Текст книги "Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества"

V. Апофеоз опасности

В программе консервативной революции Юнгера новый человек противоположен и враждебен по отношению к либеральному индивидууму. В отличие от него, человек будущего хочет быть жестоким по отношению к себе. Современный расслабленный человек, как пишет Юнгер, уже не в состоянии переносить боль. Западная культура утратила способность в сомнительных ситуациях делать выбор в пользу смерти[188]188
  Юнгер Э. О боли / пер. с нем. А. Михайловского // Рабочий. Господство и гештальт. – СПб.: Наука, 2002. – С. 471–527.


[Закрыть]. С этим выводом можно в определенной степени согласиться, если рассматривать его в перспективе утопии – социализации человека в спокойном мире.

Напротив, боец обладает «сердцем искателя приключений»[189]189
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 113.


[Закрыть] и принимает мировую войну как пограничный опыт, как опыт элементарного, возникающий в ситуации опасности, «в великой близости смерти»[190]190
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 118.


[Закрыть]. В этом нарративе травма превращается в пережитое приключение и таким образом снимается.

С этой точки зрения пацифизм не просто иллюзорный проект, он лишает человека его самого существенного аспекта – постоянного присутствия смерти, которое возможно только на войне. По мнению Юнгера, современная война со всеми ее ужасами означает очищение «в глубине адского огня, поддерживаемого благодаря использованию точных приборов»[191]191
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 119.


[Закрыть]. В 1932 году он стал символом будущего мира труда и политики, направленной на постоянную войну. Для Юнгера свобода – это «действенное превращение мира»[192]192
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 121.


[Закрыть]. Она включает в себя акт разрушения и, очевидно, не подчиняется никаким традиционным этическим ограничениям. В этом ее жестокая суть. Революционные изменения возможны только через насилие. Между прочим, в этом пункте сходятся правые и левые, светские и религиозные поклонники насилия. Как сказал когда-то китайский революционер Мао Цзэдун, «каждый коммунист должен усвоить ту истину, что „винтовка рождает власть“» – популярный лозунг во время студенческих митингов 1968 года.

Конфигурация рабочего предвещает новую эпоху и идет рука об руку с разрушением бюргерского мира и «тотальной мобилизацией»[193]193
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 98, 130.


[Закрыть]. Военное и гражданское «наступательное оружие» составляет основу гештальта рабочего и государства труда. Эссеистический текст 1932 года, двигающийся по кругу, предвещает зрелищный закат бюргерского мира и череду неизбежных мировых и гражданских войн[194]194
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 142.


[Закрыть]. В двадцать восьмом разделе автор обращается к «работе», которая рассматривается как нечто всеобъемлющее и полностью заполняющее гиперурбанизированное пространство[195]195
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 151–159.


[Закрыть]. В этом контексте неожиданно и непроизвольно появляются социологические моменты, например, когда Юнгер предполагает, что отдельные элементы работы, в частности борьба и техника, должны быть включены даже в такие свободные от работы сферы, как спорт и досуг. Таким образом, военизированная работа ничем не ограничена. Излюбленные формулы бюргерского образования и культуры, «развитие» и «ценность», утрачивают свое значение, на их место, согласно Юнгеру, приходит «гештальт» победы[196]196
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 145–147.


[Закрыть]. В этом месте мыслитель объединяет тенденции капиталистической массовой культуры, которые сегодня стали совершенно очевидными, со своей программой тоталитарного военно-трудового государства.

VI. Культ перманентной победы

Отзвуки идей Юнгера встречаются у австрийского мыслителя Германа Броха в наброске теории массового безумия, созданной им в изгнании. Центральное место в анализе Броха занимает категорический императив победы и рекорда как форма сверхудовлетворения тех масс, которые проложили путь к тоталитарным режимам[197]197
  Hermann Broch, Massenwahntheorie. Beiträge zu einer Psycholo gie der Politik, in: Kommentierte Werkausgabe, Bd. 12, Frankfurt/ Main, 1979. – S. 21.


