Текст книги "ГенАцид"

7

К семи вечера к клубу стал стекаться народ. Кто-то сразу проходил внутрь, кто-то задерживался на улице, курил и обсуждал предстоящее мероприятие. Оттого, что спецвыпуск газеты так и остался лежать в виде прессованной пачки на почтамте, предположения народ выдвигал разнообразные.

– Че собирают-то?

– Говорят, будут деньги раздавать.

– Ага. Хуеньги, ёпт! Раззявил варебульник свой подсвинок, да хмырем стал, – внес свою лепту в беседу Гриша-плотник, проходя мимо.

Дословно никто ничего не понял, но приблизительный смысл сказанного был, в общем и целом, понятен.

– Не, точно говорю. Из этого… стаби… стабилизационного фонда, – продолжил первый.

– Какого фонда?

– Ну фонда, где, короче, нефтедоллары хранятся.

– И их раздавать будут?

– Ага. Точно. Раздадут. По нефтедоллару на брата.

Ха-ха!

– А на хера нам нефтедоллары?

– А хер их знает.

– А как они выглядят-то?

– Кто?

– Да нефтедоллары эти!

– А хер их знает.

– Да нормально выглядят, не ссы. Типа обычных долларов.

– Ага. Только на них вместо президента вышка.

– Какая?

– Бля, такая! Для прыжков в бассейн. Нефтяная, конечно. Ха-ха.

– Чего ржете, мужики?

– Саня говорит, нефтебаксы будут раздавать.

– Ага. Завалят по самые гланды. Глупости все это. Закрывать нас будут.

– Кого это нас?

– Большие Ущеры.

– Ты б хоть закусывал, Петруха. Мы ж не ларек, чтоб нас закрывать. Мы ж деревня.

– И я про то. Земля нынче больно дорогая стала. А мы, получается, сидим на золоте, как собака на сене. Вот они и будут выкупать землю.

– А нас куда?

– На кудыкину гору. В райцентр, наверное.

– А заместо деревни чего будет?

– Какой-нить секретный объект.

– Да никаких объектов не будет. А будет дорога скоростная, такая навороченная, до самой Москвы, – встрял очередной проходящий мимо. – А мы, выходит, как раз на пути и стоим. Вот нас и перенесут на пару километров в сторону.

– Ты сам-то понял, чего сказал? Как это перенесут?

– Да, Василий, ты нам своими фантазиями головы не забивай. Как ты целую деревню перенесешь?

– Отсталый ты, дядя Миша. Темнота. Сейчас знаешь какие технологии есть?

– Какие?

Василий насупился.

– Эти… нанотехнологии, например.

– Чего это? – спросил въедливый дядя Миша. Василий затушил сигарету, потоптался на месте, а затем зло сплюнул:

– Я б тебе, деревне, объяснил, но ты ж все равно ни хера не поймешь! – И резко зашел в дверь клуба.

Внутри народ уже проходил на места. Было невероятно душно, но кто-то наконец догадался припереть входную дверь, чтоб она оставалась открытой, и вроде полегчало.

На сцене стоял только стол и три стула. На двух из них сидели участковый Черепицын и библиотекарь Пахомов. Третий, предназначенный для Бузунько, пустовал. Сам Бузунько стоял у края сцены и курил в форточку зашторенного окна. Он как будто не собирался принимать участия в предстоящем спектакле и своей повернутой к залу спиной напоминал какого-то персонажа из фильмов про доблестных чекистов. Там тоже во время беседы кто-то обязательно скромно стоял спиной к допрашиваемому, словно был ни при чем. В самый ответственный момент он поворачивался лицом и задавал какой-нибудь каверзный вопрос, от которого подозреваемый бледнел и сникал, потому что было ясно – перед ним стоит самый главный человек. Майор, впрочем, делал это не нарочно, он действительно хотел курить. При этом он легонько барабанил пальцами левой руки по подоконнику, а между затяжками пыхтел, надувая щеки, как будто дул в невидимую трубу – пу-пу-пу.

Наконец, он докурил и, послав ловким щелчком бычок сигареты куда-то в темноту, повернулся к залу:

– Все, что ли?

Зал дружелюбно загалдел: «Да все, все, не томи!», «Давай, майор, расстреливай», «Все равно воскресенье испорчено».

– Ну, раз так, то, пожалуй, начнем? – он вопросительно глянул на Пахомова, и тот лишь пожал плечами: «А чего ждать-то?».

Бузунько кашлянул и начал.

