Текст книги "История с географией (сборник)"

Всеволод Емелин
История с географией (сборник)

© Емелин В. О.

© ООО «Издательство Астрель»

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Техника безопасности

Когда стране плохо, всем хорошим людям тоже должно быть плохо, а всем плохим – хорошо. И наоборот.

Это правило, оно довольно простое.

Сложность в том, что плохие люди, как правило, считают себя хорошими. «Что для меня хорошо, то, значит, и для страны годится». А хорошие люди, наоборот, совестятся, считают себя плохими и в общественных делах, как правило, не участвуют.

Так мы и живем в вывернутом наизнанку мире.

Тексты в столбик Всеволода Емелина этого обстоятельства не отменяют. Они лишь помогают распознавать хороших-плохих. Люди, которых они заставляют улыбнуться, – хорошие. Люди, которых они раздражают или пугают, – плохие.

Конечно же хорошее и плохое есть в любом человеке. Поэтому скажем так: от Емелина всему хорошему, что есть в человеке, становится хорошо, а всему плохому – плохо.

Когда на закрытой VIP-вечеринке, устроенной зачем-то на крейсере «Аврора», перепившиеся звезды и олигархи с хохотом читали емелинское «Пусть сильнее грянет Кризис», это в них не только гордость за хорошо выполненную работу говорила – «после нас хоть потоп». Это в них еще и что-то вроде смутной тревоги ворочалось.

Тех, кто был всем доволен, Емелин заставляет нервничать. Тех, кто раньше лишь ныл да жаловался, учит смеяться. Вывернутый наизнанку мир стал вспоминать, где у него верх, где низ.

Не более того.

Но и не менее.

Как же это у Емелина получилось? Гений он, что ли?

Нет, конечно. «Этак и я смогу». Просто он говорит о том, что понятно и интересно всем без исключения людям. Не о жизни-смерти или там о любви (это только кажется, что они для всех одинаковы), а о чем-нибудь таком, повседневном, приземленном, насущном. О том, что по причине своей сиюминутной пустяковости действительно всех заботит.

Ну например, все мы смотрим телевизор (а если не смотрим, то читаем газеты, а если не читаем, то тупим в Интернете). Телевизор специально для того и существует, чтобы люди думали (а еще лучше – не думали) одинаково. Телевизор приучил нас считать все то, что в нем показывают, очень важным. Вот Емелин об этом и пишет.

Он, как мастер борьбы айкидо, перенаправляет энергию атакующего на него самого. Скажем, телевизор твердит: черное – это белое. Емелин соглашается: да, конечно. Но так, что всем, кто за белое, делается смешно. А всем, кто за черное, – немножко нервно: уж лучше б не соглашался…

Я сейчас одну умную мысль скажу, только не обижайтесь.

Емелин нравится всем, кто «true» (по-английски «истинный»), и не нравится всем, кто «крипто» (по-гречески «тайный», «скрытый»).

Криптодуракам, посвятившим жизнь изучению умных слов, он кажется дураком. Криптофашистам, занятым беспощадной, безоглядной борьбой с фашизмом, кажется фашистом. Криптопостмодернистам, вздыхающим по «искренности высказывания», кажется постмодернистом.

У этой медали есть и оборотная сторона: истинные дураки и фашисты Емелину только рады. С удовольствием принимают за своего. Тут уж ничего не поделаешь. К счастью, не только дураки бывают у нас истинными.

Остается последний, самый важный вопрос.

Можно ли вообще писать о «болевых точках» общественной жизни с юмором? Не есть ли это игра с огнем? Ведь с огнем играет либо неразумный ребенок, либо тот, кто в самом деле хочет что-либо поджечь – но так, чтобы все думали, что он этого не хотел, нечаянно получилось…

Тут вот в чем дело. Существует великое множество писателей, поэтов, публицистов и общественных деятелей, пишущих и говорящих о серьезном серьезно. Мы слышим, видим, читаем их. Часто соглашаемся. И… тут же забываем. В одно ухо входит, из другого выходит. А Емелин запоминается, остается.

