Текст книги "Темнее ночь перед рассветом"

Вячеслав Белоусов
Темнее ночь перед рассветом

Знак информационной продукции 12+

© Белоусов В. П., 2018

© ООО «Издательство «Вече», 2018

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2018

Памяти моего сына Владислава

Часть I

 
Крепчайший панцирь – доблестное сердце,
И трижды тот вооружён, кто прав!
Но тот, чья совесть злом совращена,
Будь он закован в латы, всё же наг.
 

У. Шекспир. Генрих VI, часть 2

Тревожное наваждение

Выбравшись из-под холодного душа и растираясь до покраснения жёстким полотенцем, Ковшов в который раз не без волнения и тревоги вспоминал минуты тяжкого утреннего пробуждения. Сознание не покидал пронзительный взгляд умирающего, молящего о спасении итако[1]1
  Итако – японские монахи, шаманы, по преданию обитающие с душами умерших; в наши дни они дважды в год во время особых фестивалей совершают обряды в специальных местах на островах Японии.


[Закрыть], никогда не виданного и вдруг ворвавшегося в его сон… Измождённая согбенная фигурка со щемящей тоской в бездонных чёрных глазницах, яйцеобразная лысая голова, бесформенная хламида, волочившаяся за ней, скрывала сандалии и заметала следы.

Да и не шагал он вовсе! Ног не было, шаман парил в безграничной космической тьме. Не было дороги, над которой он передвигался, не пылилась тропинка. И её самой не различить. Колыхающееся рубище с головой, сияющей в струившемся невесть откуда луче яркого света, подстреленной птицей устало, из последних сил, упорно пыталось взлететь, скрыться, исчезнуть.

Вот ему удалось обернуться, замереть на мгновение, будто желая спросить или сказать что-то, но, так и не осмелившись, тяжко вздохнув, он двинулся далее, пока не превратился в едва заметную точку и не пропал совсем, так и не открыв рта…

Почему Даниле привиделся этот японский шаман? Одежда в лохмотьях? Характерный абрис лица? Скулы? Узкие щёлки вместо глаз?..

Жалящий холод и мерзкий ужас парализовали его. Душу захолонуло, сердце замерло. Он попытался закричать, отмахнуться руками, но не смог ни двинуться с места, ни шелохнуться, схваченный неведомой силой, словно клещами…

Утро вечера мудренее

– Непременно выбери время съездить в поликлинику, – не дослушав его эмоциональный рассказ, встревожилась жена, пододвигая Ковшову стакан кефира вместо обычного утреннего кофе и меняя в бутерброде масло на ветчину. – Кстати, я оббила язык: когда наконец ты исполнишь обещание бросить курить? Дымишь хлеще вулкана!

Данила вздрогнул, вскинул на неё глаза, но сказать не успел. Очаровашка, как продолжал он её называть, заалела, раскраснелась, и, залюбовавшись ею, он поперхнулся.

– Что ещё? – совсем некстати сверкнула она слезинками.

– Представь, только что вспомнил ещё одну деталь, – промямлил он. – Шаман тот, японец из сна, скрылся в вулкане… Чёрная такая гора с вершиной, дымящейся, словно заводская труба. Видела, наверное, картины в гостиницах… вроде Фудзиямы, только круче. Они считают её священной…

– Вот-вот! Свихнуться можно! Это у тебя предвестники инфаркта или инсульта! – всплеснула руками Очаровашка. – Ты погряз в работе по уши. Не видим тебя с дочкой ни днём, ни ночью!

– Насчёт ночи, дорогая, ты явно переборщила.

– А вчера?

– Я же объяснял: Галицкого срочно вызвали в Генеральную прокуратуру, в воскресенье ещё самолётом прокурор области вылетел в столицу. Как на первого зама, естественно, на мою голову свалились все проблемы, и вчера пахал допоздна на приёме посетителей, впопыхах Аксентий Семёнович его не отменил.

