Текст книги "Лем. Жизнь на другой Земле"

Этот еженедельник был уникальной аномалией, единственным в своём роде журналом на восток от «железного занавеса». Он появляется под эгидой краковской курии, что позволяло редакции смотреть на мир не с антикоммунистической точки зрения, этого бы не позволила цензура, но, однако, с некоммунистической. Уже само это составляло вызов самой сути тоталитарной системы, которая по определению пытается всё подчинить одной идеологии.

Почему Лем, который до конца жизни утверждал, что является атеистом, так сильно привязался к католическому журналу? «Всё решил случай», – объяснял он Бересю. «Я заболел стихами, потому что это похоже на болезнь, и начал с ними ходить в разные места. Так и попал в редакцию “Tygodnik Powszechny”, – писал он позже[107]107
  Stanisław Lem, Przystań na Wiślnej, w: tegoż, Lube czasy, Kraków: Znak, 1995.


[Закрыть].

«Разными местами» стали редакции «Odrodzenie», «Twórczość», «Kuźnicа» и даже «ŻŻołnierza Polskiego», в которые Лем носил образцы своего творчества. Иногда что-то печатали, и он получал гонорар. Он также сотрудничал с выпускаемыми в Силезии коммерческими журналами, которые хорошо платили, такими, как журнал «Nowy świat przygód», которому он продал в 1946 году «Человека с Марса», с еженедельником «Co tydzień powieść» и сатирическим журналом «Kocynder», работу с которым ему порекомендовала сама Шимборская, которая тоже писала туда для заработка.

Фиалковскому Лем продекламировал одно из своих тогдашних стихотворений:

 
«Жил да был один маньяк –
Без покойника никак.
Был увертлив и неглуп:
Что ни вечер – новый труп»[108]108
  Перевод Аркадия Штыпеля.


[Закрыть].
 

Из всех тех редакций Лем лучше всего чувствовал себя именно в «Tygodnik Powszechny». Даже если фактически он попал туда случайно, потому что его стихи не взяли в других местах (Пшибось якобы «спустил его с лестницы» и «объяснил, что ему не стоит рифмовать»), то там чувствовал он себя как дома. Ритуал регулярных визитов в редакцию на улице Висльной продолжался так долго, пока позволяло здоровье, даже когда он вынужден был приостановить сотрудничество с «Tygodnik» по тактическим причинам, о чём ниже.

Вернёмся в 1946 год. Лему двадцать пять, и он чувствует типичные для того возраста сомнения. Кем стать? Врачом? Писателем? Сварщиком? В этом прекрасном возрасте молодому человеку кажется, что всё зависит от него, в то время как дают о себе знать жизненные процессы, которые ведут его к его судьбе. Лему посчастливилось встретить хороших авторитетов и хороших друзей, поэтому всё пошло в хорошем для него направлении. В другом городе было бы всё иначе.

Его воспоминания о Львове – это воспоминания об одиночестве. Сначала одиночество ребёнка, которому не с кем играть, поэтому разговаривает со своей лошадкой и строит манекены из одежды отца, чтобы хотя бы они составляли ему компанию. Потом одиночество человека, вынужденного скрываться от оккупантов.

В Кракове, однако, Лем внезапно становится душой компании. Завязывает дружбу, которая будет длиться десятилетиями, среди прочих с коллегами Хойновского, такими, как юрист Ежи Врублевский, позже ректор университета в Лодзи. Он подружился также с краковскими писателями своего возраста, например с уже упомянутой Шимборской. Но прежде всего он знакомится с художественной богемой – Романом Хуссарским и его невестой Хеленой Буртан, которая происходила из семьи довоенных собственников известной фабрики в Цмелёве.

«Нам было тогда по двадцать пять, энергия кипела, и мы не осознавали ещё того, какую упряжь и подпругу начинает навязывать нам новый режим»[109]109
  Stanisław Lem, [felieton w «Tygodniku Powszechnym» 2004, nr 24].


[Закрыть], – писал Лем, вспоминая Хуссарского, умершего в 2004 году. Насколько воспоминания из Львова преимущественно меланхолические, даже когда касаются счастливого, но одинокого детства, настолько краковские, связанные с Хуссарским и Буртан, по крайней мере, светлые, хотя и страшные: однажды в связи с расследованием против сожителя Хуссарских управление безопасности устроило в квартире «котёл», из которого никто не мог выйти.

