Текст книги "Лем. Жизнь на другой Земле"

«Я получил от Гориз.[онтов] Техники и Молод.[ёжного] Отд.[ела] «Czytelnik» два предложения на фантастические книги – на это сейчас большой спрос, к сожалению, слишком большой как на мои возможности», – писал он в июле в письме к Александру Сцибору-Рыльскому. (Прилагая к письму «смиренное виляние от Раджи»[124]124
  Станислав Лем, письмо к Александру Сцибору-Рыльскому, 18.07.1952.


[Закрыть].) Лем тогда уже был по уши в работе над новым космическим романом. «Меня сжирает нездоровая амбиция, чтобы «Магелланово облако» – так должно то, что я пишу, называться – было хорошей вещью», – признавался он. А раз уж я процитировал это письмо, то добавлю ещё приведённое там описание того, чем в то время для Лема были Татры:

«…я довёл до совершенства траверс по грани Гьевонта, взял Тыльковые Комины, Иваняцкий перевал и плюс ко всему сделал весь Орля Перць от Заврата до Козьих Верхов, Змарлый перевал и Гранаты – так далеко, как только смог. И на следующий день в прекрасной форме танцевал на губаловском дансинге».

И прекрасное описание лета в Кракове:

«Погода страшная: жара стекает липким потом со лба, замшелые ноги плетутся по брусчатке, отвыкшие от её знойного смрада, душа […] рыдает в пучине грусти. Но всё это не мешает потреблять мороженое и вишни в огромных количествах. Последствия – трагичны, особенно в жару. Трудно даже говорить: жизнь, как говаривал Ижиковский, состоит как раз в том, что жить невозможно».

Прежде чем «Магелланово облако» вышло в форме книги, его громкая премьера произошла на страницах новогоднего номера краковского еженедельника «Przekrój». Лем был тогда ещё малоизвестным писателем, и редакция решила необходимым начать первый фрагмент романа рамкой, в которой объясняла, кто он. Указывалось, что Станислав Лем «является автором романа «Астронавты» о путешествии на Венеру». Это, похоже, был последний случай, когда Лема нужно было представлять польским читателям.

Последний фрагмент вышел в августе 1954 года. Лем уже на тот момент был мужем Барбары Лесьняк, потому книга была посвящена «Басе». Сначала молодожены не жили вместе, потому что для этого не было соответствующих условий – в каморке на Силезской едва помещался один человек, а Барбара Лесьняк жила в одной комнате с сестрой. Лем ездил к жене трамваем на улицу Сарого.

Но это тоже вскоре изменилось к лучшему. Лемам и Колодзеям в 1954 году удалось закончить трудную формальную задачу замены двухкомнатной квартиры на Силезской на четырёхкомнатную квартиру на Бонеровской, 5. Обе квартиры были коммунальные, и нужно было организовать переезд двух семей сразу. Это происходило многоэтапно, потому что самым важным было то, чтобы администрация не подселила к ним кого-то ещё. До этого, к сожалению, не дожил Самюэль Лем, который в 1954 году пошёл на почту на ул. Словацкого и там внезапно умер от инфаркта, которого он боялся на протяжении девятнадцати лет[125]125
  Stanisław Lem, Powrót do prajęzyka?, w: tegoż, Lube czasy, Kraków: Znak, 1995.


[Закрыть].

В новой квартире на ул. Бонеровской, 5, они жили в весьма неплохих условиях – как на то время. Молодая семья заняла элегантную комнату с балконом. Сабина Лем жила в проходной комнате и прожила на Бонеровской до конца жизни, то есть до 1979 года. Сын регулярно наведывался к ней туда, хотя из разных воспоминаний, в том числе Томаша Лема, мы знаем, что отношения между матерью и сыном всегда были натянутыми.

Вторая половина квартиры была отдана Колодзеям. Витольд Колодзей помнил «дядю Сташека», приятного, непосредственного и весёлого мужчину, который всегда приветствовал его, подавая руку и выкрикивая с энтузиазмом слово «лопата!». Он с детства знал, что живёт с семьёй известного писателя, потому что должен был сидеть тихо, когда дядя Сташек работал.

В новой квартире «дядя Сташек» действительно работал как сумасшедший. Он перестал писать в «Tygodnik Powszechny», потому что его предупреждали, что, сотрудничая с этим изданием, он сам снижает шансы на издание «Неутраченного времени»[126]126
  Stanisław Lem, Przystań na Wiślnej (как выше).