Что его не извиняет, конечно.

Нас тоже.

ЛЕВ ПИРОГОВ

История с географией

Последний гудок
^{(Похороны Брежнева)}

Светлой памяти СССР посвящается

 
Не бил барабан перед смутным полком,
Когда мы вождя хоронили,
И труп с разрывающим душу гудком
Мы в тело земли опустили.
 
 
Серели шинели, краснела звезда,
Синели кремлевские ели.
Заводы, машины, суда, поезда
Гудели, гудели, гудели.
 
 
Молчала толпа, но хрустела едва
Земля, принимавшая тело.
Больная с похмелья моя голова
Гудела, гудела, гудела.
 
 
Каракуль папах, и седин серебро…
Оратор сказал, утешая,
Осталось, мол, верное политбюро —
Дружина его удалая.
 
 
Народ перенес эту скорбную весть,
Печально и дружно балдея.
По слову апостола, не было здесь
Ни эллина, ни иудея.
 
 
Не знала планета подобной страны,
Где надо для жизни так мало,
Где все перед выпивкой были равны —
От грузчика до адмирала.
 
 
Вся новая общность – советский народ
Гудел от Москвы до окраин.
Гудели евреи, их близок исход
Домой, в государство Израиль.
 
 
Кавказ благодатный, веселая пьянь:
Абхазы, армяне, грузины…
Гудел не от взрывов ракет «Алазань» —
Вином Алазанской долины.
 
 
Еще, наплевав на священный Коран,
Не зная законов Аллаха,
Широко шагающий Азербайджан
Гудел заодно с Карабахом.
 
 
Гудела Молдова. Не так уж давно
Он правил в ней долгие годы.
И здесь скоро кровь, а совсем не вино
Окрасит днестровские воды.
 
 
Но чувствовал каждый, что близок предел,
Глотая крепленое зелье.
Подбитый КамАЗ на Саланге гудел
И ветер в афганских ущельях.
 
 
Ревели турбины на МиГах и Ту,
Свистело холодное пламя.
Гудели упершиеся в пустоту
Промерзшие рельсы на БАМе.
 
 
Шипели глушилки, молчали АЭС.
Их время приходит взрываться.
Гудели ракеты, им скоро под пресс,
Защита страны СС-20.
 
 
Над ним пол-Европы смиренно склонит
Союзников братские флаги,
Но скоро другая толпа загудит
На стогнах Берлина и Праги.
 
 
Свой факел успел передать он другим.
Сурово, как два монумента,
Отмечены лица клеймом роковым,
Стояли Андропов с Черненко.
 
 
Не зная, что скоро такой же конвой
Проводит к могильному входу
Их, жертвою павших в борьбе роковой,
Любви безответной к народу.
 
 
Лишь рвалось, металось, кричало «Беда!»
Ослепшее красное знамя
О том, что уходит сейчас навсегда,
Не зная, не зная, не зная.
 
 
Пришла пятилетка больших похорон,
Повеяло дымом свободы.
И каркала черная стая ворон
Над площадью, полной народа.
 
 
Все лица сливались как будто во сне,
И только невидимый палец
Чертил на кровавой кремлевской стене
Слова – Мене, Текел и Фарес.
 
 
^{…………………………………………………………..}
С тех пор беспрерывно я плачу и пью
И вижу венки и медали.
Не Брежнева тело, а юность мою
Вы мокрой землей закидали.
 
 
Я вижу огромный разрушенный дом
И бюст на забытой могиле…
Не бил барабан перед смутным полком,
Когда мы вождя хоронили.
 

История с географией

 
Великой Родины сыны,
Мы путешествовали редко.
Я географию страны
Учил по винным этикеткам.
 
 
Лишь край граненого стакана
Моих сухих коснется уст,
От Бреста и до Магадана
Я вспомню Родину на вкус.
 