Лем описывал это таким весёлым тоном, словно речь шла о пикнике. Он попросил маму, чтобы та сварила ему кофе, потому что он уходит только на пять минут к Ромеку и вернётся, как кофе будет готов. Вернулся он через месяц, но в момент задержания ему удалось выкинуть через окно листок, адресованный отцу. «В то время человеческая солидарность была велика, он получил его через полчаса», – вспоминает Лем, добавляя, что потребовал от убэшников справку для учебного заведения, потому что из-за «котла» он завалил первый экзамен по гинекологии и акушерству. «Никаких справок мы не выдаём», – ответили удивлённые убэшники[110]110
  Если не указано другое, все цитаты о Хуссарском приводятся из книги Фиалковского.


[Закрыть].

Все тогда было игрой, даже работа. Хуссарский и Буртан профессионально занимались сакральной скульптурой. Однажды Хуссарский изготовил в своей мастерской огромного гипсового Христа, и лишь когда скульптура была готова, понял, что она слишком большая, чтобы её вытащить из мастерской. Лем попытался ему помочь, но закончилось это тем, что они упали с лестницы с Христом, который разбился на мелкие осколки. «Это было не смешно, но ситуация была такой гротескной, что мы смеялись до упада».

Хеля Буртан подарила тогда Лему его первую собаку, овчарку по имени Раджа: «Люди менее образованные не знали, что речь шла об индийском радже». Лем прошёл с Раджой «все Татры», он очень его любил. Овчарка трагически погибла, отравленная вакциной против бешенства низкого качества («естественно, советского производства», – добавил Лем Фиалковскому).

В этой атмосфере продолжающегося веселья Лем сделал что-то чрезвычайно безрассудное. Он написал гротескное произведение под названием «Низкопоклонство. Дррама не одноактная», которое было безжалостной насмешкой над сталинской идеологией. Главный герой – Дементий Психов, которого партия отправила в Америку, с целью подглядывания за тамошним методом производства «квашеной соды» (чем бы это ни было).

В Америке Дементий потерял глаз (империалисты пронзили его, когда он подглядывал через замочную скважину), а что хуже – идейную чистоту. Он пришёл к выводу, что «это так прекрасно иметь настоящее авто и холодильник». «Муж, брось это», – кричит ему товарищ-жена, Авдотья Недоногина. «Зачем тебе холодильник? Что ты там будешь держать, кальсоны?» До него пытается достучаться партийный секретарь, товарищ Вамья Этонессоветидзе[111]111
  В переводе В. Язневича.


[Закрыть] (скорее всего, грузин). В конце, к счастью, появляется генералиссимус ex machina, сам товарищ Сталин, и заявляет товарищу Психову, что он прощает его («голосом ужасно дружелюбным»).

Лем написал эти дерзости для круга знакомых Хуссарского и Буртан, довольно широкого, потому что туда входят также писатели (например, Ян Юзеф Щепаньский)[112]112
  Ян Юзеф Щепаньский записал в дневнике от 31.10.1953, что в Пшегожалах у Хуссарских Лем читал ему «кукольную пьесу», «очень смешную и хорошую» – запись немного загадочна, потому что Щепаньский ошибочно приписал Хуссарскому соавторство. Это не была «кукольная пьеса», но в 1953 году Щепаньский мог бояться написать правду в дневнике (все цитаты приведены из дневника Щепаньского на основе издания: Jan Józef Szczepański, Dziennik, tomy I–IV, Kraków: Wydawnictwo Literackie, 2009–2015).


[Закрыть]. Он сам играл все роли, больше всего было смеха, когда он читал женским голосом изречения Авдотьи Недоногиной. Это было очень рискованно, потому что среди зрителей были особы, которых Лем видел впервые[113]113
  Барбара Лем, разговор от 19.06.2015 в Кракове.


[Закрыть]. Если бы в этой компании нашёлся хотя бы один доносчик, тогда это была бы последняя страница этой биографии.

Доносчика не было, зато была студентка медицины Барбара Лесьняк, младше Станислава Лема на девять лет. Они познакомились в 1949 или 1950 году[114]114
  Томаш Лем в переписке от 8.01.2015 написал: «Боюсь, точной даты мы не установим».