[Закрыть]. В одной из версий своей теории массового безумия Брох говорит о «садистском стремлении к победе», которое соотносится с тотальным желанием тирана подчиняться[198]198
  Broch, Massenwahntheorie. – S. 159–161.


[Закрыть]. Образ шумных масс, – «гуд и гул зверя-толпы»[199]199
  Брох Г. Смерть Вергилия – / пер. с нем. А. Архипова // Невиновные. Смерть Вергилия. – М.: Радуга, 1990. – С. 254.


[Закрыть], – нарисованный Брохом в начале романа «Смерть Вергилия», можно считать иллюстрацией к его теории массового безумия. Между принуждением к победе и потенциально безграничным подчинением другого или других существует неразрывная связь. Ведь проиграть один раз – значит поставить под угрозу свою власть, которая всегда сохраняет за собой право на применение насилия.

Показательно, как в этом контексте Брох вводит понятие игры: «Только в якобы иллюзорных мирах игры человек осмеливается признаться себе в своем желании убивать»[200]200
  Broch, Massenwahntheorie. – S. 160.


[Закрыть]. Игра – это насыщенное, демонстративное, театральное действо, которое содержит избыток перформанса и требует, чтобы зрители аплодировали победителю. Победителем становится человек, чьи самооценка и самозащита основаны на превосходстве над другими. Отличительная черта жестокой игры – нарушение границ, когда она становится кровавой и серьезной, даже если в ней сохраняется игровой момент. Вообще, жестокость кажется невозможной без стирания зачастую невидимых границ. Это, как правило, ведет к нарушению и распаду сосуществования, требующего хотя бы минимального признания.

Очевидно, что сегодня культ спортивных достижений и культура опасного досуга занимают важное место в демократических обществах. Если принять теоретическую модель, разработанную Фрейдом, изучавшим преимущественно сублимацию сексуальной энергии и в меньшей степени инстинкта агрессии, можно сказать – в противовес Юнгеру, а также Броху, – что такие игры и спортивные мероприятия представляют собой замещающие действия, компенсирующие недостаток военной активности и сублимирующие ту форму агрессии, которая прославляется в идеальном государстве Юнгера. Несколько утрируя, представление огромных масштабов, подобное Олимпийским играм, было бы заменой мировых войн. Соревнования на стадионе и экстремальные виды спорта делают возможным опасный опыт в мире, который, очевидно, стал более или менее безопасным[201]201
  Презрительное отношение к безопасности встречается и в раннем творчестве Готфрида Бенна, например в его «Похоронной речи Клабунда» (Totenrede für Klabund, 1928). См.: Benn, Essays und Reden. – S. 429: «Миру полезности и оппортунизма, миру безопасности существования, офисов, чинов и званий, он не мог противопоставить ничего, кроме своей веры и своего сердца».


[Закрыть].

Юнгер рисует утопическую картину героико-реалистического государства будущего, которая включает множество политических установок и культурных «гештальтов», но, как и у почти всех остальных консервативных революционеров (Шпенглера, Клагеса, Эволы), в ней фактически отсутствуют понятия коллектива или социума. Описывая новое государство, он прибегает к хитрому повествовательному приему и вводит особого персонажа – наблюдателя-еврея Агасфера. Тот факт, что образ неприкаянного странника происходит из еврейского контекста и играет важную роль в антисемитских дискурсах того времени, скрыт и тем не менее понятен современному читателю. Бесприютный еврей странствует по новому миру «рабочего государства» и попутно отмечает драматические культурные и политические изменения. Во время наблюдений за новым «ландшафтом» с искусственного расстояния он распознает в нем «возросшее движение» мира и при этом не встречает «ни одной личности»[202]202
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 165–166.


[Закрыть]. И все же этот еврей-наблюдатель не может не восхищаться достижениями Юнгера и свершениями нового государства.