 
Пусть никогда я не был там,
Где берег Балтики туманен.
Зато я рижский пил бальзам
И пил эстонский «Вана Таллинн».
 
 
В тревожной Западной Двине
Я не тонул, держа винтовку,
Но так приятно вспомнить мне
Про белорусскую «Зубровку».
 
 
И так досадно мне, хоть плачь,
Что отделилась Украина,
А с ней «Горилка», «Спотыкач»,
И Крыма всяческие вина.
 
 
Цыгане шумною толпою
В Молдове не гадали мне.
Мне помогали с перепою
Портвейн «Молдавский», «Каберне».
 
 
И пусть в пустыне Дагестана
Я не лежал недвижим, но
Я видел силуэт барана
На этикетках «Дагвино».
 
 
Пускай я не был в той стране,
Пусть я всю жизнь прожил в России,
Не пей, красавица, при мне
Ты вина Грузии сухие.
 
 
Сейчас в газетных номерах
Читаю боевые сводки.
А раньше пил я «Карабах»
Для лакировки, после водки.
 
 
Хоть там сейчас царит ислам
И чтут Коран благоговейно,
Но лично для меня «Агдам»
Был и останется портвейном.
 
 
Да, не бывал я ни хера
В долинах среднеазиатских,
Но я попью вина «Сахра»,
И век бы там не появляться.
 
 
Я географию державы
Узнал благодаря вину,
Но в чем-то были мы не правы,
Поскольку пропили страну.
 
 
Идет война, гремят восстанья,
Горят дома, несут гробы.
Вокруг меняются названья,
Границы, флаги и гербы.
 
 
Теперь я выпиваю редко,
И цены мне не по плечу,
Зато по винным этикеткам
Сейчас историю учу.
 

Судьба моей жизни
^{(Автобиографическая поэма)}

 
Заметает метелью
Пустыри и столбы,
Наступает похмелье
От вчерашней гульбы,
 
 
Заметает равнины,
Заметает гробы,
Заметает руины
Моей горькой судьбы.
 
 
Жил парнишка фабричный
С затаенной тоской,
Хоть и в школе отличник,
Все равно в доску свой.
 
 
Рос не в доме с охраной
На престижной Тверской,
На рабочей окраине
Под гудок заводской.
 
 
Под свисток паровоза,
Меж обшарпанных стен
Обонял я не розы,
А пары ГСМ.
 
 
И в кустах у калитки
Тешил сердце мое
Не изысканный Шнитке,
А ансамбль соловьев.
 
 
В светлой роще весенней
Пил березовый сок,
Как Сережа Есенин
Или Коля Рубцов.
 
 
Часто думал о чем-то,
Прятал в сердце печаль
И с соседской девчонкой
Все рассветы встречал.
 
 
В детстве был пионером,
Выпивал иногда.
Мог бы стать инженером,
Да случилась беда.
 
 
А попались парнишке,
Став дорогою в ад,
Неприметные книжки
Тамиздат, Самиздат.
 
 
В них на серой бумаге
Мне прочесть довелось
Про тюрьму и про лагерь,
Про еврейский вопрос,
 
 
Про поэтов на нарах,
Про убийство царя
И о крымских татарах,
Что страдают зазря.
 
 
Нет, не спрятать цензуре
Вольной мысли огня,
Вот и перевернули
Эти книжки меня.
 
 
Стал я горд и бесстрашен,
И пошел я на бой
За их, вашу и нашу
За свободу горой.
 
 
Материл без оглядки
Я ЦК, КГБ.
Мать-старушка украдкой
Хоронилась в избе.
 
 
Приколол на жилетку
Я трехцветный флажок,
Слезы лила соседка
В оренбургский платок.
 
 
Делал в темном подвале
Ксерокопии я,
А вокруг засновали
Сразу псевдодрузья.
 
 
Зазывали в квартиры
Посидеть, поболтать,
Так меня окрутила
Диссидентская рать.
 
 
В тех квартирах был, братцы,
Удивительный вид:
То висит инсталляция,
То перформанс стоит.
 