Рассказ о том, что пора-де объединиться вокруг государственной единой национальной идеи (сокращенно – ГЕНАЦИД), что, мол, времена нынче такие, что требуют подъема самосознания и так далее и тому подобное, зрительный зал прослушал с большим вниманием и в благоговейной тишине. Даже тракторист Валера, обычно скорый на шутку, сидел тихо и не перебивал. Когда Бузунько закончил свое вступление, эстафету принял Черепицын. Он зачитал текст обращения президента, а затем и сам указ.

Но даже когда он начал перечислять имена писателей, ожидая вопросительных реплик с мест, никто не издал ни звука. Когда же он закончил, в зале повисла невыносимая гробовая тишина. Стало ясно, что народ в зале ничего не понял, потому и безмолвствовал.

– Вот такие дела, товарищи, – после паузы подытожил Бузунько. Вышло это у него как-то печально и даже трагически. После этого тишина стала прямо-таки угнетающей. Слышно было лишь шарканье ног и чей-то кашель. Бузунько посмотрел на тракториста Валеру, и тот, вздрогнув от взгляда майора, решил выразить чаяния народа, правда, как всегда, в ернической манере:

– Ты, майор, не темни, прямо скажи, хуже или лучше будет?

Валеру тут же поддержало несколько неуверенных голосов: «Да, давай уж начистоту», «Ты своими словами скажи, а то накрутят, навертят, а потом окажется, дефолт какой-нить».

– Тише, товарищи, – командным голосом остановил волну народного любопытства майор. Правда, что говорить дальше, он не знал. Вопрос про хуже или лучше, поставленный таким болезненным ребром, привел Бузунько в некоторое замешательство. – Тише, товарищи, – снова произнес он, хотя в зале уже и так было тихо. Про себя же он прикинул возможные варианты ответа на этот каверзный вопрос, но ни один из них решительно не подходил: то, что не лучше – это точно, но ведь не говорить же, что хуже.

В поисках поддержки он растерянно посмотрел на Пахомова, который до сего момента не проронил ни единого слова. Антон сидел, подперев лицо кулаком, и с рассеянной грустью смотрел в зрительный зал. На него вдруг нашел приступ несвойственной ему меланхолии. «Что я здесь делаю? – думал он. – Кто эти люди? Они мне не далеки, не близки. Чуждые мне элементы. Сплошные инопланетяне. Вот дядя Миша. Милый человек. Но разве я его когда-нибудь понимал? И пойму ли когда-нибудь? В молодости дядя Миша воевал, был ранен в ногу и попал в плен. Через день бежал. Угодил к партизанам. Рана на ноге начала гноиться – ногу по самое колено местный эскулап отхватил. Как бывшего пленного, родная власть дядю Мишу тут же репрессировала – отправила в лагеря. Когда вернулся, родители уже умерли. Позже единственный сын дяди Миши был отправлен исполнять загадочный интернациональный долг в Афганистан, там и пал смертью храбрых. Жена, работавшая маляром, к тому моменту уже умерла – погибла, упав со строительных лесов, которые по недосмотру и халатности были плохо закреплены. А плохо закреплены они были, потому что бригада торопилась выполнить пятилетний план и получить премию, оттого решили не терять время на поиски нормальных крепежей, а обойтись своими кустарно изготовленными. Пятилетку бригада выполнила, премию получила. Но уже без жены дяди Миши. Хоронил он сначала жену, а потом и сына сам и на собственные сбережения, потому что государство не посчитало нужным ни в первом, ни во втором случае помогать ему. Теперь дядя Миша – стопроцентный коммунист. Советская власть ему во сто крат милее любой прибавки к пенсии. Как я могу его понять? Или вот – тракторист Валера. Хороший парень, светлая голова. Пьет и пьет, пьет и пьет. Его одноклассник, большая шишка, уже третий год зовет его к себе в город – Валера ни в какую. Там оклад, перспективы. А Валера носом воротит, говорит, там работать надо как вол и от начальства зависеть, а мне и здесь хорошо. Так и прокукует здесь всю жизнь. Нет, прав, прав был старик Кант, когда говорил, что под каждой могильной плитой лежит вселенная. И постичь эти вселенные не дано никому. Вопрос: а надо ли? Вот сидят передо мной девяносто или сколько-то там вселенных, и все как на подбор не представляют для науки ни ценности, ни интереса. Самое смешное, что и я – одна из этих вселенных, ибо чем я лучше того же Валеры, если, будучи истфаковским аспирантом, присланным для краткого ознакомления с военным прошлым этого богом забытого края, застрял здесь на долгие восемь лет, влюбившись в Нинку. Нинку, которая из-за болезни отца наотрез отказалась переехать со мной в Москву и теперь уже вряд ли согласится. И выходит, что я даже сам себя уже не понимаю. А понимаю только одного Поребрикова. Потому что, хоть и мудак он на букву „ч“, но все его драки и террористические звонки на завод мне понятны – человек выражает свой протест против серости бытия, пусть и таким диким, нечеловеческим образом. А впрочем, и Поребриков…»

Тут Пахомов поймал на себе растерянный взгляд майора, очнулся и привстал.