В этом фантазме исключительное место занимает непрекращающаяся квазивоенная мобилизация. Это своего рода перманентная революция крайне правых. Поскольку все переходит в текучее агрегатное состояние, учебник становится более важным средством ориентации, чем описания жизни в бюргерских романах, которые являются не более чем отголосками минувшей эпохи[203]203
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 223.


[Закрыть]. Картография также необходима новому миру для (колониального) мореплавания, на смену которому постепенно приходит авиация[204]204
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 224.


[Закрыть]. По мысли Юнгера, весь мир, можно сказать, находится в движении, on the roads[205]205
  В пути (англ.). – Прим. пер.


[Закрыть], является динамичным, подвижным целым, не знающим покоя и поглощенным действием. Этот удивительный образ модерна/постмодерна в некотором смысле противоречит одержимости квазивоенной организацией и контролем над пространством, характерной для Юнгера и Шмитта.

Очевидно, что здесь содержится не только география, но и (имплицитно) описание власти. Особый наблюдатель Юнгера констатирует исчезновение индивидуальности и преобладание типов и – здесь прослеживается отсылка к Ренессансу – мужских и женских масок[206]206
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 213–218.


[Закрыть]. Это аллюзия на Ницше (см. главу 6) и его взгляды на Ренессанс. С наступлением эпохи масок бюргерское платье заменяется на униформу и рабочую одежду. Описывая свой новый мир, Эрнст Юнгер также делает шаг в сторону теории медиа, когда предполагает, что лица на фотоснимках и актеры в фильмах представляют не личности, а типы. Политика не осталась в стороне от этой оргии исчезновения. Юнгер прогнозирует завершение эпохи партий и появление движений и сообществ, что подразумевает замену старой, инертной и пассивной массы органической структурой. В качестве иллюстрации мыслитель приводит одно из ключевых событий Первой мировой войны в Германии. Успешное оборонительное сражение Германии при Лангемарке в ноябре 1914 года он считает решающим опытом, в котором проявился образ новой культуры. Мифологический смысл этого события для многих немцев состоит в том, что в нем раскрылась сила и энергия народа. Битва при Лангемарке не стала олицетворением победы, но она доказала, что немцы способны вместе и решительно дать отпор врагу. Несмотря на проигрыш в войне, это значимое открытие, обещание на будущее. Лангемарк – это историческая гарантия победоносного будущего. В этом смысле утопическое «рабочее государство» Юнгера, основанное на насилии, встраивается в дискурс радикального немецкого национального ревизионизма. Юнгеровское «рабочее государство» оказывается национальной утопией, которая связана с его страной – Германией, потерпевшей поражение в Первой мировой войне, c трагедией национального лагеря.

VII. Самоуничтожение. Краткий обзор других теоретиков консервативной революции

Исчезновение личности за масками и типами делает возможной культурную трансформацию, которая в программной работе Юнгера связана с образом «чистого существования»[207]207
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 213.


[Закрыть]. В отличие от классической мысли, речь идет не о противопоставлении личности и мира, субъекта и объекта, а об интеграции нового человека в мир так, что между ними больше нет противоречия[208]208
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 272–273.


[Закрыть]. В представлении всех авторитарных и тоталитарных режимов подчинение и свобода совпадают для нового культурного типа – рабочего. Поэтому диктатура «рабочего государства», понимаемая как аналог и эквивалент диктатуры пролетариата, является лишь переходным этапом к устранению бюргерства, сопротивляющегося радикальным изменениям, и рождению нового авторитарного государства-общества. В соответствии с логикой этого процесса само бюргерство становится причиной собственной гибели.

Решающими элементами нового постбюргерского авторитарного государства являются техника и, используя термин Фуко, биополитика[209]209
  Bernhard Stiegler, Von der Biopolitik zur Psychomacht. Logik der Sorge 1.2, Frankfurt/Main, 2009.