 
И, блестящий очками,
Там наук кандидат
О разрушенном храме
Делал длинный доклад,
 
 
О невидимой Церкви,
О бессмертье души.
А чернявые девки
Ох как там хороши!
 
 
Пили тоже не мало,
И из собственных рук
Мне вино подливала
Кандидатша наук.
 
 
Я простых был профессий,
Знал пилу да топор.
А здесь кто-то профессор,
Кто-то член, кто-то корр.
 
 
Мои мозги свихнулись,
Разберешься в них хрен —
Клайв Стейплз (чтоб его!) Льюис,
Пьер Тейар де Шарден,
 
 
И еще эти, как их,
Позабыл как на грех,
Гершензон, бля, Булгаков,
В общем авторы «Вех».
 
 
Я сидел там уродом,
Не поняв ни шиша,
Человек из народа,
Как лесковский Левша.
 
 
Их слова вспоминая,
Перепутать боюсь,
Ах, святая-сякая,
Прикровенная Русь.
 
 
Не положишь им палец
В несмолкающий рот.
Ах, великий страдалец,
Иудейский народ.
 
 
И с иконы Распятый
Видел, полон тоски,
Как народ до заката
Все чесал языки…
 
 
Так на этих на кухнях
Я б глядишь и прожил,
Только взял да и рухнул
Тот кровавый режим.
 
 
Все, с кем был я повязан
В этой трудной борьбе,
Вдруг уехали разом
В США, в ФРГ.
 
 
Получили гринкарты
Умных слов мастера,
Платит Сорос им гранты,
Ну а мне ни хера.
 
 
Средь свободной Россеи
Я стою на снегу,
Никого не имею,
Ничего не могу.
 
 
Весь седой, малахольный,
Гложет алкоголизм,
И мучительно больно
За неспетую жизнь…
 
 
Но одно только греет —
Есть в Москве уголок,
Где, тягая гантели,
Подрастает сынок.
 
 
Ох как вид его страшен,
Череп гладко побрит.
Он еще за папашу
Кой-кому отомстит.
 

Песня ветерана защиты Белого дома 1991 года

 
Налейте мне, граждане, рюмку вина,
Но только ни слова о бабах,
Ведь мне изменила гадюка-жена,
Пока я был на баррикадах.
 
 
Не пуля спецназа сразила меня,
Не палка омоновца сбила,
А эта зараза средь белого дня
Взяла да и мне изменила.
 
 
В то хмурое утро, когда этот сброд
Нагнал в Москву танков и страху,
Я понял, что мой наступает черед,
И чистую вынул рубаху.
 
 
Я понял, что участь моя решена,
Сказал я «Прощай!» своей Зине.
Она же лежала, как лебедь нежна,
На жаркой простершись перине.
 
 
А к Белому дому сходился народ.
Какие там были ребята!
Кто тащит бревно, кто трубу волочет,
Оружие пролетарьята.
 
 
Баррикады росли, и металл скрежетал,
И делали бомбы умельцы.
Взбирался на танк и Указ зачитал
Борис Николаевич Ельцин.
 
 
Мы нашу позицию заняли там
Где надо, согласно приказу,
Бесплатно бинты выдавалися нам
И старые противогазы.
 
 
Мы все как один здесь, ребята, умрем,
Но так меж собой порешили —
Ни шагу назад! За спиной Белый дом —
Парламент свободной России.
 
 
Мы цепи сомкнули, мы встали в заслон,
Мы за руки взяли друг друга.
Давай выводи свой кровавый ОМОН,
Плешивая гадина Пуго!
 
 
В дождливой, тревожной московской ночи
Костры до рассвета горели.
Здесь были казаки, и были врачи,
И многие были евреи.
 
 
Но встал над толпой и, взмахнувши рукой,
Среди тишины напряженной
Народный герой, авиатор Руцкой
Сказал сообщенье с балкона.
 