[Закрыть], поженились в 1953-м и 1954-м (сначала венчание в костёле в сентябре, потом регистрация в феврале) и провели вместе пятьдесят счастливых лет.

В интервью Лем отчаивался, что ему не удалось сохранить «Низкопоклонство». Он записал своё исполнение на магнитофонную плёнку, которая растянулась и размагнитилась, поэтому её нельзя восстановить. А машинописная запись пропала, хотя Лем вместе с женой дважды обыскивали дом.

Уже после смерти писателя машинописную рукопись нашёл его секретарь Войцех Земек в папке с надписью «Испорченный детектив». Оказалось, что писатель нашёл достойный тайник для рукописи, то есть другую машинопись, а потом об этом забыл. Во время поиска он многократно держал в руках папку «Испорченный детектив», но ему даже не пришло в голову её перелистать. Незаконченный детектив вместе с «Низкопоклонством» появился в 2009 году в собрании произведений Лема издательства «Агора»[115]115
  Wojciech Orliński, Odkryto niepublikowane utwory Stanisława Lema!, «Gazeta Wyborcza», 13.10.2008.


[Закрыть].

Запись на магнитофонной ленте также удалось прочитать и перенести на цифровой носитель, благодаря экспертам Национального Аудиовизуального Института (фрагмент оригинального голоса тридцатилетнего Станислава Лема, играющего Дементия и Авдотью, можно услышать в документальном фильме «Автор “Солярис”»[116]116
  «Автор “Солярис”», реж.: Борис Ланкош, TV ARTE-TVP Kultura, 2016.


[Закрыть]). Кстати, можно увидеть, что Лем импровизирует во время исполнения этого произведения, потому что заметна разница между магнитофонной записью и машинописью.

Ещё интересно сравнивать «Низкопоклонство» с соцреалистической пьесой «Яхта “Парадиз”», поставленной 17 апреля 1951 года в Государственном Театре Опольской земли режиссёром Витольдом Ковешкой. Лем написал её вместе с Хуссарским, как обычно, для денег.

Эта пьеса всерьёз представляет соцреалистическую идеологию, но современный читатель, столкнувшись с фрагментами «Яхты…» и «Низкопоклонства», очевидно, не смог бы отличить пародию от оригинала. Лем и Хуссарский, когда писали «Яхту…», должно быть, и правда умирали со смеху, да и на премьере трудно было удержаться от хихиканья, когда, например, слуга нёс империалистам цитрусовые на подносе и споткнулся, фрукты упали на сцену, и раздался звук, напоминающий катание шаров в кегельбане. Фрукты были деревянной имитацией, потому что откуда в сталинской Польше взяться настоящим апельсинам?

Мне кажется, что в отличие от большинства своих ровесников, пишущих в тот период соцреалистические произведения с пылкой убеждённостью, Лем никогда в эту идеологию не верил до конца, хотя сначала имел, по крайней мере, надежду на какую-то модернизацию страны. После 1989 года стало модным разыскивать произведения известных писателей, чтобы из их творчества вытаскивать разнообразные компрометирующие цветочки, но в случае Лема эти цветочки достаточно ненадёжны.

Кроме «Яхты “Парадиз”» и попытки написания типичного «рассказика», например «Истории о высоком напряжении», соцреалистическое творчество Лема сводилось главным образом к идеологическим вставкам в романах «Астронавты» и «Магелланово облако». Действие в этих романах происходит во времена, когда глобальная победа коммунистической партии открыла перед человечеством эру межпланетных («Астронавты») и межзвёздных путешествий («Магелланово облако»).

Самой коммунистической партии в этих романах, однако, мы не видим. Лем умело тут спрятался за марксистской доктриной, согласно которой конечной целью коммунистической партии должно быть сделать саму себя лишней. Это была, конечно же, уловка, потому что ортодоксальный марксистский критик сказал бы в таком случае, что обязанностью Лема было описание того процесса. Его тем временем больше интересовало воображение космического полёта, чем построение социализма. Лаконичные заметки, что это всё происходит после триумфа коммунизма, Лем добавил, чтобы к нему не приставали, на что ему пытливые критики и указывали. А кто говорит, что в «Магеллановом облаке» есть соцреалистический раздел под названием «Коммунисты», то это лишь доказывает, что он прочёл только содержание. Прочитайте остальное!