[Закрыть]. Таким образом, новое авторитарное государство стремится к абсолютной власти над жизнью и смертью, которую символизирует состояние войны. В юнгеровских фантазиях о власти государство живет в режиме постоянного чрезвычайного положения. В сферу абсолютной власти этого исключительного государства Юнгер также включает аборт, который он не осуждает с моральной точки зрения, как можно было бы ожидать от консерватора, усматривая в нем инструмент контроля над жизнью и тем самым придавая ему позитивный смысл в аспекте биополитики[210]210
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 225–226.


[Закрыть].

Для глашатая нового государства господство означает «преодоление анархических пространств посредством нового порядка», который – монотонно повторяет главный тенор – представлен гештальтом «рабочего»[211]211
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 291.


[Закрыть]. Именно в этом смысле техника рассматривается как инструмент контроля и осуществления власти. Соответственно, она является не «замкнутой в себе самой каузальной системой», а «символом превосходящей власти». Эрнст Юнгер выступает категорически против любой критики техники[212]212
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 291–292.


[Закрыть]. Прежде всего техника позволяет рабочему мобилизовать мир, который его поддерживает, но, кроме того, у нее есть совершенно иное значение: она подрывает и разрушает все традиционные формы веры и религии[213]213
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 252–253.


[Закрыть]. К разрушительной стороне техники относится и то, что она снимает противоположность между городом и деревней и таким образом ликвидирует обе традиционные культурные формы, что соответствует – и вторит – программе большевистского коммунизма, хотя в тексте Юнгера это сходство намеренно подавляется.

Технический материализм и детерминизм Эрнста Юнгера ориентирован на диктатуру и плановую экономику. «Тотальное техническое пространство» делает возможным «тотальное господство», и только такая форма господства, по мнению Юнгера, гарантирует право на распоряжение техникой. Следовательно, государство и техника тесно переплетены: техника служит фундаментом тотального государства, которое использует ее как оружие. Поэтому техника как оружие становится самоцелью государства[214]214
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 245–251.


[Закрыть]. В трудовом государстве возникает новая элита в виде героической «расы», которую, однако, не следует понимать ни в биологическом, ни в этническом смысле[215]215
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 229.


[Закрыть]. Для Юнгера раса – это «запечатление гештальта»[216]216
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 406.


[Закрыть], культурный образ. Ее основу составляют не принадлежащие к какому-либо классу рабочие – воины-техники. К сильной «расе» относятся те, кто в духе социал– дарвинизма одерживает победу над остальными. Тем самым Юнгер парадоксальным образом формулирует цель истории, против которой он так яростно выступал в других местах, полемизируя с либерализмом и социализмом.

Итак, в образе юнгеровского рабочего соединяются архаическое и элементарное, витальное насилие и современная техника. Вариации на эту тему можно найти, например, у австрийского экспрессиониста Роберта Мюллера или в позднем творчестве английского писателя Дэвида Герберта Лоуренса[217]217
  David Herbert Lawrence, Selected Essays, Harmondsworths, Middlesex, 1950.


[Закрыть]. Роман Мюллера «Тропы» (1915) строится вокруг синкретической связи жестокой женщины из американских индейцев и белого техничного мужчины из Центральной Европы. В то же время Лоуренс – в ответ на требования женского движения, например в эссе «Женщины-петухи и мужчины-курицы» (1929), – занимается поисками новой старой мужской идентичности[218]218
  Lawrence, Selected Essays, Harmondsworths. – S. 31–34.


[Закрыть]. Мужчина горд и одинок, как лев, его самосознание основано на обращении к архаике: «Необходимо обособиться и выделиться, стать целым, подобным драгоценному камню, самобытным и независимым от всех остальных, гордым, как лев, самодостаточным, как звезда». Отсюда берет начало презрение Лоуренса к свободе, братству и равенству и его недовольство «современной феминизированной массовой демократией»[219]219
  Lawrence, Selected Essays, Harmondsworths. – S. 29.


[Закрыть]. В противовес этому он исходит из представления о мужчине – безудержном искателе приключений и борце, потерявшемся в цивилизации, основанной на капитализме и технике. Мужчина здесь низводится до статуса курицы (hensure), а эмансипированная женщина ошибочно и вопреки своему «естественному предназначению» претендует на статус петуха (cocksure). Чтобы исправить такое положение вещей, Лоуренс прощается с христианством во имя élan vital[220]220
  Жизненный порыв (фр.). – Прим. пер.


