Текст книги "И зелень августа, и иней декабря…"

Всеволод Васильевич Воробьёв
И зелень августа, и иней декабря
Охотничьи новеллы в прозе и стихах

© Воробьёв В. В.

От автора

Свою «Золотую свадьбу» с милостивейшей госпожой по имени Охота я отпраздновал ещё в 2002 году, – это по официальной дате моего вступления в члены Добровольного общества охотников города Ленинграда. Но с охотничьим ружьём, с тем, самым дорогим для множества настоящих охотников предметом, я познакомился ещё раньше, в 1948 году, когда у ленинградских пацанов в чести было совсем другое оружие. Так что в 2008 году[1]1
  в том году начинала создаваться эта книга.


[Закрыть], в августе (а это случилось именно в августе) я смог отметить уже шестидесятилетний юбилей приобщения к охотничьему оружию.

Пенсионный возраст – с ухмылкой скажет кто-то… Ну и пусть! Я же не собираюсь отправлять свою охотничью страсть и своё ружьё на пенсию. Тем более что с пенсиями в нашей стране в последние годы явная «напряжёнка». Не хватает её многим для нормальной жизни. А мне – Её Величество Охота добавляет возможностей жить полноценно и нормально, поддерживая здоровье и подбрасывая в «потребительскую корзину» вкусной дичинки по цене себестоимости патронов, поскольку я сам себе их и заряжаю.

Но, как говорится: «Не хлебом единым жив человек…» Духовная пища нам не менее нужна. Надеюсь, что современным молодым и вдумчивым охотникам интересно будет узнать, как охотились их отцы и деды, к чему они стремились, какие ценности признавали, с чем были не согласны… Тем более, что сама охота за последние два десятилетия оскудела многократно, и этот процесс пока не остановить. А в мире всё познаётся в сравнении, и чтобы к чему-то стремиться, чего-то восстанавливать, надо, по крайней мере, знать – что и как было…

А было – ещё совсем недавно всё прекрасно! Были гуси на полях у Девяткино, были русаки в перелесках и кустарниках Кузьмолово, дупелиные высыпки в Шушарах. И для того, чтобы успешно поохотиться, не нужно было уезжать за сотни километров. А просто – взять недорогую путёвку и отстоять вечернюю утиную зорьку в камышах Лахты или «Знаменки», приехав туда на 36-ом трамвае, или пострелять из-под стойки легавой собаки бекасов на заболоченных берегах Муринского ручья, или отстоять вальдшнепиную тягу на окраине Бернгардовки.

Но для того, чтобы охотничья молодёжь об этом могла узнать, мне нужно постараться всё это вспомнить и записать. Что я по мере своих сил и пытаюсь сделать. А толчком к этим воспоминаниям послужил совсем банальный, на первый взгляд, случай, с описания которого я и начну.

Искренне Ваш – Всеволод Воробьёв.

Город наступает

Позвонил недавно старинный приятель, с которым не общались около года. Куда, мол, делся, давно не виделись, а я в пригород перебрался, – воздух чистый, кругом природа. Словом, приезжай в гости и диктует адрес – Шушары… Вот те на, – знакомые места! Когда-то в Пушкине жил мой дальний родственник, сверстник Сергей. В ту пору и бродили мы с ним по пустынным тогда полям и холмам от Пушкина до Пулково и Шушар, охотясь на серых куропаток, пролётных дупелей и бекасов и даже на уток по небольшим болотцам и канавам.