[Закрыть]. Он заменил это сотрудничеством с «Przekrój», «Życie Literackiе» и «Echо Krakowa». Нехудожественные произведения вышли в 1962 году в первой нехудожественной книге Лема, «Выход на орбиту». Художественная проза – в «Звёздных дневниках», потому что как раз в этой квартире родился Ийон Тихий.

Если, дорогой читатель, у вас появилось желание провести ночь в бывшей спальне Станислава и Барбары Лемов, то нет ничего более простого. Большинство коммунальных квартир на Бонеровской недавно выкупил частный инвестор и создал там посуточную аренду комфортных апартаментов. Бывшая квартира 4 А, где жили Лемы, сегодня находится под номером 15. В комнате Станислава и Барбары Лемов сейчас сделана спальня, а проходная комната Сабины Лем переделана в салон-кухню.

Задание биографа с этого момента становится проще, потому что на Бонеровской Лем становится компульсивным корреспондентом. Здесь заканчиваются шарады и отгадывания, что Лем хотел сказать между строк Бересю или Фиалковскому. Здесь заканчиваются события, которые имели несколько дат, и герои, которые порой имеют несколько имён. С этого момента почти каждый день Лема описан в каком-то письме или сохранённом документе.

Я хочу закончить этот раздел двумя документами, которые, кажется, передают настроение этого периода – последние минуты сталинизма. Первым является свидетельство, выданное Лему Краковским Союзом польских писателей от 21 сентября 1953 года:

«Настоящим удостоверяется, что гр. Станислав Лем, проживающий в Кракове, по адресу ул. Силезская, 3, является членом Правления Союза польских писателей. Он является писателем, автором научно-фантастических романов, драматургом и публицистом, популяризирующим научные темы. Специфика его творческой деятельности, связывающая его с краковской литературной и научной средой, требует его постоянного пребывания в г. Кракове.

Свидетельство выдано его жене Барбаре с целью предоставить Комиссии по Трудоустройству.

/Адам Полевка/

директор».

Так как в Rohstofferfassung Лем на основе любительских водительских прав стал Automechaniker und Autoelektriker, так осенью 1953 года, немного с натяжкой, он сделал из себя драматурга (хотя он написал только «Яхту ”Парадиз”») и автора научно-фантастических романов (во множественном числе), хотя на тот момент написал только «Астронавтов» и хотел браться за «Магелланово облако». В тот момент самым важным, однако, было защитить жену от распределения на работу куда-то за границы Кракова. Барбара как раз окончила медицинский университет. А то, чего молодой врач в ПНР мог бояться больше всего, было принудительной ссылкой в провинцию.

Аргументация, представленная в свидетельстве, по правде говоря, немного натянута. Я знаю много писателей science fiction, которые никогда не согласятся, что литературу можно создавать исключительно с условием «постоянного пребывания в г. Кракове». Важнее всего здесь была подпись Адама Полевки, коммунистического деятеля со стажем, начиная с 1932 года, депутата сейма, редактора «Echо Krakowa».

5 марта 1953 года умер Сталин. Польша, как и остальные страны советского лагеря, замерла в скорби. Заводы перестали работать, школы прекратили учить, пассажиры выходили из обездвиженных трамваев и автобусов, прохожие останавливались на улицах и все коллективно плакали. Сложно сказать, кто рыдал искренне, а кто – боясь репрессий за недостаточный уровень скорби. Угроза преследований была более чем реальна. Сталинизм пережил своего основателя на несколько лет (в Польше), десять лет (в Чехословакии) или даже несколько десятков (в Румынии, где длился до конца режима Чаушеску в декабре 1989 года).

«Tygodnik Powszechny» в марте 1953 года был закрыт в рамках репрессий за попытку издать обычный номер вместе скорбного, так как скорбь должна была соединить весь народ. Только в декабре 1956 года издание удалось возобновить в старом виде (в 1953–1956 годах выходил так называемый паксовский[127]127
  ПАКС (также Ассоциация «ПАКС») – светская католическая организация, созданная в ПНР в 1947 году, имеющая цель сотрудничать с коммунистическими силами.


[Закрыть] еженедельник, с тем же графическим оформлением, незаконно позаимствованным другой редакцией).

Как Лем отреагировал на смерть Сталина? Тогда он был в Закопане вместе с друзьями, краковскими писателями. Новость о смерти Генералиссимуса инициировала импровизированное собрание актива Союза писателей. Литераторы имели выкупленные билеты на подъёмник на лыжный спуск. Вот только стоит ли кататься на лыжах в такой момент? Может, однако, стоит присоединиться к «спонтанной скорби»? Лем решил спор: «Едем!» И они поехали, и никто их не репрессировал[128]128
  Stanisław Lem, Żegluga (как выше).