Также есть томик «Сезам и другие рассказы», в котором есть рассказ «Топольный и Чвартек». Сам Лем назвал его «наиболее соцреалистической гадостью, какую когда-либо писал». Но если честно, тут снова не так много идеологии, а больше оптимистического видения будущего, в котором рыночная экономика – как и в «Стар Треке» – уже является нелогичным пережитком прошлого. В Варшаве «над берегом заселённой Вислы мчит набережными бульварами автострада», и на фоне видны «стройные небоскрёбы с центральным силуэтом Дворца Науки» (что интересно: уже без «Культуры»)[117]117
  Это здание и до сегодняшнего дня называется Дворец Науки и Культуры.


[Закрыть]. Что ж, я часто вспоминаю это описание, глядя на перспективы варшавского skyline с велосипедной дорожки вдоль моста Сикерковского.

Лем всю жизнь критиковал милитаризм и гонку вооружения, которую вели сверхдержавы, чтобы доказать, у кого выше оверкил[118]118
  С англ. overkill – слишком мощный прием в борьбе, который применяется не для победы, а для демонстрации силы.


[Закрыть]. Когда он мог свободно критиковать милитаризм как таковой, не глядя на флаг на водородной боеголовке, он это делал, например, в романе «Мир на Земле». Когда он мог свободно критиковать только американский милитаризм, ни словом не упоминая о советском, то критиковал. Но советский милитаризм никогда не хвалил, он просто не писал о нём.

Я встречался с аргументом, что соцреалистическим акцентом можно считать появляющиеся в ранних произведениях Лема персонажи харизматичных работников, таких как мастер Вох в «Больнице Преображения». Если самого противопоставления «харизматичный работник против антипатичного буржуа» должно быть достаточно, чтобы классифицировать это как соцреализм, то фильм «Moderato cantabile» Питера Брука является соцреалистическим, потому что работник там не только харизматичный, кроме того, его играет убийственно красивый, молодой Жан-Поль Бельмондо.

Думаю, работая физически в Rohstofferfassung, Лем просто стал с уважением относиться к людям, работающим физически, потому что понял, что их работа тоже требует долгого усовершенствования мастерства. Совсем не так, что каждый дурак сможет взяться за сварку, например, Лем никогда этому толком не научился.

Лем написал «Больницу Преображения» в 1948 году[119]119
  Лем не был бы собой, если бы не сообщал разным собеседникам разные даты, у Фиалковского можно встретить даже 1947 год. Однако1948 год кажется мне более правдоподобным.


[Закрыть], из-за внезапно нахлынувшего вдохновения, или так называемого furor scribendi. Должно быть, это феноменальное явление. Насколько рассказы, опубликованные в 1946–1948 годах, были скорее слабыми и немногие из них говорили о будущем гении (некоторые из них Лем не позволял переиздать), настолько «Больница Преображения» была выдающимся романом. Она вырвалась из головы начинающего писателя, которому ещё не было тридцати, хотя его львовские переживания, к сожалению, принесли ему горькую привилегию ускоренного взросления. Вместе с тем свою настоящую травму Лем описал так тонко, что на первый взгляд мы не видим, что это роман автобиографический.

Главному герою, Стефану Тшинецкому, столько же лет, сколько и Лему на момент написания «Больницы Преображения». За исключением того, что события, показанные в романе, происходят на несколько лет раньше, в 1939 или 1940 годах, когда Стефан закончил обучение и начал работать в больнице для психически больных.

Но если действие книги разыгрывается до 1941 года, то что на стороне немцев делает украинское вспомогательное подразделение? И где, собственно, это всё происходит? В несуществующей местности под названием Бежинец, что немного напоминает проблемы львовских «беженцев». Львовских акцентов тут больше, Агнешка Гаевская заметила, что характерное здание в центре больницы, «турецкая башня» неизвестного предназначения, вызывает ассоциации с львовским еврейским госпиталем, в котором есть такая синагога в мавританском стиле, благодаря проекту Казимира Мокловского[120]120
  Agnieszka Gajewska, Zagłada i gwiazdy. Przeszłość w prozie Stanisława Lema, Poznań: Wydawnictwo Naukowe UAM, 2016.