В ближайшую субботу сажусь в электричку, с интересом смотрю в окно, пытаясь восстановить в памяти прежние пейзажи. И не могу узнать местность. А вот и Шушары. Та же канавка вдоль насыпи, мосток через неё. Даже здание станции кажется прежним, а вот дальше… Сколько же лет я здесь не был? Почему не радует глаз вид этих красивых многоэтажных зданий, чистых асфальтовых дорожек, магазинных витрин. Почему так цепляемся мы за прошлое, почему нам кажется, что только в нём всё было для нас прекрасно и счастливо, сейчас так мерзко и гадко, а уж о будущем так и думать не хочется. И нахлынули воспоминания…

Дорожка поднимается немного в гору. Ну, конечно, это же тот холм, на котором подняли мы тогда с Серёгой большую стаю серых куропаток. С него открывался вид на привокзальную часть города Пушкина, был виден купол Пулковской обсерватории, а на севере, в мареве заводских дымов просматривались предместья Ленинграда. Сейчас – всё это закрыто многоэтажными домами, и в одном из них живёт человек, к которому я иду в гости.

Сидим в чистой и просторной кухне, обставленной, как столовая. Из окна девятого этажа открывается вид на всю округу. «Хорошо сидим», – поднимаем стопки, закусываем, и меня тянет рассказать о прошлом этих мест. Тем более что слушатель благодатный, подготовлен и морально и «физически». После очередного тоста, глядя в окно и уносясь мысленно в то, далёкое, – я начинаю вспоминать…

Пятидесятые годы. Начитавшись охотничьей литературы, которой мы оба очень увлекались в ту пору, решили с Серёгой попробовать охотиться «с верёвочкой», как было описано в одной из книг. Раздобыли метров двадцать прочного шпагата и, уйдя в поля, стали экспериментировать.

Первый выход был неудачным. Высокая трава поднимала лёгкий шнур, он цеплялся за кусты, путался. Да и место мы выбрали не самое удачное. В следующий выход, учтя ошибки, внесли поправки в конструкцию: к концам верёвки привязали карабинчики, которые пристёгивались к поясу патронташа и легко снимались при надобности; на равном расстоянии прикрепили несколько грузиков. Научились обходить кусты и всё то, за что могла зацепиться верёвка. И дело пошло! Теперь наша верёвочка буквально прочёсывала грузиками траву, поднимая оттуда всё живое: кузнечиков, трясогузок, жаворонков, куропаток. И вот, тогда-то мы и наткнулись на дупелей. Я ещё не знаком был с этой птицей, хотя и читал о ней. Да и потом, за долгие годы охоты встречался с ней не часто. А тогда мы были просто в восторге от встречи с этой довольно редкой дичью.

И охота получилась почти классическая. Только вместо легавой собаки у нас дичь подставляла под выстрел помощница-верёвочка. Дупели лениво поднимались от неё или просто у нас из-под ног и отлетали низом и неторопливо. А стрелять влёт, тем более в угон, мы уже умели.

Я ещё раз окинул взглядом пейзаж. Кажется, вот в той маленькой низинке, только тогда в ней было посырей, я добыл красивым выстрелом своего первого бекаса. Правда, в ту пору я ещё не знал, что стрелок, попадающий в бекаса, зовётся снайпером, – это звание я заработал потом, в армии…

Тут и Геннадия, приятеля моего, «прорвало». Теперь уже мы оба наперебой стали вспоминать свои пригородные охоты и считать, сколько же замечательных охотничьих угодий поглотил за полстолетья город.

– Знаменку помнишь, – спрашивает он.

– А как же! Где ещё можно было иметь вечернюю зарю на протяжении всей ночи. Сидишь в лодке, укрывшись в камышах Финского залива, покачиваются на мелкой зыби выставленные чучела, а почти на весь горизонт перед тобой светлое небо. Слева – «Пишмашзавод» огнями подсвечивает, а справа Ленинград такой свет даёт, особенно в пасмурную погоду, что не только чирка, а комара и то видно! И доехать до охотбазы всего и дел было – сесть у Казанского собора в тридцать шестой трамвай.

– А в Лахте охотиться не приходилось?