– Товарищи, – взял он быка за рога, хотя полностью пропустил вступительную речь майора. – Объясняю коротко и ясно. Так, чтоб мы через час разошлись по домам, а не сидели здесь до утра.

– Вот это правильно, – раздался одобрительный голос тракториста. – А то, если до утра, то кто ж утром работать пойдет?

– Ты-то так и так не пойдешь, – хихикнул чей-то женский голос.

– Кто это там такой умный? – привстал Валера. Но его дернули за пиджак и посадили на место:

– Да сядь ты!

– Да я-то сяду! – огрызнулся тракторист. – Только потом у меня кто-то ляжет.

– Ишь, укладчик нашелся. Да кто под тебя ляжет-то? – раздался все тот же задиристый женский голос, и все засмеялись.

– Да сядь ты уже, – снова дернул Валеру сосед.

– Садись, садись, – зазвенел все тот же женский голос, – сиделку только свою не отдави!

Зал снова грохнул.

Эта короткая словесная перебранка сбила Пахомова с мысли, и он поморщился.

– Товарищи, товарищи, друзья, давайте только без лишней полеми… разговоров. Короче. Так вот. О чем это я? Национальная идея, которую предложил нам президент, заключается в том, что все мы, то есть вся Россия, объединяемся на почве любви к отечественной литературе. – Звучало это донельзя пошло, но так звучал, собственно, и сам указ. – Берем ее, так сказать, э-э-э… – Пахомов не нашел подходящего оборота и сделал вид, что закашлялся.

– За что ее берем? Я что-то не расслышал, – раздался чей-то хриплый бас.

– А ты, Петрович, как ни бери, все равно, не даст! – ответил все тот же бойкий женский голос, и опять все загалдели, соревнуясь в остроумии.

Антон решил не обращать внимания на местных юмористов, а и потому продолжил гнуть свою линию.

– Товарищи! Тихо! – уже почти на максимуме голосовых связок перекрыл он шум в зале. – В общем, каждый получает определенный текст известного писателя или поэта, учит его наизусть и через три недели, 31-го декабря сдает экзамен на знание оного. Из райцентра приедет комиссия – она и будет его принимать. Указ президента обсуждению не подлежит. Для тех же, кто откажется его выполнять, предусмотрено административное наказание, а именно денежный штраф. Так что не в ваших… в смысле – не в наших интересах манкировать… игнорировать… короче, не выполнять этот указ. Таким образом, каждый российский гражданин становится причастным к делу сохранения нашей культуры. Вот. Так. Тексты мы уже распределили. Пусть каждый по очереди поднимется на сцену для получения текста – ну, скажем. – Пахомов рукой показал очередность, – слева направо, с первого ряда по последний.

Бузунько одобрительно кивнул головой.

– А почему с первого по последний, а не наоборот? – раздался чей-то голос.

Пахомов растерялся.

– Ну какая разница?! – вдруг разозлился до того молчавший Черепицын. – Все равно все получат по заданию!

– Да я так… просто спросил, – уже виновато промямлил спросивший.

– Итак, начали, – обрадовался Пахомов, решив, что самое сложное уже позади, и народ, в общем и целом, идею если не поддержал, то, по крайней мере, не принял в штыки.

– Ну что застыли, как сопли на морозе? – снова разозлился Черепицын. Он понимал, что самое сложное еще далеко не позади, и хотел как можно быстрее добраться до финала этого спектакля. – Давайте, подходите. В порядке живой очереди. Без волокиты. Подошел, получил, расписался, отвалил, дал другому получить. И не надо вот эти вот ваши перешептывания, переглядывания. Устроили тут пансионат благородных девиц. Давай, Сериков, – обратился он к самому крайнему. – Покажи пример гражданской сознательности.

– Я? – испуганно отозвался Сериков.

– Нет, Пушкин, блин!

– А чего я?

– А того, что ты самым крайним сидишь.