 
Сказал, что настал переломный момент,
Что нынче живым и здоровым
Из Крыма в Москву привезен президент,
Подлец же Крючков арестован.
 
 
Он здесь замолчал, чтобы дух перевесть,
Послышались радости крики.
А кончил словами: Россия, мол, есть
И будет навеки великой!
 
 
^{…………………………………………………………..}
Пока я там жизнью своей рисковал,
Боролся за правое дело,
Супругу мою обнимал-целовал
Ее замначальник отдела.
 
 
Он долго ее обнимал-целовал,
Он мял ее белое платье,
А на ухо ей обещанья шептал,
Сулил повышенье в зарплате.
 
 
Покуда я смерти смотрелся в лицо
Бесстрашно, как узник у стенки,
С таким вот развратником и подлецом
Жена задирала коленки.
 
 
…………………………………………………………..
Я там трое суток стоял, словно лев,
Не спал и почти не обедал,
Домой проходя мимо здания СЭВ,
Лишь принял стакан за победу.
 
 
Победа пришла, вся страна кверху дном,
У власти стоят демократы.
А мне же достался похмельный синдром
Да триста целковых зарплаты.
 

На смерть леди Дианы Спенсер
^{(Из цикла «Смерти героев»)}

Убили Фердинанда-то нашего.

Я. Гашек

 
Я слова подбирать не стану,
Чтоб до смерти вам кровью сраться!
Я за гибель принцессы Дианы
Проклинаю вас, папарацци!
 
 
Что, довольны теперь, уроды?
Натворили делов, ублюдки?
Вы залезли в кровать к народу,
Вы залезли людям под юбки.
 
 
Из-за вас, тут и там снующих
И пихающихся локтями,
С ней погиб культурный, непьющий,
Представительный египтянин.
 
 
Растрепали вы все, как бабы.
А какого, собственно, черта?
Ну любила она араба
И инструктора конного спорта.
 
 
Не стесняясь светского вида,
Проявляла о бедных жалость,
С умирающими от СПИДа,
То есть с пидорами, целовалась.
 
 
А еще клеймлю я позором,
Не поведших от горя бровью,
Всю семейку этих Виндзоров
С королевой, бывшей свекровью.
 
 
Бывший муж хоть бы раз прослезился,
Хоть бы каплю сронил из глаза.
У меня, когда отчим спился,
Стал похож он на принца Чарльза.
 
 
Принц Уэльский нашелся гордый,
Ухмыляется на могиле.
Да в Москве бы с такою мордой
И в метро тебя не пустили!
 
 
Повезло же тебе, барану,
Представляю, как ты по пьяни
Эту розу, принцессу Диану,
Осязал своими клешнями.
 
 
Нам об этом вашем разврате,
Обо всех вас – козлах безрогих,
Киселев, политобозреватель,
Рассказал в программе «Итоги».
 
 
Киселев был со скорбным взором,
Он печально усы развесил.
У него поучитесь, Виндзоры,
Как горевать по мертвым принцессам.
 
 
Если вы позабыли это
Мы напомним вам, недоноскам,
Как Марии Антуанетты
Голова скакала по доскам,
 
 
О том, что сделал с Карлом Кромвель,
О Екатеринбургском подвале
Мы напомним, да так напомним,
Чтобы больше не забывали!
 

Смерть ваххабита
^{(Из цикла «Смерти героев»)}

 
Как святой шариат
Правоверным велит,
Уходил на джихад
Молодой ваххабит.
 
 
В небе клекот орла,
Дальний грома раскат,
Уходил Абдулла
На святой газават.
 
 
От тоски еле жив,
Оставлял он гарем
И садился в свой джип,
Зарядив АКМ.
 
 
Обещал: «Я вернусь,
Как придет Рамадан,
Вы для пленных урус
Приготовьте зиндан».
 
 
Занимался рассвет,
И старик-аксакал
Ему долго вослед
Все папахой махал.
 
 
Где у сумрачных скал
Бурный Терек кипит,
Там в засаду попал
Молодой ваххабит.
 