– Бывал… Да только не очень-то динамовцы любили пускать туда наших, из добровольного общества, а сами наслаждались. Вот, скажем, второго мая на Кировском стадионе первый футбольный матч. На трибунах рёв болельщиков, а над ними гусиные и лебединые стаи летят. А чуть ли не под самым стадионом охотники кряковых селезней с подсадной уткой стреляют.

– Может, и на Муринском ручье бывал?

– Нет. Не знал я тогда этот край, пока место под гараж там не получил.

– А зря! Там после войны тоже здорово было. Поля там были, разливы от ручья и небольшая деревня – называлась Русская Гражданка. Оттуда и Гражданский проспект пошёл, новый квартал городской. Застроили все поля, где когда-то гуси на кормёжку останавливались. Дупель «высыпал». Русак водился. А уток на ручье гнездилось! И чирка, и кряквы. Потом уж промышленными стоками всё отравили. Хотя, я слышал, там опять крякухи полно, – особой, «городской» породы. Не берёт её химия, что ли? Да только есть её, такую, вроде бы нельзя. Но, говорят, «бомжи» их ловят на крючок, как рыбу на удочку, и едят за милую душу.

– Может быть, им виднее…

Вспомнили мы и станцию Кузьмолово, где тропили по полям русаков. А сейчас жилой массив и здание института Прикладной химии. И разливы Мельничного ручья при пересечении с «Дорогой Жизни» под Всеволожском вспомнили и знаменитое среди ленинградских «легашатников»[2]2
  – охотники, владельцы подружейных легавых собак.


[Закрыть] дупелиными высыпками «гороховое поле» где-то за гаванью. И ещё много других мест…

Некоторые из них по тогдашним меркам находились в далёком пригороде и даже официально считались охотничьими угодьями. Но были такие места и в черте города, и за чертой, где охота, если по правилам, то вообще-то была запрещена. Но как тут удержишься, если…

Ну, хотя бы, к примеру, помню – приезжаю как-то ставить машину в гараж, – он у меня тогда на «Комендантском аэродроме» был, а жил я в центре, у «Пяти углов». Настроение, естественно, прескверное, поскольку топать мне обратно до трамвая двадцать минут, потом столько же на нём, а потом ещё и в метро! Это так нас, автомобилистов, власть облагодетельствовала. Так что, поездка в этот гараж всё равно, как за город съездить. Так вот, запираю это я свой гараж на замок, вечер, зорька уже светится, а над головой у меня – свись, свись, свись… Гляжу – утки, кряковые, да так низко, спокойно идут, – явно на посадку! Сезон охотничий – конец сентября, утка матёрая, и у неё где-то рядом явно ночная кормёжка. А летят наверняка с залива, где ей неспокойно стало. В Лахте-то земснаряд работает, гонит пульпу, намывает песок на бывшие свалки да болота под будущую застройку. Процесс долгий не один год тянется, водичка в низинах застаивается, травкой, тростником зарастает, а вокруг кусты, – чем не охотничье угодье? Размышляю я так, даже повеселел немного, а оттуда, куда утки полетели, вдруг – бах! Вот тебе и на! Не один я, значит, так размышляю, а кое-кто уже и «выводы» сделал…

В следующий раз я уж в гараж с ружьишком, да и собаку прихватил, – если что, так утку с воды подать, а ей и прогулка, и сколько радости!

А то – ещё вспомнил. Один мой приятель нашёл «тёпленькое местечко» возле станции Фарфоровский пост. Там между двумя железнодорожными ветками такие славные пруды были – с куликами и утками. Жил он рядом с Московским вокзалом. Хоть с утречка, хоть вечерком прыгай на любой пригородный поезд, и через две остановки ты на охоте! Только, конечно, и там он был не одинок.