[Закрыть].

Двумя неделями позже он описывал Ежи Врублевскому начало оттепели (в этом случае – только в метеорологическом значении… а может, не только?):

«Дорогой Юрек, ты поймёшь моё долгое молчание, вызванное отсутствием машинки в Татрах. Ах, как было потрясающе! Но ударение, полное горести и сожалений, нужно сделать на слове «было», а из-за него в онтологической последовательности уже становится всё равно почти что – было или не было, потому что суть, что сейчас уже снега вокруг меня нет, и горный ветер не дует (последние слова читай как фрагмент Поэмы, а с этой целью ударение в слове «дует» поставь на последний слог!).

[…]

Я должен тебе некоторые данные на тему моего Лыжного Класса. Что ж, скажу скромно: ездится как-то […]. Говорю тебе, дорогой Ежи, с сегодняшнего дня до последнего вздоха – только Горычкова. Котёл, Гонсеницова, лыжестрада на Кузнице, на Ящуровке (виды) = пожалуй, это всё МОЖЕТ БЫТЬ. Но Горычкова – ОБЯЗАТЕЛЬНО. Она, что правда, представляется Ужасной Проблемой, потому что съезд кошмарно короткий […]. Что ещё? Надо сразу иметь следующие билеты, а их ой как трудно достать! […] Ежедневные практики – эта езда может разорить миллионера (за 10 дней – 300 злотых только на подъёмник!!!)[129]129
  Станислав Лем, письмо к Ежи Врублевскому, 19.03.1953.


[Закрыть].

Как трудно было достать билеты, Лем описал в фельетоне, в котором рассекретил несколько методов: с помощью выносливости (прийти до 5 утра), с помощью коллектива («заехать так очень легко, но только вместе со всем коллективом») и внаглую («иметь какой угодно билет – просроченный, недействительный и так далее, и пинать, ругаться, толкаться, биться палками, и при должной красноречивости и физической силе – точно попадёшь наверх»)[130]130
  Stanisław Lem, Wejście na orbitę, Kraków: Wydawnictwo Literackie, 1962.


[Закрыть].

Еремий Пшибора вспоминает Лема как гения смешанного метода, который объединял в себе «выносливость» и «коллектив». На рассвете он звонил в кассу подъёмника в Кузницах и говорил: «Алло, это Дом писателей «Астория», посылаем к вам гонца за билетами для группы писателей». После чего сам мчал в Кузницы якобы как гонец…[131]131
  Jeremi Przybora, Przymknięte oko Opaczności, memuarów część II, Warszawa: Tenten, 1998, cyt. za: Tomasz Lem, Awantury na tle powszechnego ciążenia, Kraków: Wydawnictwo Literackie, 2009.


[Закрыть].

Что ж, если билеты на «подъёмник» было «Так Безумно Трудно» достать, то можно понять, почему Лему удалось так легко уговорить остальных писателей съехать на лыжах вместо того, чтобы оплакивать Солнце Наций.

IV
Диалоги

В середине пятидесятых удача наконец улыбнулась Станиславу Лему. Его перестали мучить дилеммы десятилетней давности, когда наперекор себе он изучал медицину, но мечтал о литературе. После успеха «Магелланова облака» перед ним уже была открыта дорога писателя, чьи научно-фантастические произведения издатели будут покупать ещё до их появления. Редакции журналов из Кракова и Варшавы охотно брали его фельетоны и эссе.

После смерти отца Лем вынужден стать единственным кормильцем семьи – но это происходит как раз в тот момент, когда семейный бюджет получает солидное пополнение, вероятно, впервые за более чем десять лет. Это пополнение позволило Лему вернуться к любимому хобби – коллекционированию странных машин – и к регулярным выездам на лыжные прогулки в Закопане. Судя по корреспонденции, зима была любимым временем года Станислава Лема. Так он писал Александру Сцибору-Рыльскому в январе 1956 года в ответ на предложение о сотрудничестве с еженедельником «Nowa Kultura»:

«Грагов[132]132
  Речь идёт о Кракове, здесь и далее в письмах Станислава Лема грамматические и стилистические ошибки допущены Лемом умышленно и отражены в переводе.