 
Налезли гурьбой,
С трех сторон обложив,
Вспыхнул яростный бой,
Поцарапали джип.
 
 
Самого Абдуллу,
Отобравши ключи,
Привязали к стволу
Молодой алычи.
 
 
Начинали допрос,
Приступил к нему поп.
Он иконы принес,
Поклоняться им чтоб.
 
 
«Ваххабит удалой,
Бедна сакля твоя,
Поселковым главой
Мы назначим тебя.
 
 
Будешь жить, как султан,
Новый выдадим джип,
Ко святым образам
Ты хоть раз приложись».
 
 
Благодать в образах
Отрицал янычар,
Лишь «Акбар» да «Аллах»
Он в ответ прорычал.
 
 
Хитрый, словно шакал,
Подходил политрук,
Стакан водки давал
Пить из собственных рук.
 
 
Говорил замполит:
«Мы скостим тебе срок.
Будешь вольный джигит,
Пригуби хоть глоток».
 
 
Но в ответ басурман
Все – «Аллах» да «Акбар»!
И с размаху в стакан,
Полный водки, плевал.
 
 
Не фильтрует базар.
Что с ним делать? Хоть плачь.
Но сказал комиссар:
«Ты достал нас, басмач».
 
 
…………………………………………………………..
Слух идет по горам:
«Умер юный шахид
За священный ислам
И за веру убит».
 
 
Но убитым в бою
Вечной гибели нет,
Среди гурий в раю
Он вкушает шербет.
 
 
Как он бился с урус —
Не забудут вовек.
По нем плачет Эльбрус,
По нем плачет Казбек.
 
 
Плачут горькие ивы,
Наклонившись к земле,
А проходят талибы:
– Салют Абдулле!
 
 
В небе плачет навзрыд
Караван птичьих стай,
А в гареме лежит
Вся в слезах Гюльчатай.
 
 
И защитников прав
Плач стоит над Москвой,
Тихо плачет в рукав
Константин Боровой.
 
 
Плачьте, братцы, дружней,
Плачьте в десять ручьев,
Плачь, Бабицкий Андрей!
Плачь, Сергей Ковалев!
 
 
Нет, не зря, околев,
Он лежит на росе,
Ведь за это РФ
Исключат из ПАСЕ.
 

Баллада об оцинкованном листе

 
Ох, и ловок же кровельщик,
Чисто эквилибрист.
Он несет, как сокровище,
Оцинкованный лист.
 
 
Перед ним только бездна
В двадцать пять этажей,
Только крыша железная,
Да пентхауз на ней.
 
 
И плывут в его взоре
У подножья вершин
Люди – как инфузории,
Тараканы машин.
 
 
Олигархи и бляди
Копошатся у ног.
Под стеной детский садик,
Как цветка лепесток.
 
 
Так идет он по кровле,
Городской альпинист.
Режет пальцы до крови
Оцинкованный лист.
 
 
Если он его выронит,
То спикирует вниз,
Словно нож гильотины,
Оцинкованный лист.
 
 
Долетит он до садика
И, сверкнув словно меч,
Срежет девочке маленькой
Напрочь голову с плеч.
 
 
Прошумел над пентхаузом
Ветра злобного свист
И надул мощным парусом
Оцинкованный лист.
 
 
Но усильем чудовищным
Удержав этот лист,
Взмыл над крышею кровельщик,
Как дельтапланерист.
 
 
Завертел, закружил его
Черный вихрь над Москвой,
Тополиной пушинкою
Да ольховой серьгой.
 
 
Словно ангелы крыльями
Вдаль его понесли
По-над трубами, шпилями
Этой грешной земли.
 
 
Крикнул мальчик родителям:
– В небе парашютист!
И сиял ослепительно
Оцинкованный лист.
 
 
Ах, кривая падения,
Траектории путь.
Есть закон тяготения,
Его не обмануть.
 