А другой мой знакомый с улицы Савушкина добывал лысух и чирков по канавам и болотинкам вдоль Приморского шоссе неподалеку от трамвайного кольца Новая деревня. По всем этим местам возвышаются теперь новые красивые жилые кварталы. Шумит во дворах детвора. Играет иногда в старые, но чаще – в новые, неизвестные нам игры. Может случится, что, повзрослев, кто-то из них пристрастится к охоте. Где будут охотиться они? Уходят дикие звери, улетают дикие птицы всё дальше, гонимые не только наступающим городом, но и всевозможными садоводствами, дачными застройками, выносимыми из города вредными промышленными предприятиями. И не научились мы пока уживаться с дикой природой по-соседски.

Когда-то в Шушарах

Памяти С. Новоуспенского

 
Всплывают из воспоминаний старых,
Как некогда прочтённые тома,
Охоты дупелиные в Шушарах,
Там, где сейчас высотные дома…
 
 
А раньше – по кустам и мочажинам,
За «пазухой» у Пулковских высот
Охотника ждала любая живность,
Готовая взлетать в любой черёд:
 
 
Бекасы, стайки серых куропаток,
Чирки по лужам, в поле – дупеля.
Всего за десять лет такой достаток
Приобрела войной сожжённая земля.
 
 
У станции – через канаву мостик,
Тропинки в никуда… И мы вдвоём —
Два парня с одностволками, как гости
Непрошеные, в пустоши идём…
 
 
Вместо собак верёвочка с грузáми, —
«Карманный пойнтер», наш эксперимент,
Мы по траве её потянем сами,
Готовые стрелять в любой момент.
 
 
Всё то, что между нами затаилось
Верёвочка поднимет над землёй…
Взлетает дупель! Браво, получилось!
Стреляй, Серёга, следующий – мой.
 

Часть 1
Тепло охотничьих зорь

Охотник здесь!

 
Положено, наверно, новичку
Начать к охоте приучаться с уток.
На озеро пойдёшь ли, на реку,
С утра, или в любое время суток,
Но где-нибудь – поднимется, взлетит,
Хоть проплывёт или нырнёт хотя бы,
А всё-таки вниманье обратит,
Поманит за собой надеждой слабой.
 
 
И если есть упорство и азарт,
Ни времени, ни сил своих не жалко…
Блестят от предвкушения глаза,
И в сумерках холодных станет жарко, —
Настанет миг, и зóрю прочертúт
Утиным быстрокрылым силуэтом…
И выстрел твой удачный известит: —
Охотник здесь! Пусть знают все об этом!
 

Первый чирок

Мой отец вернулся с войны только в начале 1947 года, с трудом уволившись в запас с должности начальника снабжения артдивизиона оккупационных войск, дислоцирующегося под Берлином.

В Ленинграде сразу получил назначение на должность заместителя директора одного из оборонных заводов. Среди прочих забот на него свалилась ещё и «головная боль» за подсобное сельское предприятие, снабжающее завод сельхозпродукцией, которая потом по коммерческим ценам, но без карточек, продавалась рабочим и служащим предприятия. В те послевоенные годы многие крупные ленинградские заводы имели такие «подсобки».

В связи с этими обстоятельствами и очутилась наша семья летом сорок седьмого года на небольшом хуторе у самого берега живописного и богатого в ту пору дичью и рыбой озера Перккиярви, переименованного потом в Глубокое. Это отец, налаживая там подсобное хозяйство, поселил нас – мать и троих детей, у бригадира дяди Гриши. Мы сами разгребли от хлама и мусора пустующую комнату, привели её в порядок и зажили сельской жизнью.

Хозяин мог снабжать нас лишь кое-какими овощами и молоком, остальное привозил из города отец, наезжая к нам на выходные. Иногда с ним приезжали и его друзья-сослуживцы, и тихий обычные дни дом наполнялся шумом и весельем. В компании взрослых мы с братом ходили в лес за грибами, на рыбалку, а когда наступил сезон, я познакомился и с охотой. Но сначала не с ней, а с опытными хорошими охотниками, друзьями отца. Сам он к охоте был равнодушен, рыбалку признавал только с неводом, а его страстью были грибные походы, и в этом деле он слыл мастером.