[Закрыть], 11.1.1956

My Dear,

[…]

Предложения Ваши, дорогой писатель, пощекотали алчность нашей Мамоны[133]133
  Здесь и далее выражение «алчность (или жадность) мамоны» используется метафорично. Лем обращался к арамейскому (не к древнегреческому).


[Закрыть]. Я недавно купил себе заводную птичку, которая весьма долго клюет крошки, и английского котёнка в рамках сосуществования, который, если завести, как сумасшедший гоняется за мотыльком (тоже искусственным). Это стоило мне одну треть гонорара за «Облако», если считать вместе с механической конструкцией с моторчиком «Эректор» (не путать с Эрекцией!!!) из Нью-Йорка. У вас в Варшаве есть комиссионка с загран.[ичными] игрушками? Если нет – Ужасно Сочувствую! Ты, Бугай, сюда никогда не приедешь и не увидишь ни Птичку, ни Котёнка, ни Эректор. Потому, в нужде на новые игрушки, я вынужден писать для вас – думаю, лучше всего будет стряпать небольшие фельетоны о Делах Мира Науки, Бытия, Онтологии, Культуры, Цивилизации и всякую прочую белиберду о будущем. А когда? Может, пришлю то, что Сцибору Нашему Любимому слал до Татр, но сомнительно – литературно у меня сейчас запор (думаю о книге). Ну а ты?

Сциборек наш, лети и пой,

От восторга. Ой!

Скрывая стыд, ты сделай «Бом»

Лодке дорогой!

ИЛИ:

Хлам!

Мы бросили

Литературный срам

Всё хлам, всё хлам (бом-бади-бам!!!)

Граглов, ямварь 56 гога[134]134
  Станислав Лем, письмо к Александру Сцибору-Рыльскому, 10.01.1956.


[Закрыть].

«Nowa Kultura» была официальным изданием Союза польских писателей. Именно благодаря этому Союзу писатели подружились друг с другом. Журнал сыграл важную роль во времена оттепели, которая у всех ассоциировалась с октябрём 1956 года, хотя эта ассоциация вводит в заблуждение.

Октябрьский парад на площади Парадов, где первый секретарь Владислав Гомулка говорил об «искажении идей социализма», не положил начало демократическим переменам. Наоборот – выход Гомулки из тюрьмы (13 декабря 1954 года), тайный доклад Хрущёва о сталинских преступлениях (произнесённый в Москве в феврале 1956 года и распространяемый в Польше с марта 1956 года), митинги на заводах, которые начались с варшавского ЗЛА[135]135
  Завод легковых автомобилей (польск. FSO – Fabryka Samochodów Osobowych).


[Закрыть] (апрель 1956) и знаменитые познаньские протесты (июнь 1956) – всё это было рядом событий, которые в октябре 1956 года начали затормаживаться.

Бересю Лем сказал, что «первое дуновение оттепели» он начал чувствовать между 1953 и 1954 годами. Вероятно, на это накладывается эйфория автора, связанная с неполитическими хорошими новостями в его жизни. Тогда он женился, тогда же заметны первые успехи «Астронавтов».

Однако, прежде всего насколько для многих его ровесников конец сталинизма оказался интеллектуальным шоком, настолько для Лема это первый его прогноз, который сбылся. В 1952 году он начал писать «Диалоги»[136]136
  Stanisław Lem, Dwa pantofle i drabina, w: tegoż, Lube czasy, Kraków: Znak, 1995; Лем, как это часто бывает, в разных местах даёт разные даты, например во вступлении ко второму изданию он указывает 1954 год.


[Закрыть] – странную не то философскую, не то фантастическую книгу, в которой были приведены разговоры между Филонусом и Гиласом, мудрецами из греческой Агоры или с другой планеты, а быть может, из мира воображений епископа Беркли (от которого Лем взял эти имена).

«Диалоги» были сюжетной версией аутентичных споров, которые Лем вёл в рамках лектория Хойновского несколькими годами ранее (главным образом, как позже рассказывал Лем Бересю, – с неким «магистром Освенцимским»[137]137
  Виктор Язневич установил, что коллегой Лема по лекторию Хойновского был Стефан Освецимский (так правильнее записать его фамилию). Впоследствии профессор Стефан Освецимский стал ведущим польским классическим филологом, перевёл на польский и русский языки работу Николая Коперника «О вращении небесных сфер». – Прим. авт. и ред.