[Закрыть], освобожденного от ограничений цивилизации[221]221
  Lawrence, Selected Essays, Harmondsworths. – S. 48: «Дух приключения исчез из христианства. Мы должны начать новое приключение навстречу Богу».


[Закрыть]. Агнец Христос противопоставляется естественному, исключительно жестокому человеку-тигру, который доверяет своим инстинктам и живет только на окраинах Европы или в колониальном мире. По Лоуренсу, инаковость мужчины проявляется и в его готовности к агрессии, о чем говорится в его стихотворении «Леда», где лебедь приближается к упруго-топкой трясине тела (the marsh-soft belly) не с поцелуями и ласками (kisses and caresses), а со свистом крыльев (with a hiss of wings), сверкая в пене волн (sea-touch tip of a beak)[222]222
  David Herbert Lawrence, Der Atem des Lebens. Späte und letzte Gedichte, Zürich, 1981. – S. 14 f. (См. русский перевод С. Томсона: https://stihi.ru/2017/09/02/10218. –  Прим. пер.)


[Закрыть]. Естественное состояние, за пределы которого не может и не должен выходить человек, по Лоуренсу, находится по ту сторону этических норм:

Я никогда не видел зверя, который бы пожалел себя. Замерзшая маленькая птица падает с ветки, и ей никогда не было жаль себя[223]223
  Lawrence, Der Atem des Lebens. Späte und letzte Gedichte. – S. 16 f.


[Закрыть].

В противовес Юнгеру поэт-пророк Лоуренс строит утопию, наполненную отзвуками английского романтизма и постромантизма, – технофобную и критичную по отношению к цивилизации. Это подчеркивается в названии позднего стихотворения «Давайте будем людьми»:

 
Ради Бога, давайте будем людьми[224]224
  В немецком оригинале книги в примечании к этому месту Мюллер-Фанк отмечает, что перевод английского слова men как Menschen (люди), по его мнению, искажает смысл высказывания, поскольку речь идет об элементарном человеке, который сопротивляется своей участи быть обезьяной, окруженной техникой. – Прим. пер.


[Закрыть],
а не обезьянами, которые управляют машинами
или сидят, поджав хвосты,
пока машина —
радио, кино,
или проигрыватель —
развлекает их.
Обезьяны с легкой ухмылкой на мордах[225]225
  Lawrence, Der Atem des Lebens. Späte und letzte Gedichte. – S. 10 f.


[Закрыть].
 

Подводя итог, можно сказать, что общим для Лоуренса и Юнгера, как и для немецких теоретиков консервативной революции, является странное смешение социалистической критики капитализма с консерватизмом нового типа. Последний отсылает к подлинному началу, к которому должен вернуться человек будущего, отказавшийся от либеральной цивилизации. Этот момент нашел свое отражение в различных версиях фашизма. Таким образом неявно формируется база для оправдания политического насилия фашизма: настоящий первобытный человек-мужчина живет в агрессии и грубом насилии и благодаря им.

Тем не менее, как отмечал в 1929 году венгерский социолог Карл (Кароли) Мангейм, человек в фашистской идеологии рассматривается в настоящем времени, в контексте мифа о действии и динамике:

Для подобного типа мышления и переживания характерно также представление, что история распадается на мгновенно сменяющиеся ситуации, причем решающими здесь являются два обстоятельства: во-первых, вдохновенный порыв выдающегося вождя передовых групп (элит); во-вторых, обладание единственно возможным знанием – знанием массовой психологии и техникой манипулирования ею[226]226
  Мангейм К. Идеология и утопия. – С. 118.


[Закрыть].