Как любили мы с братом слушать по вечерам рассказы вернувшихся с зорьки охотников, разглядывать их трофеи, как нравился мне запах стреляных гильз, какое наслаждение было взять в руки с разрешения хозяина незнакомое и сразу полюбившееся мне красивое охотничье оружие, в основном трофейное, привезенное из Германии. Сразу померк в моих глазах найденный на финляндской товарной в залитом водой трофейном танке автомат «Шмайсер»,[3]3
  – после войны на финляндскую товарную станцию свозили для переплавки трофейную технику, которую обследовали местные пацаны.


[Закрыть] который мы с братом совсем недавно поменяли на «Коровинский»[4]4
  – марка гражданского пистолета.


[Закрыть] пистолет, и армейский «Вальтер»,[5]5
  – немецкое оружие.


[Закрыть] втайне привезённый отцом с войны, но обнаруженный нами в шкафу.

Теперь я бредил только охотничьими двустволками, хотя прекрасно понимал, что любая мечта о собственном ружье пока для меня не реальна. Но я чувствовал и верил, – когда-нибудь стану охотником!

А. произошло это гораздо раньше, чем я предполагал. На следующее лето опять приехали к дяде Грише. Теперь уже всё было привычно, я основательно подрос за прошедший год, и уже, не боясь, мы с братом одни уходили в дальние походы за грибами и ягодами, освоили рыбалку. Наш хозяин доверил нам ставить и проверять «финские ловушки», – это такая снасть, состоящая из проволочного каркаса и натянутой на него мелкоячеистой сетки со щелевым входом для рыбы. Примечали мы теперь и уток, зная почти наперечёт все ближайшие выводки.

Наступил август, а с ним сезон охоты. На открытие приехали уже знакомые нам охотники, и тут-то дядя Гриша преподнес нам сюрприз. Утром, когда после первой охотничьей зорьки все уселись за праздничным столом, он пришёл на веранду, держа в руках что-то похожее на военную винтовку.

«Вот, хочу мальцам дать попользоваться под вашим присмотром – промолвил он. – Сам-то уже давно никуда не хожу, отстрелялся, видать, стар стал и вижу плохо».

Произошло оживление. Неуклюжая фузея, а ей оказалась старенькая берданка двадцать восьмого калибра, переходила из рук в руки. Ему налили стопку, он выпил, крякнул и продолжил:

«Вы уж им, мальцам-то, подсобите, я давно гляжу, как они маются, уж очень они до этого дела охочи».

Когда передали берданку брату, у него заблестели глаза, а я от обиды чуть не расплакался. Конечно, всё ему, он старший, уже шестнадцатый год пошёл, а мне до тринадцати ещё сколько месяцев ждать. Заметив моё огорчение, дали подержать и мне, и показалась она такой тяжеленной, что я подумал – а как же таскать-то её?

Пошли целой компанией смотреть дядин Гришин «припас». Нашлась четверть коробки дымного пороха «Медведь», десятка полтора позеленевших от окисла латунных гильз, немного капсюлей в квадратной коробочке. В ржавой консервной банке нашлось с пригоршню крупной дроби. – Такой картечью не по уткам, а по волкам только стрелять, пошутил кто-то из охотников.

Для зарядки патронов оказался деревянный точёный навойник с металлической головкой, в которую вворачивалась игла для выбивания стреляных капсюлей. А самое главное, как нам сказали, – нашлась раздвижная мерка с делениями для чёрного пороха и металлическая вырубка для пыжей, на что сразу пустили принесённый хозяином с чердака старый валенок. В работу по зарядке нам патронов с весёлым энтузиазмом включились все охотники, ведь почти все мужчины в душе наставники и воспитатели.

Для нас получился очень полезный наглядный урок. Даже проблему дроби решили очень просто, – двое наших наставников разрядили по несколько своих патронов с «мелочёвкой».