[Закрыть]). Их главной темой была кибернетика, новая теория науки, которая в сороковых годах прошлого века, казалось, имела неограниченное поле применения – от теории функции зенитных установок до теории литературы и социальной философии. По крайней мере, так обещал основоположник Норберт Винер в опубликованной в 1950 году работе «The Human Use Of Human Beings»[138]138
  Точнее, в опубликованной в 1948 году работе «Cybernetics: Or Control and Communication in the Animal and the Machine». – Прим. ред.


[Закрыть], которую Лем прочёл в оригинале, а потом наблюдал за осуждением коммунистической пропагандой этой книги за отступление от правды и веры, а потом её изданием в 1960 году под названием «Кибернетика и общество» (с огромным вступлением советского учёного, который объяснял, в чём автор прав, а в чём ошибается).

Кибернетика на самом деле не оправдала возложенных на неё надежд на сведение гуманитарных наук к отдельному виду точных (об истории таких и прочих неисполненных надежд, от позитивизма до меметики, можно бы написать отдельную книгу), для тогдашнего Лема она была тем не менее очень ценной, потому что из неё чёрным по белому было ясно, что тоталитаризм не может нормально функционировать.

С кибернетической точки зрения важным элементом управления чем-либо – государством или зенитными установками – является обратная связь: что-то, что информирует власть или стрелка об исправности машины, чтобы он смог сделать нужные поправки. В тоталитаризме цензура и пропаганда работают на блокировку обратной связи. Несмотря на то, принимают ли власти правильные решения или неправильные, до неё доходят только положительные сигналы. Такая машина должна вести себя как паровой двигатель без предохранительного клапана – доказывает Филонус Гиласу. Он никогда не дойдёт до оптимальных параметров работы, потому будет работать малопродуктивно, конвульсивно, метаясь от одного кризиса к другому. Таких кризисов Лем видел в ПНР несколько, но ведь книга была написана до того, как наступил первый из них.

Климат поздней оттепели хорошо заметен в фрагменте письма Лема к Ежи Врублевскому:

«Es herrst grösste Unruhe, Smutek und Prostation (sic!) in unseren Kreisen, jeder versucht einen kleinen Weg zu finden, wo er was zu verdienen hätte, ohne aus sich eine Hure zu machen»[139]139
  Станислав Лем, письмо к Ежи Врублевскому, 27.05.1958.


[Закрыть], в переводе: «В наших кругах царит беспокойство, печаль и прострация, каждый пытается найти для себя какой-то приём, чтобы удалось заработать, не продаваясь, как шлюха». В другом фрагменте этого же письма Лем описывает варшавское литературное сообщество как «ein Bild von Hosenscheissen» («картина дерьма в трусах»).

Быстро оказалось, что полученные из разных журналов предложения о сотрудничестве, которые посыпались на Лема на волне популярности между 1955 и 1956 годами, оказались по большей мере воздушными замками. Проблемы начинались с того, что тексты, которые много редакций взяли бы, отрывая с руками, – такую себе «белиберду о будущем», как он выразился, – Лем совсем не хотел писать. Он хотел более серьёзно присматриваться к «культуре и цивилизации», а это вводило его в противоречия с цензурой (понимаемой здесь одновременно и как институция, и как склонность разных редакторов к перестраховке).

Сотрудничество с «Nowa Kultura» Лем, например, неформально разорвал уже в июне 1956 года. Причиной был отказ редактора Леона Пшемского издать два его текста. С крайней нелюбовью – как «хасида коммунизма с лицом несчастного онаниста» – его описывает в «Дневнике 1954» и Леопольд Тырманд. Пшемский отклонил полемику Тырманда с Калужинским по делу Хемингуэя, а из произведений Лема – статью «Человек и власть» и фрагмент «Диалогов». «Вероятно, он хотел держать меня на правах научно-технического информатора, а не парня, который добавляет головной боли ГлавРеду своими опасными ФОРМУЛИРОВКАМИ[140]140
  Это слово у Лема написано на русском.


[Закрыть]», – писал Лем в письме к Сцибору-Рыльскому[141]141
  Станислав Лем, письмо к Александру Сцибору-Рыльскому, 9.06.1956.


[Закрыть].

Потом появилась надежда на сотрудничество с другим изданием. Возможно, в какой-то альтернативной Вселенной польский литературный мир до сих пор живёт легендой самого лучшего культурного издания в истории Польши, которым должна была стать краковская газета «ŻŻycie Literackie», если бы увенчался успехом заговор, устроенный краковскими писателями осенью 1956 года. Вся интрига длилась около недели. Весьма подробно в своём дневнике её описал Ян Юзеф Щепаньский. Группа заговорщиков сформировалась 21 ноября. Кроме Лема, Щепаньского и Блоньского, в неё входили историк искусства Януш Богуцкий и театральный критик (а позже директор Старого Театра) Ян Гавлик. Можно только представить себе, какой бы журнал сделали вместе эти люди!