[Закрыть].

Психиатрическая больница – это очередной лемовский шифр. Операция «Т4», то есть ликвидация психически больных, была для немцев прелюдией к последнему решению еврейской проблемы. Это именно в психиатрических больницах немцы испытали стационарную газовую камеру, которая потом использовалась в лагерях смерти, в таких как Белжец, где погибли дальние родственники Лема.

Лем не хотел открыто писать про холокост. Потому придумал литературный персонаж, который имеет еврейские черты, и если он не выспится, не побреется и не будет нормально питаться, то станет выглядеть, как скрывающийся еврей.

Кроме этого, автору удалось пристроить тут разные свои тогдашние увлечения – от Конрада до своей «Теории функции мозга», от «Волшебной горы» до Достоевского. Поднятые в романе философские, этические и когнитивные вопросы, такие как «этично ли пожертвовать одним человеком, чтобы спасти много людей?» или «как отличить рациональность от безумства?», и сейчас актуальны.

Лем отправил машинопись в издательство «Gebethner i Wolff» в 1949 году. Это был плохой год для польской литературы. На Щецинском IV конгрессе союза польских литераторов тогда был признан социалистический реализм как что-то обязательное для всех польских писателей. Не сильно было понятно, что это конкретно означает, но одновременно для исполнения этой доктрины начата ликвидация независимых издательств, чтобы показать, что соцреализм в данный момент принимается властью. Рукопись попала в Варшаву, в издательство «Książka i Wiedza», которое завладело «Gebethner i Wolff». И тут начались проблемы. «Каждые несколько недель ночным поездом, в самом дешёвом сидячем классе, ездил в Варшаву на бесконечные конференции в издательство», – рассказывал Лем Бересю. Ему говорили, что роман ущербен идеологически, и в связи с этим нужен противовес. И тогда из него выдавили следующие два тома: «Среди мёртвых» (1949) и «Возвращение» (1950).

Выступая в роли адвоката дьявола, скажу, что те обвинения были справедливыми. Роман не имеет ничего общего с соцреализмом, уж скорее с гуманистическим персонализмом, которым Лем заразился в редакции «Tygodnik Powszechny». «Больница Преображения» решительно осуждает таких героев, как Каутерс, – врачей или учёных, которые в людях видят безличностные случаи. Каутерс коллекционирует новорожденных уродцев в формалине, инструментально трактуя пациентов, а когда приходят немцы, он оказывается явным нацистом.

Проблема инструментальной трактовки человеческой личности не касалась только нацизма, это общая черта тоталитарных режимов. С той же системой ценностей Каутерс мог спокойно быть коммунистом. И, вероятно, им бы и оказался, если бы в больницу пришли не немцы, а русские.

Противовес фактически был нужен, не столько идейный, сколько композиционный: Лем закончил книгу мощной захватывающей концовкой. Читатель требует продолжения. Мы хотим знать, пережил Стефан войну или нет!

Лем, очевидно, не думал о читателях, только о себе. Он хотел представить собственную ситуацию: выпускник медицины, который потерял призвание к профессии. И человек, который чудом выбрался из-под горы трупов, поэтому переживает глубокие сомнения в человечности как таковой.

Роман понравился Самюэлю Лему, который пытался помочь в его публикации через своих знакомых в мире издательств. Трилогия вышла лишь в 1955 году во время хрущёвской оттепели, до которой отец Лема не дожил.

В 1949 году Лем окончил медицинский, но сознательно не сдавал последних экзаменов, потому что не желал быть врачом (похоже, это была непроизвольная польза от этого «котла у Хуссарского», потому из высказываний Лема выходит, что «хвосты» у него были по гинекологии и акушерству). В интервью он подаёт конкретную причину: он узнал, что его курс отправляют на пожизненную военную службу. Я отношусь к этому объяснению с долей скептицизма.

Я сам из докторской семьи, потому более-менее знаю, кем был в ПНР врач с офицерским званием. Это означало, что он работает, как и другие врачи, в обычной больнице или поликлинике. Только у него есть разрешение на оружие, талон на машину дорогой марки, несколько медалей в тумбочке и, наконец, ранняя и большая пенсия – одни преимущества! Периодические призывы на военные учения тоже не были слишком обременительны, потому что в армии врач даже лучше, чем интендант, – каждый хочет с ним жить в мире.