Вместе с тем Эрнст Юнгер, в отличие от Дэвида Герберта Лоуренса, Роберта Мюллера, Юлиуса Эволы и Людвига Клагеса и других читателей Зигмунда Фрейда, принципиально опускает эротическо-сексуальный порыв. Его мужчина будущего – человек жесткой закалки: для него любовь и эрос были бы крайне нежелательными и бессмысленными отвлечениями. Вместо сексуальности, которую Лоуренс мыслит космологически и определяет через фиксированную бинарную оппозицию мужественности и женственности, Юнгер в качестве основного принципа выдвигает работу, понимаемую в военных категориях. Напротив, у Лоуренса ключевой элемент жестокости состоит в самоочевидной горячности хищника, которой заканчивается царствование христианского агнца.

Слияние архаических грубых аффектов с техническим расчетом, культурной основой авторитарного государства, не случайно возникает в утопическом замысле Юнгера. По его мнению, «рабочее государство» – это результат длительного развития. В этой связи в эссе – манифесте авторитарного государства – говорится о переходном периоде и «мобилизации материи». Эстетическое измерение раскрывается в идее идеального правила, которое описывается в таких терминах, как «оттиск» и «мир завершенных форм»[227]227
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 346.


[Закрыть]. Невольно вспоминаются две категории, играющие важную роль в приведенной выше цитате из «Приветствия Маринетти» Бенна, – форма и стиль. Бенн, который постоянно жалуется на то, что немцам не хватает формы и стиля, видит в фашизме, выросшем из футуризма, направляющую силу, «призванную участвовать в создании нетеатрального, величественно холодного стиля, который охватит Европу»[228]228
  Benn, Essays und Reden. – S. 492.


[Закрыть].

Юнгер также вводит в свою эстетическую концепцию понятия «тотальное господство» и «завершенность»[229]229
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 261, 266.


[Закрыть]. «Завершенность» воплощает собой новую форму власти и господства, но не создает ее[230]230
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 272.


[Закрыть]. Стиль и форма образуют необходимый эстетический аспект гештальта «завершенности» и совершенного господства. Человек при этом становится материалом, аналогичным камню, над которым работает скульптор. Эта стратегия является отправной точкой для известного высказывания Беньямина, в котором противопоставляются фашистская эстетизация политики и коммунистическая политизация искусства[231]231
  Walter Benjamin, Das Kunstwerk im Zeitalter seiner technischen Reproduzierbarkeit und weitere Dokumente, Frankfurt/Main, 2007. – S. 50.


[Закрыть].

VIII. Новые ценности культуры жестокости

Вопреки своей идее о замене ценностей функциями господства, нейтральными в ценностном отношении, Юнгер постулирует определенные нормативные предпосылки для новой государственной системы. Например, он требует «стабильности образа жизни» в смысле «надежного предметного фона»[232]232
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 268.


[Закрыть]. Поэтому мыслитель (в духе прусского протестантизма) выступает против консюмеризма и финансовых долгов.

Контроль над производством и потреблением занимает центральное место в новом государстве. В этом этатистском обществе, основанном на технических достижениях, в отличие от рыночного капиталистического либерализма и по аналогии с большевизмом, осуществляется централизованное планирование экономики. Война в нем перекрывает и оттесняет экономические законы[233]233
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 268.


[Закрыть]. Иными словами, целью этого утопического государства насилия является гармонизация экономики производства с экономикой войны. Это приводит к накладкам и дублированию, поскольку современное массовое промышленное производство уже содержит элементы общего планирования, и, наоборот, технически организованная война невозможна без соответствующих ресурсов. Утопия Юнгера равносильна обществу, находящемуся в состоянии постоянной войны, поэтому различие между войной и миром кажется иллюзорным. Рабочее государство Юнгера предполагает военную экономику, в которой стирается различие между государством и обществом.

Государство-машина не является, однако, последним словом в истории развития нового порядка. Скорее, мыслитель видит в нем выражение переходного, кризисного периода. Для понимания совершенного порядка опять же существенное значение имеют такие эстетические категории, как стиль и форма. Идеальный порядок, достижение которого запланировано на более позднее время, подчиняется художественному постулату «органической конструкции»[234]234
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 273.