«Życie Literackie» начиная с 1952 года руководил Владислав Махеек, твердолобый сталинист, который в 1956 году состоял в так называемой фракции натолинцев, которые противились демократизации режима. «Он не такой уж плохой… просто хитрый и тупой», – так охарактеризовал его Лем в письме к Сцибору-Рыльскому[142]142
  Станислав Лем, письмо к Александру Сцибору-Рыльскому, 21.12.1956.


[Закрыть]. Варшавская «Nowa Kultura», в свою очередь, состояла при реформаторской фракции так называемых пулавян. Оба названия происходят от двух варшавских адресов. Натолинцы собирались в презентабельном правительственном дворце в натолинском парке (сегодня в нём размещается Фонд «Европейский Центр Натолин»), а пулавяне проживали главным образом в элегантных довоенных каменицах на ул. Пулавской, где во времена сталинизма получили свои квартиры (что не давало покоя варшавянам, которые жили в куда худших условиях).

Интрига в «Życie Literackie» оказалась ловушкой Махеека, который в какой-то момент запаниковал – на фоне антикоммунистического восстания в Венгрии, которое напугало многих сталинистов над Вислой: ему вдруг резко понадобилось какое-то доказательство собственной либеральности. Когда он почувствовал, что в Польше в этот раз всё обойдётся без восстания, просто перестал приходить на назначенные встречи с группой «заговорщиков», которая в итоге тоже распалась – Щепаньский пишет (28 ноября 1956 года): «на последнюю встречу пришёл только Лем, Махеек не появился».

Лем был очень далёк от натолинцев, но во многом не соглашался и с пулавянами. Прежде всего – не верил в смысл улучшения существующего режима. Он так объясняет это в письме к Сцибору-Рыльскому (в этом же письме он, к слову, разрывает сотрудничество с «Nowa Kultura», хотя не прошло и года с момента приглашения его к этому сотрудничеству, которое ещё в январе так приятно «пощекотало алчность нашей Мамоны»):

«Дорогой Лешек,

шлю Глас Рассудка на твой адрес, очень неспокойный за судьбу Родины, Новой Культуры и Твою личную.

Позавчера я отправил письмо Ворош.[ильскому], в к.[отором] объясняю, почему самоустраняюсь из сотрудничества с журналом, а именно в связи с его речью и нашим с тобой разговором, который в некоторой мере очертил для меня программно-идейно-политическую линию журнала в будущем, которую я считаю в наивысшей степени вредительствующей, фальшивой, а что хуже – объективно враждебной, как говорилось в былые времена.

Продолжая линию политизации литературных журналов и превращения их в трибуну для полемик и атак со всеми сталинскими партиями, станете или становитесь объективными союзниками Натолина.

[…]

1. Социалистический эксперимент после без малого 40 лет своего существования показывает, что НЕ ТАК. Иными словами, опыт в евразийской лаборатории показал ложность допущений, а конкретнее – конструкторского плана, по которому строилась модель. Поддержание этой модели в действии требует:

a) страшных материально-моральных жертв;

b) постоянного прибегания к насилию, террору, политической полиции и так далее;

c) аннигиляции спонтанно развивающейся культуры, духовной жизни, научного творчества […].

2. Правление большинства лабораторий НЕ ХОЧЕТ признать, что эксперимент не удался и что конструкцию надо переделывать, менять некоторые СУЩЕСТВЕННЫЕ положения планов и, по-хорошему, начинать эксперимент ЗАНОВО.

3. Это нежелание вызывают самые разнообразные факторы: любовь правителей к власти […], интеллектуальное насилие – ОГРОМНОЕ – и риск – ОГРОМНЫЙ […].

4. Методологически правильное понимание проблемы состояло бы вот в чём: большинство социалистических стран дают зелёный свет экспериментам на польском и югосл.[авском] экспериментальном поле, помогая, а не препятствуя, когда очевидным есть то, что в.[озможный] успех был бы успехом коммунизма как концепции перестроения мира […], злостные нападения с разных сторон указывают лишь на то, что рационально-научно-методологический элемент, как и в марксизме XIX века, присутствует в немалом объёме […] [пророс мифами] и уже почти ничего не осталось, а в гробе марксизма, прогнившем мифическо-религиозной магмой, скукожились останки прекрасно спроектированных, хотя сейчас и несколько архаических мыслей Маркса […].

