недовольства неоднозначна. С одной стороны, он признает достижения современной «бюргерской» культуры, с другой – рассматривает психоанализ как реформаторское движение, которое критически осмысливает подавление сексуальности.


[Закрыть], вышедшая в свет за два года до появления книги Юнгера. Когда Фрейд фокусируется на сублимации и работе с влечениями к наслаждению и агрессии, то тем самым он, по крайней мере косвенно, дает ответ всем тем, кто хочет извлечь политическую выгоду из недовольства культурой. Эрнст Юнгер, Освальд Шпенглер и Людвиг Клагес – вот лишь некоторые из сторонников консервативной революции.

Проект Юнгера претендует на то, чтобы быть более радикальным, чем романтизм, с одной стороны, и социализм – с другой. В программном сочинении мы находим элементы обоих доктрин-конкурентов, обращенные против них самих. Таким образом, романтизм, без которого вряд ли была бы возможна критика рациональности Эрнста Юнгера, а равно и Юлиуса Эволы или Людвига Клагеса[179]179
  Л. Клагес, Ю. Эвола, а отчасти и К. Г. Юнг особенно интересны нам потому, что они, в отличие от Юнгера, в своих размышлениях уделяют место эротическому аспекту и придают важное значение сексуальности и полу. Если Юнгер демифологизирует насилие, то такие мыслители, как Клагес и Эвола, демифологизируют полюса сексуальности и, следовательно, мужчину и женщину. (Подробнее см. Эвола Ю. Восстание против современного мира. – М.: Тотенбург, 2016. – Прим. ред.)


[Закрыть], и его призыв к страстности едва ли возможно интерпретировать как бюргерское бегство. Их индивидуализм отвергается, как и связанный с ним либерализм, против которого в основном обращена критика другого корифея антидемократической мысли – Карла Шмитта[180]180
  Шмитт К. Политический романтизм / пер. с нем. Ю. Ю. Коринца, под ред. Б. М. Скуратова. – М.: Праксис, 2015.


[Закрыть]. В глазах защитника холодной суровости романтик – это женственный слабак, который не может принять решение и совершенно непригоден для политики, проводимой по стандартам войны. Юнгер и Шмитт считают «романтическую иронию» дешевой отговоркой. В частности, в работе Шмитта «Политический романтизм» (1924) говорится:

Романтик избегает действительности, но иронически и с установкой на интригу. Ирония и интрига – это не настроение человека в бегстве, но активность такого человека, который вместо создания новых реальностей разыгрывает одну действительность против другой, чтобы парализовать современную для него, ограничивающую его действительность. Он иронически избегает ограничивающей объективности и остерегается того, чтобы быть твердо к чему-либо привязанным; в иронии заключается условие всех бесконечных возможностей[181]181
  Шмитт К. Политический романтизм. – С. 135.


[Закрыть].

Для Юнгера «романтическое пространство» – это игра стремлений в плохом смысле слова, так как оно подразумевает бегство от низшего[182]182
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 111–112.


[Закрыть]. Это сентиментальное отношение, наложенное на иронию, также объясняет романтическое неприятие технологии. Однако правый ницшеанец видит в этом проявлении воли к утверждению любой ценой волю к власти. В другом месте Юнгер соглашается с сентенцией о том, что волю к истине следует понимать как волю к власти, но при этом он не принимает критический аспект генеалогии Ницше[183]183
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 129.


[Закрыть].

С базовой виталистской установкой Юнгера, очевидно, связано и то, что он утверждает угрозу, которая иногда надвигается на метафизический субъект и атакует его. Последнее он демонстрирует и в своем программном эссе, которое рассматривается – и в этом еще одно сходство с Маринетти – как опасное и черпающее свою притягательную силу в своей смелости. По Юнгеру, опасное отвечает за потрясающий опыт, включая пограничные переживания войны, оно также связано с новым и незнакомым. Текст использует эту положительную коннотацию опасности для легитимации военной агрессии. Самым опасным и в то же время самым заманчивым приключением для Юнгера, получившего награды за храбрость, стала война. В ходе чтения мы понимаем: «рабочее государство» будущего, опасное и жестокое, создано по образцу героической армии. В своем глубинном измерении оно основано на радикальном экзистенциальном опыте жизни и смерти.

В работе Юнгера, как и в любом агрессивном тексте, обостряются противоречия. Например, в нем встречается снисходительное замечание: «Левая рука – рука обороняющаяся»[184]184
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 105.


[Закрыть]. Эта емкая формулировка вызывает в памяти первоначальное значение левого как чего-то неудачного и бесполезного. Напротив, в программном тексте правых речь идет о том, чтобы трубить в набат, «добровольно встретить свою судьбу в борьбе и опасности»[185]185
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 105.


[Закрыть]. Противник в этой беспощадной борьбе очевиден – это (бюргерский) разум, который создает мир ложной и иллюзорной безопасности и является врагом элементарного человека[186]186
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 107 и далее.


[Закрыть]. В борьбе с последним Просвещение, по словам его противника Юнгера, переоценивает свои возможности.

В своей опасной и сложной риторике Юнгер даже не пытается приуменьшить или приукрасить элементарное, архаическое насилие, которое он утверждает. Совсем наоборот: элементарно-природное – это не благо, как полагали Жан-Жак Руссо и, вслед за ним, романтики вроде Дэвида Торо и Ральфа Уолдо Эмерсона или левые анархисты, такие как Петр Кропоткин или Густав Ландауэр, а жуткое и злое. В понимании Юнгера возвращение к природе означает нечто совершенно иное, чем у Руссо, а именно – возвращение к демоническому, к неизбежному злу. Согласно основному тезису «героического реализма»[187]187
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 126.


[Закрыть], мир опасен – в целом и прежде всего из-за человека. Как и Готфрид Бенн, которого мы процитировали выше, Эрнст Юнгер также приходит к выводу, что для бюргерства такое понимание реальности человеческого мира невыносимо. Фашист у Юнгера, как и фашист у Бенна, – это героическая личность, которая смотрит жестокой реальности в глаза, не отказывается от нее и в этом смысле перестраивает мир.