[Закрыть]. В авторитарной модели государства Юнгера в итоге происходит примирение машины и тела, техники и природы, Просвещения и романтизма. Сам Юнгер, похоже, осознавал эстетическую сторону своего политического проекта, поэтому к тезису о конечной, органической форме своего «рабочего государства» он присоединяет полемику против историзма и построения позднебюргерского мира. Для Юнгера церковь Sagrada Familia работы Антонио Гауди в Барселоне – это «романтическое чудовище»[235]235
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 275.


[Закрыть]. Современной архитектуре, как проницательно заметил австрийский искусствовед Ханс Зедльмайр в книге «Утрата середины» (1948)[236]236
  Зедльмайр Х. Утрата середины / пер. с нем. С. С. Ванеяна // Утрата середины. – М.: Территория будущего: Прогресс-Традиция, 2008. – С. 31–241.


[Закрыть], не хватает «формы»; при этом остается открытым вопрос, какую форму она будет иметь в новом, техническом и авторитарном государстве.

Юнгер вновь возвращается к своей негативной оценке современного искусства и культуры в пятьдесят восьмом и пятьдесят девятом разделах, озаглавленных «Искусство как оформление мира работы». Он пишет: «Мы живем в мире, который, с одной стороны, во всем подобен мастерской, а с другой – музею»[237]237
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 299.


[Закрыть]. По его мнению, культура потеряла всякую связь с утверждаемым им первозданным. Она есть смесь «жиденького идеализма» с «густо заваренной романтикой» и находится в состоянии общего истощения[238]238
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 299.


[Закрыть]. Мыслитель не обходит вниманием все те преимущественно «левые» направления модернизма и авангарда, которые с близких антибюргерских позиций критикуют культуру XIX века. В определенном смысле можно утверждать, что недовольство Юнгера либеральным миропорядком по своей направленности «современно». На это, в частности, указывает Карл-Хайнц Борер в своем исследовании о Юнгере и сюрреализме[239]239
  Bohrer, Die Ästhetik des Schreckens. – S. 13–20.


[Закрыть].

Высказывания Эрнста Юнгера о войнах и национальных государствах также противоречивы. Неудивительно, что он отвергает либеральное национальное государство. Таким образом, его видение нового мира совпадает с тем, что сегодня можно назвать глобальной, имперской перспективой[240]240
  Юнгер Э. Рабочий. – C. 287–291.


[Закрыть]. Это становится ясно из предложенной им модели трех фаз, которую мыслитель излагает в пятьдесят шестом разделе своей работы. Первая фаза – фаза разрушения, уничтожения последних остатков воинского сословия и связанного с ним либерального бюргерского мира. Вторая фаза, напротив, определяется применением технических средств власти. Это фаза вооружения и перевооружения или переходная ступень, имеющая «мастеровой» характер. Третья фаза ознаменована созданием государства, обладающего «неоспоримым имперским рангом»: Юнгер проводит параллель со строительством средневековых соборов и возведением египетских пирамид. В представлениях философа о власти непреднамеренно открывается тоска и желание всемогущества, которое, как показывает критический анализ, имеет религиозную структуру: «Завершенность технических средств власти выражается в предельном состоянии, которое сопровождается ужасом и возможностью тотального уничтожения»[241]241
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 289.


[Закрыть]. Здесь масштаб и категории мышления Юнгера, рассматривающего национальное государство в лучшем случае как подготовительный этап для империи, приобретают глобальный, планетарный характер. Авиация или, ближе к современным реалиям, цифровой океан являются техническими средствами власти, которые делают возможным это абсолютное глобальное государство. Если не принимать идеологические рамки Эрнста Юнгера, то эти выводы представляются вполне актуальными. Военный контроль над пространством, как реальным, так и символическим, играет центральную роль: по Юнгеру, мы переживаем «пространственный поворот»[242]242
  Из необозримого количества литературы сошлемся на образцовую работу: Jörg Dünne, Stephan Güntzel (Hg.), Raumtheorie. Grundlagentexte aus Philosophie und Kulturwissenschaften, Frankfurt/Main, 2006.