Из зала Серикова подбодрили:

– Давай, Серега, не тушуйся.

Но Сериков сидел, как будто прилип к стулу. Сидевшая рядом с сыном мать Серикова повернулась к упрямому отпрыску:

– Ну что ты, Сереженька? Неудобно ж, люди ждут.

– Во-во, – поддержал ее Черепицын.

– Ну вот и иди первой, – огрызнулся Сериков.

– Матери-то не груби, – снова встрял Черепицын. – Давай, Светлана Юрьевна, покажи сыну пример.

Старушка преклонных лет вздохнула и медленно поднялась на сцену.

– Держи, Светлана Юрьевна, – Пахомов торжественно протянул Сериковой книжку.

Черепицын решил проявить максимальную заботу:

– Тебе, Светлана Юрьевна, мы выбрали задание попроще, покороче, так что не бойся.

– Да я не боюсь, сынок, – добродушно ответила старушка. – Только я енто… читать не умею.

Зал замер.

«Хорошенькое начало», – подумал Бузунько.

– Как это? – опешил Черепицын.

– Да так. Годков мне уже немало. А по малолетству и времени-то на учебу не было. Все работа да работа. Потом война. Вот.

Повисла нехорошая пауза.

– Тогда, Светлана Юрьевна, со слов сына учи, – разрезал звенящую тишину бодрый голос Черепицына, который тут же бросил хмурый взгляд на Серикова. – Здесь распишись.

Светлана Юрьевна обернулась в зал, но, не найдя там сочувствия, а только напряженные лица односельчан, вздохнула и поставила крестик.

– Вот молодец, Светлана Юрьевна, – похвалил ее Черепицы. – Теперь ты, Сериков. По примеру матери.

Тот неохотно встал и поднялся на сцену.

Пахомов выдал ему две книги в потрепанных обложках со словами: «Читай, учи, просвещайся. Здесь распишись».

– А почему две? – удивился Сериков.

– Потому что две, – невозмутимо ответил Антон. – В каждой по тексту.

Серега зашевелил губами, читая название первой книги. Затем открыл заложенную обрывком газеты страницу и снова зашевелил губами. В зале снова воцарилась гробовая тишина.

– Ну что такое, Сериков? – занервничал Черепицын.

– Не, а можно мне другую?

– Какую это другую? – передразнил его сержант. – Эта тебе чем не угодила?

– Да я не понимаю, что здесь написано, – обращаясь почему-то к залу, сказал Сериков. – Текст какой-то заумный, я половины слов не знаю.

– А ты что думал, тебе сборник анекдотов дадут? – сыронизировал Черепицын.

– Ну почему анекдотов? Просто… чего-нибудь полегче. Дали же вторым… – Сериков глянул на обложку второй книги, – Чехова.

– Это ж литературное на-сле-ди-е! А наследие легким не бывает. Я правильно говорю? – Повернулся за поддержкой к Пахомову сержант.

Но Антон только предательски пожал плечами, мол, всякое бывает. Тогда за Черепицына вступился майор.

– Кто там у тебя?

– Ба-ра-тын-ский, – по слогам прочитал Сериков.

– Ну и?

– Ев-ге-ний.

– И что?

– Аб-ра-мо-вич, – почему-то с ударением на «о» произнес отчество поэта Сериков. – Еврей, что ли?

– Какой еще Абрамо?..

– Да отчество это, а не фамилия, – устало встрял в диалог Пахомов. – И никакой он не еврей. Хотя принципиально это ничего не меняет.

– Ну вот, Сериков. Не еврей. Че ты нам мозги полируешь? – разозлился Черепицын.

– Все равно не понимаю.

– Что ты не понимаешь?

– Ну вот. «Пироскаф» какой-то.

– Ну и?

– Да не… тут че-то такое… как-то странно писано, – продолжал капризничать Сериков. – Хитро больно. Да и потом… я это… стихи не люблю.

И посмотрел в зал. Зал молчал, хотя по лицам было видно, что стихи не любит не он один.

– Ишь ты! Стихи он не любит, – последовав примеру Серикова, обратился в зал Черепицын.

– Не люблю, – окончательно заупрямился Сериков. Тут даже Пахомов вышел из себя.

– А что ты любишь? Может, тебе трактат Ломоносова «О сохранении и размножении российского народа» дать?

Сериков, хоть и не понял, что ему предлагает Пахомов, но ехидность в словах последнего уловил, а потому насупился и опустил голову.