В этой ситуации содержательная дискуссия с управлением (ТАКИМ) есть, конечно же, разговор с пьяным, ошалевшим шакалом. Разговор с партиями – это тоже нонсенс, потому что эти партии держит в узде не убеждение в правильности решений их руководства, а Политическая Полиция, дорогой Лешек […].

Подумай над этим, мой Драгоценный, потому что я тревожусь о тебе, и желаю для тебя только блага, ты знаешь это.

Пожимаю крепко твои лапищи.

Не будь идиотом.

Твой [Станислав Лем]»[143]143
  Станислав Лем, письмо к Александру Сцибору-Рыльскому, 8.12.1956.


[Закрыть].

И хотя письмо было озаглавлено словами «ПОСЛЕДНЕЕ ЗАЯВЛЕНИЕ», три дня спустя Лем написал ещё одно, в котором чётко обосновал неверие в исправление партии извне:

«…партия фактически состоит в большинстве своём из дрянных людей, потому что ТАКОЙ БЫЛ КРИТЕРИЙ ВЕРБОВКИ во времена сталинизма, что тот, кто Думал, Хотел Быть Честным, Нести Ответственность За Судьбы, тот получал пинок, а кто был Послушный, Менял Мнение 10 раз в сутки, если такие Веяния Шли с Верхушки, кто лез наверх и срал на массы, тот влезал в Аппарат и, как воздушный шар, шуровал вверх, сам это знаешь, так зачем мне тебе объяснять? Личностный состав партии […] нельзя сегодня поменять на 100 % […], это было бы то же самое, что попытаться заменить части автомобиля на новые ВО ВРЕМЯ ГОНКИ, на ходу…»[144]144
  Станислав Лем, письмо к Александру Сцибору-Рыльскому, 11.12.1956.


[Закрыть].

Несколько недель спустя Лем пишет так (приближались праздники):

«Дорогой Сциборец, на последнее твоё письмо я отреагировал 4‐страничной кулевриной, которой хотел смести с Мира Божьего все самосерско-батороподпсковские взгляды – твои и твоего Виктора [Ворошильского]. Однако, поостыв и подумав, я отложил это письмо в картотеку и считаю, что поступил правильно, поскольку политические веяния меняются, воззрения тоже, а дружба наша… хорошо бы, чтобы она выдержала всё, что будет, дай Боже, дальше. Аминь»[145]145
  Станислав Лем, письмо к Александру Сцибору-Рыльскому, 21.12.1956.


[Закрыть].

Дружба их действительно всё это выдержала. Однако, когда я читаю эти письма, то не перестаю удивляться проницательности Лема. И в очередной раз убеждаюсь, как наивны были надежды пулавян и их секунданта – «Nowa Kultura». Пулавяне рассчитывали на то, что им удастся обосновать демократизацию системы путём обращения к работам Маркса и Ленина.

Годы спустя Лешек Колаковский с самоироничной меланхолией высмеивал эти надежды в «Основных направлениях марксизма». Долгие десять лет заняло у него понимание того, что Лем говорил ещё в пятидесятых годах – а именно, что дискуссии с властью на основании философских аргументов бессмысленны. С тем же успехом можно анализировать работы молодого Маркса в разговоре с «пьяным шакалом», потому что основа тоталитарной власти – никакая не идеология, а «Политическая Полиция». Если в один день коммунистическая партия примет капитализм, то послушная ей политическая полиция начнёт заставлять всех силой строить капитализм. Так, после 1989 года произошло в Китае и во Вьетнаме. Попытайтесь защитить пролетариев тех стран, ссылаясь на Маркса!

Дальнейшие события прошли точно по прогнозу Лема. Когда пулавяне искали философско-идейные аргументы, натолинцы углубляли влияние в управлениях внутренними делами и занимались – как мы бы сейчас это назвали – исторической политикой, по логике которой все ветераны антигитлеровского подполья должны были вдруг почувствовать себя «борцами за свободу и демократию» и присоединиться к одной организации «ОБоСиД». Таким же образом строилась и поддержка правящей власти и среди бывших членов АК и варшавских повстанцев. Это привело в 1968 году к окончательному перелому, который положил конец золотой эре культуры ПНР.