 
Небо словно разверзлося,
И, как новый Икар,
На стоянке он врезался
В дорогой «Ягуар».
 
 
Даже после падения
Он к груди прижимал,
Как икону нательную,
Серебристый металл.
 
 
Он лежал без движения,
Лишь хозяин крутой
Все пинал в раздражении
Его тело ногой.
 
 
Отказался на «Скорой»
Отвозить его доктор.
Не был он застрахован,
И вообще уже мертвый.
 
 
Сообщали по рациям
По своим мусора:
– Нет в Москве регистрации
У него ни хера.
 
 
И толпа вокруг охала, иномарку жалела,
И конца долго не было возмущенным речам:
Лимита черножопая, мол, совсем одолела,
Скоро места не станет на Москве москвичам.
 
 
И никто не додумался просто встать на колени
И публично покаяться в коллективной вине,
Что судьба гастарбайтера в обществе потребления
Есть судьба камикадзе на минувшей войне.
 

Слобода да посад
^{(Заунывная песня)}

 
Вот трясут мои плечи:
– Эй, мужчина, не спать!
Остановка конечная!
Вылезай, твою мать!
 
 
Из автобуса в вечер я
Неуклюже шагнул,
Взяв клеенчатый, клетчатый,
Челноковский баул.
 
 
И от станции в сторону
Я побрел вдоль оград,
Где стоит над заборами
Ядовитый закат.
 
 
Не сверкает здесь золото,
Здесь огни не горят,
Ни деревни, ни города,
Слобода да посад.
 
 
Здесь Всевышний насупился,
Здесь ни моря, ни гор.
На бесплодных на супесях
Здесь живут с давних пор.
 
 
Под свинцовыми тучами
Возле мутной реки
Эти люди живучие,
Словно те сорняки.
 
 
Налетали татары ли
Наглой смертью в седле,
Царь с князьями-боярами
Хоронился в Кремле.
 
 
Чтоб со стен белокаменных
Наблюдать, как горят
Городские окраины
Слобода да посад.
 
 
Но чуть пепел рассеется
И отхлынет номад,
Воскресал вроде Феникса
Разоренный посад.
 
 
Сквозь кострища, проплешины,
Толщу снега и льда
Пробивались, сердешные,
Как в саду лебеда.
 
 
Крыши дранкою крыли,
Расцепляли вагоны,
Наполняли бутыли
Голубым самогоном.
 
 
Вешали занавески
Не бедней городских,
Громыхали железками
В небольших мастерских.
 
 
В огородах потели,
Запасали компот,
Пропивали в неделю,
Что скопили за год.
 
 
Чтили батьку усатого
И, как камень ко дну,
Уходили солдатами
На любую войну.
 
 
На Страстной яйца красили,
Чтоб держаться корней,
Отмечали все праздники —
Девять дней, сорок дней…
 
 
И под пенье метели
У заклеенной рамы
Телевизор смотрели
Долгими вечерами.
 
 
Где на главном канале
Политолог-еврей
Все запугивал вами
Малолетних детей.
 
 
Здесь любили подраться.
Ловко били под дых.
На субботние танцы
Не пускали чужих.
 
 
Здесь в глухих подворотнях
Набирали ребят,
Кого – в Черную сотню,
Кого – в красный джихад.
 
 
Славить мудрость начальства,
Разгонять гей-парад.
Ты на все ведь согласна —
Слобода да посад.
 
 
Пели песни кабацкие,
Рвали воротники
Слободские, посадские,
Вы мои земляки.
 
 
Помню комнатку спальную,
Где ковер на стене,
Шкафчик с плошкой хрустальною,
Ветка вишни в окне.
 
 
Детский взгляд из-под челочки
Насторожен и смел,
И три книжки на полочке
Серии ЖЗЛ.
 
 
В синей стираной маечке
И в спортивных штанах
Вот сижу я на лавочке
С мятой «Примой» в зубах
 
 
От летящего времени
Безнадежно отстав,
Я глазами похмельными
Провожаю состав.