Зал с интересом наблюдал за перепалкой на сцене. Происходящее на ней напоминало какую-то провинциальную театральную постановку. В театре из большеущерцев никто не бывал, но по телевизору что-то видели и полагали, что разговоры на сцене ведутся именно через обращение в зал. Знающие упертый характер Серикова начали потихоньку делать ставки. Кто-то считал, что Сериков не уступит, кто-то, наоборот, считал, что «эти трое» его «сломают». Майор Бузунько понял, что если упустить момент, процесс может пойти в направлении крайне нежелательном, а то и вовсе зайти в тупик. Надо брать инициативу в свои руки.

– Значит так, граждане и товарищи. Если тут какие непонятливые, то объясняю еще раз. Указ президента не обсуждается. Баратынский, хератынский – учи, и все. Я доступно мысль излагаю?

Народ зашевелился, но возразить было нечего.

– Ладно, Сериков, не выёживайся, – крикнул наконец кто-то из зала. – Бери, чего дают, потом, если че, обменяемся.

– Никаких «обменяемся»! – хлопнул ладонью по столу Черепицын. Бузунько с Пахомовым вздрогнули. – Вам товарищ майор про указ президента, а вы тут базарную лавочку устроили? Я сегодня Поребрикову во-о-о-т такую книгу дал, – Черепицын ладонями рук изобразил немыслимо толстую книгу, – и он даже спорить не стал. «Будет сделано», – сказал он. Вот так, по-военному, по-простому. И это – Поребриков, не чета тебе, Сериков. Матери б постыдился. Она, вон, не выкобенивалась, как ты. На этом дискуссию будем считать закрытой. Давай, расписывайся, и марш со сцены.

Посрамленный примером матери, которая «не выкобенивалась», а также сравнением с Поребриковым, которого, как уже было сказано, уважали в деревне все без исключения, Сериков молча поставил свою подпись и сошел со сцены.

– Следующий, – невозмутимо объявил Черепицын. «Главное, сейчас не спотыкнуться», – подумал Бузунько и, чтобы скрыть напряжение, заложил руки за спину и отвернулся к окну.

Третьим на сцену поднялся Гришка-плотник.

– Здорово, Гриша, – бодро поприветствовал подошедшего Черепицын.

– Да хрен ли тут ёпт! – не то зло, не то дружелюбно ответил Гришка.

И протянул руку за своей порцией. Но в тот момент, когда Пахомов вложил в Гришину пятерню небольшую книжку, Черепицын ухватил Гришку за кисть.

– Ты про пятьсот рублей-то не забыл, а? – зловеще и негромко процедил он сквозь зубы.

Гришка попытался выдернуть руку, но сержант держал ее крепко.

– Хрен на! – неожиданно осклабился Гришка. – Щелкал чуглублуд гумливый фуялом, да, видно, нах, клю-бальник перекосоёбило.

И снова дернул рукой.

– Ты мне зубы не заговаривай, ушлепок чешуйчатый, – снова зашипел участковый. – Я те твой клюбальник так перекосоёблю, что глаз не досчитаешься.

– Подгребало, ёпт, мудилище болотное валенками девок, мля, тырыкать! – гордо отразил удар Гришка. И снова дернул руку с книжкой на себя.

Сержант зло отшвырнул Гришкину руку от себя:

– Ну гляди. Лично буду проверять. И только, мать твою, одной буквой ошибись!

– Ну что там за задержка? – нарочито грозно произнес Бузунько, повернувшись к сцене.

– Да все нормально, – фальшиво добродушно откликнулся Черепицын, кинув на Гришку зловещий взгляд.

Гришка проигнорировал мимический выпад сержанта и с достоинством победителя спустился в зал.

«Этак мы, блин, до ночи провозюкаемся, – с тоской подумал Пахомов. – А я с утра даже пожрать толком не успел».

Дальше, впрочем, все пошло живее. Никто не привередничал, рожу не кривил и в диалог понапрасну не вступал.

Была, правда, небольшая заминка, когда на сцену поднялся гастарбайтер, таджик Мансур Каримов. Никаким гастарбайтером он уже давно не был – получил год назад долгожданное российское гражданство, но так уж его называли за глаза большеущерцы. Называли, кстати, без тени снисходительности или враждебности – Мансур был человеком приличным, добродушным, а главное, не слишком религиозным и не чрезмерно трудолюбивым. Последние два пункта особенно пришлись по душе большеущерцам, ибо на всякое излишнее рвение, в религии или в работе, особенно у чужака, они реагировали нервно, расценивая это как скрытый намек на их собственную апатию и лень.