– Молчи! Ты всегда находишь оправдания. Лучше вспомни, когда мы отдыхали вместе в последний раз. Я молчу о себе, но твоя дочка забыла запах моря. А ей это прописано врачами. Между прочим, как и тебе. Вот причина больных галлюцинаций! И будет хуже! Я сама уже болею из-за твоей работы. Каждый день на нервах!

Губы её дрожали, Очаровашка едва сдерживалась, чтобы не расплакаться.

– Ну что ты завелась с утра? – буркнул он.

– В конце концов, я напишу письмо Владику и пожалуюсь сыну, хотя ты лучше меня понимаешь, каково ему сейчас там, на границе. Ты этого дожидаешься?

– Ему там больше делать нечего, только читать такие послания. – Данила, обняв жену, попытался её приласкать. – Это же Афган, дорогая.

При этих словах его обожгло в груди: знала бы Очаровашка всю правду, которую они скрывали с сыном, щадя её. В действительности Владислав в составе так называемого ограниченного контингента советских войск, введённых несколько лет назад в Афганистан, нёс боевую службу в армейской разведке. Когда Ковшов получил это известие от сына, он вспылил; не владея собой, рванулся ехать к областному военному комиссару, но, сообразив, что затея уже бестолковая, схватился за телефон и стал набирать номер Генеральной прокуратуры. Давний приятель ещё по учёбе в институте Виктор Илюшин осуществлял надзор за КГБ и уж, конечно, мог помочь, но вмешался случай – Илюшин отлучился из кабинета, и Данила не повторил звонка. Промучившись больше часа, он закрылся в кабинете на ключ и достал поллитровку из сейфа, а потом, обхватив голову руками, множество раз перечитывал злополучное письмо, в котором сын, как обычно, коротко объяснял свой поступок, прося ничего не говорить матери. До боли в глазах, опрокидывая стакан за стаканом, Ковшов пожирал те жёсткие строчки: «Мне нельзя поступить иначе, отец, ведь я твой сын…»

* * *

– Что с тобой опять, наказание моё? – Голос Очаровашки вернул Данилу в действительность. – Ты словно окаменел.

– Кефир холодный, застрял в горле, – почти натурально изобразил он кашель. – Сегодня ещё на заседание бюро обкома с утра бежать, а я от вчерашнего приёма не отойду. Давит шапка Мономаха.

Поцеловав жену, Ковшов перевёл дух только в салоне служебной «Волги», скомандовав водителю обычное: «Вперёд и с песней».

– Вы вроде собирались в обком пораньше? – заикнулся ничего не забывавший водитель.

– Успеем, Костя, в аппарат надо заскочить, – откинулся он на спинку сиденья, возвращаясь мыслями к злосчастному приёму.

Причины тому были: во-первых, записавшиеся подняли недовольный гвалт, узнав, что вместо прокурора их ждёт встреча с исполняющим обязанности. Когда же восторжествовала житейская мудрость: раз время убито, его следует с толком использовать, очередь почему-то не сократилась, а возросла – засиживались жалобщики у Ковшова, потому что тот угощал каждого чашкой чая, несмотря на удивлённые, а затем укоризненные взгляды грозной смотрительницы канцелярии, подававшей угощение; тщательно выслушивая явившихся, что-то записывал себе в журнал, хотя каждый приносил и оставлял у него на столе увесистый набор документов с письменным заявлением. Долго беседовал. Документы в своём большинстве содержали копии ответов из различных, в том числе и прокурорских, инстанций… Когда время перешагнуло девятый час вечера и голова Данилы застопорилась от выпитого кофе, а хвост очереди наконец-то подобрался к его кабинету, о чём выразительно просигналила глазами секретарша, сменившая начальницу, взгляд Ковшова упёрся в очередного вошедшего, того самого, позже ужасным образом приснившегося ему ночью. Но тогда Данила был далёк от всего этого, и он попросту безмятежно вздохнул, предвкушая скорое избавление от тяжких трудов, и, надёжнее укрепившись в кресле, воззрился на посетителя.