Уже к обеду поболе десятка заряженных патронов красовались на столе, сверкая отчищенной латунью. Берданку тоже почистили, смазали, и даже ржавый затыльник ложи брат отдраил наждачной бумагой. Как ни рвались мы «в бой», испытания назначили на послеобеденное время.

К берегу озера, где решено было проводить стрельбы, отправились все, не удержался даже виновник этой суматохи. Он даже прихватил с огорода старое ведро на роль мишени. Сначала сделали несколько выстрелов с разных расстояний, чтобы посмотреть, на сколько берданка «берёт». Брала она, как оценили специалисты, лишь на двадцать пять-тридцать метров, хотя мне после рогатки, с которой я пытался охотиться по ленинградским паркам на мелких птиц, и это расстояние казалось огромным. Затем дали выстрелить по мишени каждому из нас с расстояния, с которого «берёт», после чего ведро стало походить на дуршлаг. Оставшиеся патроны решили приберечь до вечера, попытать счастья в стрельбе по настоящим мишеням – уткам.

А вечером этих патронов хватило всего на пять минут. На зорьке, при сумеречном освещении нас сразу попытались учить стрелять влёт, что надолго отбило у меня веру в себя как в стрелка и в стрельбу по движущимся мишеням…

Охотники уехали, а мы остались в тоске, хотя и с ружьём. Заряженных патронов больше не было, осталось совсем немного пороха и старый валенок на пыжи. С трудом выбили из гильз стрелянные капсюля, с величайшей осторожностью вставили новые, нарубили в запас войлочных и картонных пыжей, – всё, дальше делать было нечего, и брат сказал, что надо ехать в Ленинград. Это было не простым делом. Десяток километров с сомнительной возможностью попутки до станции Перккиярви, а там – редкие поезда до Ленинграда, но другого выхода у нас не было, мы уже заразились охотой. С трудом выпросили у матери немного денег, составили целый список, что попытаться достать у знакомых ребят, и брат отправился в путь. Мать отнеслась к нашему новому увлечению на редкость спокойно, видимо, решив, что это лучше, чем таскать в ленинградскую квартиру всякие военные боеприпасы и оружие. А тут всё-таки под присмотром взрослых.

Брат вернулся через два дня нагруженный большим куском кабеля в свинцовой оболочке. Порох он тоже привёз, но не охотничий, а из разряженных боевых патронов, тогда его у ленинградских пацанов достать было несложно. Его предупредили, что без должного давления в стволе охотничьего ружья гореть он будет плохо и его надо смешивать с дымным охотничьим, но никто не знал в какой пропорции.

Начались наши мучения. Мы разрезали оболочку кабеля на длинные узкие полоски, потом полоски разрезали на кубики, после чего катали их между двух чугунных сковородок, вставленных друг в дружку. Дробь, конечно, получалась, но очень крупная, и каждый заряд давался с большим трудом, так что о стрельбе влёт мы даже не помышляли, сделав вначале контрольный выстрел по мишени и увидев кучность. С порохом тоже были сложности, выстрелы – то давали такую отдачу, что берданка норовила выскочить из рук, то «плевались» и дробь не долетала до цели. С такими патронами не то, что утку, деревенскую ворону мы не могли подбить, и они, гнусаво каркая, явно издевались над нами, увидев идущими к озеру с ружьём.

Каникулы кончались, через несколько дней назначен был отъезд. Мы не добыли ещё ни одной утки, и только две наглые сороки поплатились за свои усмешки.

В полукилометре от дома в озеро впадала большая, заросшая тростником канава, имеющая местами расширения наподобие плёсов, где в тишине и покое росли жёлтые кувшинки. И как-то мы заметили, что когда на озере разыгрывается ветер и волна раскачивает прибрежные камыши, утки укрываются в этих плёсах.