Тогда же закончилась и золотая эра творчества Станислава Лема. Однако вернёмся к её началу. В 1956 году Лему было тридцать пять лет, и у него было полностью сформированное художественное, мировоззренческое и политическое кредо. Насколько мне известно, тогда он ещё не был знаком с критическими работами Карла Поппера и Исайи Берлина о марксизме, но его собственная критика выглядела похожим образом. Он высоко ценит роль Маркса как одного из многих философов XIX века, но не верит в его воплощение XX столетия – Ленина, которого Лем считал чем-то вроде неудачного научного эксперимента со страшными побочными эффектами.

Он также отбрасывал марксистскую категорию «исторической необходимости». Лем считал, что если и существуют какие-то «объективные законы истории», то человечество их никогда не узнает, поэтому из них нельзя создавать фундамент политической программы, как сделали марксисты. В 1953 году он писал в письме к Врублевскому:

«Почему «скипетр цивилизации» переходит в течение веков от одного народа к другому – на этот вопрос в марксизме я не нашёл конкретного ответа, только в общих чертах […], объективные законы общественного развития это не что иное, как СЛУЧАЙНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ОБЩЕСТВЕННОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЛЮДЕЙ […], СЛУЧАЙНЫЕ, НЕЗАПЛАНИРОВАННЫЕ, а скорее НЕПРЕДВИДЕННЫЕ»[146]146
  Станислав Лем, письмо к Ежи Врублевскому, 29.10.1953.


[Закрыть].

Если бы Лем мог в середине пятидесятых написать эссе, в котором прямо высказывался бы на эту тему, возможно, тогда родилось бы произведение, по которому сегодня бы учились студенты социологии. Что-то наподобие «Нищеты историцизма» Поппера или биографического эссе о Марксе Берлина[147]147
  Isaiah Berlin, Karol Marks. Jego życie i środowisko, Warszawa: Książka i Wiedza, 1998.


[Закрыть]. Из писем и текстов, которые он высылал для «Nowa Kultura» (но их не принимали), видно, что он хотел об этом писать и даже подписал бы договор на целую книгу. Но польские редакции были заинтересованы только в его фантастике.

В середине пятидесятых годов Лем, кажется, соглашается на это. Это вторая часть его программы: поскольку у него не остаётся сомнений по поводу природы этой системы, он не хочет писать идейно-политические манифесты. Поппер и Берлин тоже были бы бессильны в дискуссии с пьяным шакалом, вооружённым политической полицией. Однако пока этот шакал позволяет писателям где-то на стороне, в стороне от системы «заниматься своими делами» – писать фантастику или эссе о старой польской поэзии, или авангардные пьесы для театра, или сценарии для Анджея Вайды, – почему бы и нет? Эта позиция объединяет Лема со многими его литературными друзьями: Блоньским, Щепаньским, Сцибором-Рыльским, Мрожеком.

В результате к нему присоединятся и другие авторы, которые в 1956 году ещё лелеяли иллюзии касательно шансов реформировать режим. «Nowa Kultura» была ликвидирована в 1963-м, а Ворошильский де-факто получил запрет издаваться. Ему разрешали писать только книги для молодёжи (кстати, прекрасные, позволю себе заявить как представитель тогдашней молодёжи).

Много лет спустя Лем будет тяжело переживать то, что его замкнули в science fiction, но в письмах второй половины пятидесятых годов этого ещё не видно. И это понятно. Он только что боролся, чтобы издали хоть что-нибудь, а в 1955 году предложения уже сами сыпались. И речь не только о предложении написать новые научно-фантастические романы, а также на переводы и адаптации для фильмов.

Эпопея под названием «экранизации Лема», которая (как мы знаем) принесёт писателю одни разочарования, начинается между 1955 и 1956 годами, когда от имени Творческого объединения «Кадр» к нему обратился Кшиштоф Теодор Тёплиц с предложением написать сценарий, объединяющий мотивы «Астронавтов» и «Магелланова облака». Это предложение, судя по письмам, рассердило писателя. «Спинным мозгом чувствую, что из этого деЛьмо выйдет», – писал он в одном из них[148]148
  Станислав Лем, письмо к Александру Сцибору-Рыльскому, 10.01.1956.


[Закрыть], «потому что как борщ, сделанный только из грибов, вызывает срачку, так и фильм, слишком густой и переполненный, не принесёт удовольствия зрителю», – объясняет он в другом[149]149
  Станислав Лем, письмо к Александру Сцибору-Рыльскому, 11.01.1956.


[Закрыть]. На предложение он ответил, что предпочёл бы обратную операцию – сосредоточиться на одном выбранном мотиве одного из своих романов – и начал работать над сценарием «Астронавтов».