Думаю, что просто в 1949 году Лем уже знал, что не хочет быть врачом, а хочет быть писателем. Вопрос его службы в армии был скорее предлогом, чтобы объяснить всё родителям. Скорее матери, потому что отец, который был неудавшимся писателем, отнёсся к его решению с пониманием.

Выбор, перед которым стоял Лем, выглядел драматичнее, чем аналогичные дилеммы сегодняшнего времени. Сегодня можно быть одновременно врачом и писателем. Во времена ПНР профессия была чем-то, что фиксировалось в паспорте как описание внешнего вида или местожительства. Отсутствие записи о месте работы сигнализировало бы, что это человек из числа общественных отбросов – Лему грозила бы ситуация «Станислав Л., безработный».

Профессиональный писатель получал запись от Союза польских писателей, но, чтобы быть принятым в него, Лем должен был предоставить книгу. Рассказов и стихов, опубликованных в журналах, не хватало – на их основании можно было получить как максимум звание кандидата, но только на какое-то время, которое у Лема как раз заканчивалось.

Помочь могла бы работа в науковедческих лекториях, но это тоже закончилось. Официальной доктриной советской биологии должен был быть лысенкизм – сочетание абсолютно бредовых выводов, выдуманных шарлатаном Трофимом Лысенко, которому удалось убедить власти, что он репрезентует «прогрессивную» биологию, а учёные, критикующие его открытия, «оттягивают» прогресс, потому заслуживают смерть в лагерях.

Не говоря уже о том, что у Лысенко была кровь на руках, его работы были так же далеки от научного метода, как лемовская «Теория функции мозга». Лем, знающий этот метод благодаря Хойновскому, прекрасно понимал это и потому в своих анонимных аннотациях научных работ делал акцент на спасении польской биологии от лысенкизма.

В конце концов власти это заметили, и в 1950 году забрали у Хойновского журнал. Лекторий ликвидировали. Лем вместе с Врублевским в последний момент вынесли иностранные книги, потому что в этой ситуации они бы были просто уничтожены. Позже он рассказал об этом Бересю, после чего выслал книгу Хойновскому. Того, однако, это не растрогало, совсем наоборот – он потребовал от своего воспитанника публичных извинений за такой гнусный поступок (о чём Лем рассказывает в переиздании «Разговоров…» с Бересем, а также Фиалковскому).

Редакцию ежемесячника перенесли в Варшаву. Лем потерял даже свои полставки. «Я стал никем», – рассказывает он Бересю. Он не был ни студентом, ни писателем, ни редактором, ни журналистом, ни учёным, ни врачом.

И снова его спас Краков. Лем, может, формально и не принадлежал к Союзу писателей, но имел достаточно неформальных контактов с краковскими писателями, чтобы ездить в закопанский дом творческого труда Союза писателей, обустроенный в довоенной вилле «Астория».

Частично это произошло по причинам здоровья: Краков уже тогда был знаменит плохим воздухом. Сейчас ничего не изменилось, и, вероятно, даже Лем, хоть и предвидел всё, не смог угадать полвека назад, что это будет проблемой даже во второй декаде XXI века. Проживание в Кракове в любом случае усугубляло аллергию, и Лем старался ездить в горы в период цветения, а также зимой. Да и вообще, при каждом удобном случае.

В 1950 году в «Астории» он познакомился с одним «толстяком», с которым пошёл на прогулку к озеру Чёрный Став Гонсеницовы. Об этой прогулке Лем рассказывал в нескольких интервью, которые отличаются весьма существенными деталями (в одних версиях Лем сразу знал, кто это, а в других – узнал позже). Они разговаривали о польских и мировых литературных традициях фантастики – о Грабинском, Уминском, Верне, Уэллсе.

«Толстяк» спросил Лема, если бы он получил заказ, то написал бы что-то подобное? Лем без сомнений сказал «да» (у него ведь уже был готов «Человек с Марса»). Две недели спустя ему пришёл издательский договор, так как «толстяк» оказался Ежи Панским, влиятельным редактором из издательства «Czytelnik». В договоре было оставлено пустое место для названия – Лем вслепую вписал «Астронавты», не имея даже понятия, о чём будет писать, но догадывался, что такое название зацепит.