Ранним ветреным утром за три дня до отъезда мы отправились на канаву с тремя оставшимися патронами. На берегу одного из заливчиков нашли большую корягу, вытащили её с трудом и водрузили в кромку камыша. В стороне наломали ещё, чуть не порезав себе руки, и через полчаса у нас получилось что-то вроде шалаша, куда мы и забрались уставшие и испачканные в глине.

Плотные заросли камыша и тростника не пропускали ветер с озера в наш маленький плёсик. На тихой поверхности воды с едва заметным течением сновали водомерки, вытянувшись по течению в сторону озера застыли стебли кувшинок и других незнакомых нам водных растений. Мы сидели на коряге, между нами лежала заряженная берданка. Кроме лёгкого шуршания верхушек тростника не доносилось никаких звуков, и нас, вставших рано, начало клонить ко сну.

Неожиданно с лёгким шелестом крыльев буквально упала с неба на воду маленькая уточка и, тихонько «скрипнув», поскольку кряканьем я этот звук не решился бы назвать, замерла посреди плёса. Мы тоже замерли, и сон с нас, как рукой, сняло. Уточку стало тихонько сносить течением. Невольно я протянул руку к берданке и столкнулся с рукой брата. Несколько секунд наши руки пролежали на ружейной ложе, а потом я почувствовал, как он пожал мне мою и убрал свою. И я понял, что это сигнал, – сигнал стрелять мне!

У этой берданки был ужасно тугой спуск. Я уже давно прицелился, давил, давил пальцем на спусковой крючок, а ружьё всё не стреляло. Наконец, раздался не очень сильный звук. От чирка как бы отскочили в сторону два пёрышка и тихо поплыли по течению. А он, отряхнувшись, остался сидеть на месте. Я в недоумении посмотрел на брата, но он подавал мне уже другой патрон. Не помню, как перезаряжал, как целился, как выстрелил второй раз… Ничего не изменилось! Эта маленькая непонятная уточка продолжала сидеть на месте, только чуть ниже наклонила голову. В ход пошёл третий, последний патрон, но и этот выстрел не внёс изменений. И тогда брат начал раздеваться. Глубина там была небольшая, и когда ему стало по грудь, до птицы уже можно было дотянуться рукой.

Перепачканный тиной, брат вылез из воды и подал чирка мне. И вот, впервые в жизни я держу в руках подстреленную мной из настоящего ружья, но почему-то ещё живую птицу, и не воробья, не зяблика, а утку, настоящую утку! И вдруг я заметил, что мои мокрые пальцы, которыми я держал её, окрасились в красный цвет, и я понял – почему она не шевелится в моих руках, – она умирала! И это я, я её убил… Но эта мысль лишь мелькнула на мгновение в моём сознании, уступив место гордости, – да, да! Это я её добыл! И мне очень захотелось скорее, пока она ещё жива, показать её матери.

Крикнув что-то одевающемуся брату, я бросился бегом к дому. Бежать, когда у тебя заняты руки, а я держал чирка в обеих около груди, оказалось очень трудно. Вскоре дорога перешла в гору, и стало ещё трудней. Я чуть не задохнулся и вынужден был перейти на шаг. Оставалось всего около сотни метров до дома, когда птица задёргалась в моих руках, издала какой-то кашляющий звук, обмякла и превратилась в то, что обычно висело после охот взрослых в том холодном погребе, куда я любил заглядывать. И тогда, не разжимая рук, я упал лицом в придорожную траву и горько заплакал. Там меня и нашёл подоспевший и смущённый увиденным брат.

Нам не суждено было вернуться на этот хутор, на это озеро. Ни в следующем, ни в дальнейших годах. С озером Перккиярви, моёй охотничьей колыбелью, я распрощался навсегда. В нашей семье произошли катастрофические изменения, слёз было выплакано гораздо больше, чем мною в тот памятный день на берегу, и с мечтой об охоте и собственном ружье пришлось повременить на долгих четыре года.