[Закрыть]. Это означает прощание с историческим временем и поворот к синхронному взгляду, который касается свойств пространственных явлений совершенно различной природы. Неограниченный, насколько это возможно, контроль над реальными, а также (все чаще) воображаемыми и символическими пространствами создает ощущение превосходства и уникальности. Пространственная экспансия и закрепление на занятых позициях играют центральную роль в творчестве Эрнста Юнгера и Карла Шмитта. Такое создание и закрепление за собой новых пространств описывается как историческое приключение – опасное и потому благородное. Более того, автор «Рабочего» не отрицает, что такой контроль в значительной мере связан с возможностью абсолютного господства. То, что сегодня выглядит как предупреждение, антиутопия, в работе Юнгера предстает как потенциал для установления всемирного авторитарного порядка.

«Рабочее государство» возникает в культуре, которая с психологической точки зрения основана на «утверждении» и «торжестве» и готовится «к решительной гибели среди этого крайне опасного мира»[243]243
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 303.


[Закрыть]. В этой политической фантастике героический аспект и техника обуславливают друг друга в техническом воображении, но, в отличие от современных подходов, роботы и киборги не заменяют в нем людей[244]244
  См., например: Donna Haraway, «Manifesto for Cyborgs. Science, Technology, and Socialist Feminism in the 1980s», in: Socialist Review 80, 1985. – S. 65–108.


[Закрыть]. Скорее, человек становится лишенным индивидуальности одномерным существом, для которого важно придать жизни «высший, решающий смысл»[245]245
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 303.


[Закрыть]. Юнгер произносит хвалебный гимн бедности и скромности, подбирая примеры из жизни разных исторических и социальных групп, таких как вольные кочевые племена, прусская армия и иезуиты.

Юнгер возлагает надежды прежде всего на новое отношение рабочего будущего к стихийным силам[246]246
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 306.


[Закрыть]. Задачей этого воина технической эпохи является превращение жизни в энергию, а задачей искусства – организация пространства[247]247
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 315 и далее.


[Закрыть]. Таким образом неожиданно возникает протоэкологический аргумент. Юнгер предполагает, что империи имеют «единообразное оформление пространства» как выражение общего отношения к жизни[248]248
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 326.


[Закрыть], он говорит о «возвращении к природе»[249]249
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 172.


[Закрыть] и о проблемах унификации индустриального ландшафта[250]250
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 318.


[Закрыть]. Две противоположные схемы аргументации ясно показывают, что мыслитель не может решить, как должна выглядеть культура нового «ландшафта».

Анализ «Рабочего» не оставляет сомнений в том, как Юнгер представляет себе переход к новому государству, который бессвязно и бегло описан в шестьдесят восьмом разделе. Он пишет о добровольной дисциплине современной молодежи и предпочтении государства перед обществом, что сильно отличается от идеалов либеральной эпохи, когда государство рассматривалось как инструмент в руках общества. Будучи теоретиком консервативной революции, он в 1932 году достаточно убедительно говорит о конце либерализма, социализма и национализма – движений XIX века. При этом Юнгер отдает должное социализму, выступающему «предпосылкой более строгого авторитарного членения» государства. Вместе с тем новое государство Юнгера также представляется наследником национализма, подготовившего фундамент для «постановки задач имперского ранга»[251]251
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 352.


[Закрыть]. Один из шагов к новому порядку – в 1932 году это было почти очевидно – осадное положение, которое, однако, не ведет назад, к либеральному обществу, а позволяет установить авторитарный режим[252]252
  Юнгер Э. Рабочий. – С. 370.


[Закрыть], отменяет свободу прессы и устраняет безработицу благодаря своей мобилизующей силе и контролю над экономикой. Основным фактором этого перехода является партия нового стиля, подчиняющаяся принципу движения.