Российское гражданство Мансур получил благодаря фиктивному браку с россиянкой, но, невзлюбив большой город, подался вместе с маленькой дочкой от первого брака в провинцию и прописался в Больших Ущерах.

Большеущерцы иногда звали Мансура для удобства Суриком, против чего последний не возражал.

Единственно, что слегка смущало местное население, это его чудовищный русский. Великий и могучий давался Мансуру таким напряжением сил и воли, что при разговоре с ним казалось, что и не говорит он вовсе, а борется с каким-то неведомым зверем, поселившимся у него во рту. Он неимоверно коверкал русские слова, путал роды и игнорировал падежи, обильно приправляя это малосъедобное жаркое гарниром из таджикских слов и своим неискоренимым акцентом. Но так как Гришку-плотника большеущерцы понимали немногим лучше, то и здесь Мансур оказался вполне приемлемым вариантом.

Однако президентский указ за номером 1458 застал беднягу врасплох. Поднимаясь на сцену, он готовился к худшему. Во-первых, он не совсем понимал, что происходит. Во-вторых, он боялся и избегал всякой публичности, а тут ему предлагалось на несколько секунд оказаться в центре внимания. От волнения он даже вспотел и теперь постоянно вытирал рукой свой смуглый лоб. Получив книжку из рук Пахомова, Мансур слегка поклонился в знак благодарности, решив, что его, как и всех большеущерцев, за что-то награждают. Но Черепицын быстро вернул его на землю.

– Ты понял, Мансур, какая задача перед тобой стоит?

– Да. То есть нет.

– Да или нет?

Мансур сглотнул предательский комок.

– Не совсем. – А затем добавил уже более решительно: – Нет.

Пахомов, заметив волнение Мансура, посмотрел ему в глаза и произнес предельно спокойно и четко:

– Это книга. Ты должен выучить.

– Всю? – с ужасом выдохнул Мансур.

– Нет. Только то, что помечено.

– Там, где бумажка лежит, – добавил Черепицын.

– А сможешь? – спросил Мансур.

– Кто? Я? – удивился Черепицын. – Ты за меня не беспокойся, я смогу.

– Нет. Я смогу? – исправил окончание глагола с подсказки сержанта Мансур.

Черепицын пожал плечами:

– Постарайся. Ты же российский гражданин. У тебя теперь те же права и обязанности. Так что привыкай.

– Привыкай, – эхом отозвался Мансур.

– Не дрейфь, – крикнул кто-то из зала. – Если че, подсобим.

Мансур печально покачал головой, еще раз провел ладонью по мокрому лбу, расписался в ведомости и, зажав книгу обеими руками, как реликвию, спустился в зал.

После этого, собственно, больше никаких задержек не возникло.

И через час все было кончено: книги розданы, подписи поставлены. Пахомов сидел, перепроверяя количество подписей. Черепицын с нетерпением поглядывал на майора. А сам майор, докурив очередную сигарету, вышел на авансцену.

– Товарищи, – обратился он снова к залу. – Прежде чем объявить собрание закрытым, хочу еще раз подчеркнуть важность президентского указа, а также ответственность, которая возлагается на каждого из нас. Посему считаю должным сообщить, что ГЕНАЦИД – проект хоть и не засекреченный, однако…

Майор сделал многозначительную паузу и обвел глазами зрительный зал.

– Однако… его воплощение… его, так сказать, проведение в жизнь, носит характер… э-э-э… характер… закрытый, – с облегчением вырулил, наконец, Бузунько. – То есть нежелательно, чтоб информация о розданных литературных текстах обсуждалась где-то за пределами Больших Ущер. Об этом предупреждены и жители райцентра, и жители прочих населенных пунктов. Подобное требование – часть плана по внедрению в жизнь вышеуказанного национального проекта. Прошу отнестись к этой части с должным вниманием и уважением. Вот.

Майор глянул на Черепицына и Пахомова, как бы ища у них одобрения, а затем добавил:

– Если вопросов нет, все свободны.

Как по сигналу, абсолютная тишина сменилась стуком отодвигаемых стульев, шелестом книжных страниц и негромкими голосами зрителей.

Толкаясь и обмениваясь впечатлениями, народ выходил из клуба на свежий воздух. В зале остались только сержант, майор и библиотекарь.

– Ну что, Черепицын, мероприятие проведено грамотно, так что от души поздравляю, – Бузунько пожал руку смущенному похвалой сержанту. – Я правильно говорю, Пахомов?

Пахомов устало кивнул.