Роман вышел в следующем году и решил для Лема сразу много проблем. Прежде всего он мог быть принят в Союз писателей на законных основаниях. Кроме того, со дня на день он станет пионером польского science fiction. В издании «Астронавтов» на обложке была отметка «научно-фантастический роман» (через дефис). Вероятно, это было первое в Польше издание, которое обозначалось калькой с английского science fiction, обретшего в США популярность благодаря стараниям упоминавшегося уже Хьюго Гернсбека.

С литературной стороны «Астронавты» были намного слабее, чем «Больница Преображения». Даже сложно поверить, что это один и тот же автор, к тому же старше на несколько лет. Однако на фоне общей нудной и серой соцреалистической литературы 1951 года роман засветился, как тунгусский метеорит, которому был посвящён (Лем в поисках темы, вероятно, просто схватился за объявленную как раз в 1950 году гипотезу советских учёных Ляпунова[121]121
  Вообще-то это не учёные. Ляпунов – критик и исследователь фантастики, Казанцев – писатель-фантаст. – Прим. ред.


[Закрыть] и Казанцева, что, возможно, это был не метеорит, а катастрофа внеземного летающего аппарата). Роман принёс Лему первые переводы: в 1954 году книга вышла в ГДР, фурор она произвела и в СССР.

В Польше роман пробудил злость многих рецензентов. Евстахий Белоборский и Анджей Трепка, которые сами пробовали писать книги о космических путешествиях, злились на Лема, что он увёл у них из-под носа пальму первенства, атаковали его с двух сторон.

Белоборский в «Проблемах» указывал Лему на научно-технические ошибки в описании космического корабля «Космократор», которым герои летят на Венеру, откуда (как оказалось) прилетел тунгусский болид. Он обвинял «Астронавтов» (скорее всего, справедливо), что роман нарушает «второй закон Циолковского».

Трепка в «Ilustrowany Kurier Polski» обвинял Лема в нарушении этикета марксизма-ленинизма. В польском тексте герои обращаются друг к другу на «пан»: «Там никто не говорит «вы». Слово «товарищ» – такое дорогое для нас сейчас – по мнению автора, уже не находит себе место через 50 лет», – комментировал Трепка.

На то же обратила внимание и Софья Старовейская-Морстинова в «Tygodnik Powszechny», но по другой причине: «Люди, замкнутые в межпланетном корабле, должны называть друг друга по имени, – писала она, иронизируя, – уважаемый, обратите внимание, за нами гонятся метеориты!» От лица «всех переводчиков» она выразила надежду, что формула «пан» пропадёт в польском до 2000 года. «И кто из вас был прав, уважаемая пани?» – так и хочется мне спросить с высоты нашего 2017 года.

Идеологические обвинения случались часто. На страницах «Nowa Kultura» было напечатано и мнение Людвика Гженевского и Софьи Возьницкой. Это не были голоса «за» или «против», как в сегодняшних медиа, это была скорее дискуссия, кто с более принципиальных позиций сможет обвинить Лема. Гженевский критиковал его за «неописание человека эры коммунизма». Возьницкая – за «недостаточно сильные идеологические фундаменты». Оба в каком-то смысле были правы, но Лем влез с ними в бессмысленную полемику.

Хоть в интервью много лет спустя он любил вспоминать эти критичные отзывы, нужно справедливости ради сказать, что было много и положительных рецензий. Роман хвалили, в том числе Лешек Хердеген, Адам Холланек (парадоксально, но именно за «отображение коммунизма») и Анджей Киёвский, который справедливо назвал роман «книгой в честь человека». Даже в том двухголосье из «Nowa Kultura» Людвик Гженевский похвалил автора за захватывающее описание пейзажей Венеры, которые, по его мнению, были действительно самой сильной стороной романа.

Судя по тому, что говорил Лем, его отец не был в восторге от «Астронавтов» – и трудно этому удивляться. С точки зрения литературного мастерства это очевидный шаг назад по сравнению с «Больницей Преображения». Роман, однако, сигнализирует о начале ожидаемого улучшения материального состояния семьи Лемов. После успеха «Астронавтов» Лем уже мог быть разборчивым в издательских заказах.

В 1953 году «Iskry» заказали у него сборник рассказов (он вышел в следующем году). Старые произведения из «Nowy Świat Pryzgód» не могли быть напечатаны в новых обстоятельствах – были недостаточно соцреалистические[122]122
  Kamila Budrowska, Literatura i pisarze wobec cenzury PRL 1948–1958, Białystok: Wydawnictwo Uniwersytetu w Białymstoku, 2009.


[Закрыть]. Лем был вынужден писать новые произведения, более адаптированные к обязательной тогда доктрине соцреализма, как, например, «Топольный и Чвартек». Туда вошли также рассказы о Ийоне Тихом. Следы работы над ними заметны в дневнике Яна Юзефа Щепаньского – Лем читал ему фрагменты из них 29 октября 1953 года. Щепаньский отметил, что они были «прекрасно сделаны». В свою очередь, он прочёл Лему отрывки из собственной прозы, и ему стало стыдно, потому что в сравнении они выглядели «старосветски и примитивно». В январе 1954 года Щепаньский был на собрании секции прозы краковского Союза писателей, где Лем снова читал свои рассказы. 31 января Щепаньский записал в дневнике:

«Было несколько молодых критиков из «Życie». Они долго смеялись, пока в один момент не стали переглядываться между собой, всё более серьезно и сурово. В дискуссии они в один голос нападали на Лема, что такой беспредметный юмор – это общественно опасное явление. Где прогрессивная дидактика? Мы тут смеёмся, конечно, но что с этого? Однако это факт, что смех рождает подозрения в контрреволюционности».

Приоритетом в этот период для Лема было «Магелланово облако» – «эпопея космической эры», попытка представить себе первую межзвёздную космическую экспедицию. Он тоже читал Щепаньскому фрагменты из него, пробуждая его восхищение и зависть (запись от 21 октября 1952 года: «Я не видел ни у одного польского современного писателя такой пластики и точности и такого чувства драматичности человечества. Я вижу, как я сам анемичен в собственных виденьях и чувствах, в желаниях и протестах»).

Вот в XXXII веке к альфе Центавра отправляется космический корабль «Гея», неизвестно почему везущий на борту аж двести двадцать семь человек. Это происходит сразу после триумфа коммунизма, но в таком далёком будущем, что мало кто помнит коммунистов. Потому, как ни парадоксально, раздел с названием «Коммунисты» совсем не о коммунистах, а о таинственном приступе безумия, который переживает экипаж. От этого приступа их спасает некий Тер Хаар (там у всех очень странные имена), который единственный помнит, что когда-то существовали какие-то коммунисты. Он удерживает космонавтов от безумия, обращаясь к памяти мучеников, которые когда-то страдали в застенках гестапо, борясь за светлое будущее (то есть настоящее для героев романа).

Основной амбицией Лема было представить технологии будущего, и моментами это получается у него просто гениально. В «Магеллановом облаке» появляется описание чего-то вроде интернета. Это называется Библиотекой Трионов (в будущем люди сконструируют «кристаллы кварца модифицированной структуры», называемые трионами – Лем, вероятно, читал что-то о первых транзисторах, потому что именно их напоминают его описания).

Библиотека Трионов накапливает «все без исключения плоды умственной деятельности людей», и каждый человек может с нею соединиться «при помощи простого радиотелевизионного устройства»[123]123
  Здесь и далее все цитаты приведены по тексту: С. Лем, «Магелланово облако», пер. с польск. Л. Яковлевой.


[Закрыть].

«Мы сегодня, пользуясь этой невидимой сетью, опоясывающей мир, совершенно не думаем о гигантских масштабах и чёткости её работы. Как часто каждый из нас в своём рабочем кабинете в Австралии, в обсерватории на Луне или в самолёте доставал карманный приёмник, вызывал Центральную трионовую библиотеку, заказывал нужное ему произведение и через секунду видел его на экране своего цветного, объёмного телевизора. Каждым трионом может одновременно пользоваться, совершенно не мешая друг другу, любое количество людей».

Здесь Лем как будто бы просто заглянул в хрустальный шар и увидел нас, обменивающихся с помощью карманных «радиотелевизионных устройств» разными фотками-селфи, GIF-ами с котиками, слухами о звёздах и другими «плодами умственной деятельности человека»!