Нет, не японец тот был вовсе, каким привиделся во сне, а крохотный кореец. Действительно лыс, даже выбрит, но глаза те же – пронзительные и глубокие, ожёгшие Ковшова мистическим огнём, лишь он заглянул в них. Неведомым иррациональным чувством, приводившим в оцепенение, веяло от пришельца, и, перебарывая себя, Данила кивнул на стул:

– Чем обязан?

– Вот! – бросил тот на стол несуразный треугольный пакетик и остался стоять.

– Незаконных вложений не имеется?

– Моя не понимат.

– Деньги, наркотики?..

Кореец молчал.

– Отравы нет?

– Разве можно…

– Ирина! – позвал Данила секретаршу и, когда та вошла с чашкой чая, кивнул на пакет: – Просмотрите, зарегистрируйте. Он плохо говорит по-русски. Завтра дадите мне в почту. – И, глянув на посетителя, спросил для верности: – Может, на словах что-нибудь? Сможешь?

– Долго говорить… Моя домой далеко ехать.

– Откуда же вы?

– Завтра читай.

– А сам?

– Найдёшь меня, нужен буду, – и развернулся к двери.

– Адрес, адрес!.. – бросилась за странным посетителем Ирина.

Но корейца и след простыл.

Знал бы Ковшов, что жутким видением тот явится к нему ночью…

Загадки порождают тайны

В записке пять корявых слов: «Найди меня, хозяин. Много скажу». На конверте ребус: «КИМ».

Проверили архивы за текущий и последние два года, всю переписку по жалобам и заявлениям, переворошили журналы входящей корреспонденции – талмуды, имевшие малейшее отношение к содержанию, смыслу, наконец, к почерку на клочке бумажки, таившейся в конверте корейца. Ничего близкого!

Ирина металась, как тигр в клетке. Смотрительница за канцелярией напоминала укротителя, не хватало кнута. Не подходи!

Подняли уголовные дела за последние несколько лет, материалы на без вести пропавших, нераскрытые убийства с корейскими фигурантами. Пусто!

Ковшов мотал нервы – спешил в обком, а мороки не виделось конца, заведующий административным отделом обкома, в прошлом транспортный прокурор Шундучков, которому Данила позвонил и поинтересовался насчёт повестки заседания бюро, удивился, что тот ещё не в обкоме, и процитировал не без ехидства: «Прокурор без монокля, обязан знать и зрить всё и окля». И когда успел нахвататься наглости? Не так давно, ходя в прокурорах, шляпу за версту скидывал, а с необъяснимым попаданием в команду Дьякушева словно заново родился. «Испортила власть или притворялся?» – поморщился Данила, отложил трубку телефона и крикнул, раздосадованный безрезультатными поисками:

– Ирина Алексеевна! Я уезжаю. Обязательно надо отыскать следы того корейца. Будет результат – звоните в приёмную обкома. Элеонора Емельяновна мне передаст в перерыве.

– Что это вы, Данила Павлович, в розыски ударились? – Лилейный голосок Шундучкова запел в трубке, впопыхах забытой Ковшовым на столе. – Документики потеряли? Непростительно, непростительно первому заму…

– А, чёрт! – не сдержался Данила. – Ты, Геннадий, оказывается, на прослушке у меня сидишь?

– Невольно, невольно, дорогой. Да и не корысти ради, а токмо по вашей же оплошности. Потерял бдительность, зам.

– Ты лучше ответь мне, что с повесткой заседания? Наших вопросов нет?

– Не переживай, – сменил тон заведующий отделом. – У нас тут тоже не лучше. Нет никакой повестки. Не ты один, все члены бюро в шоке.

– Тогда зачем приглашён прокурор?

– Первый секретарь сменил рельсы, – подчёркнуто сухо процедил сквозь зубы Шундучков. – Не будет теперь никаких повесток. Открытым бюро будет. Приглашаются все желающие.

– Это как так?!

– А как Борис Николаевич в Москве. У него не только на заседания бюро, на конференцию открыт вход народу. Свобода и демократия! По-новому будем работать.

– Шутить изволите?

– Приходи – увидишь сам.

– Что, и в трамваях уже катается ваш Иван Данилович? Впитывает глас улиц?

– Трамваи он под откос задумал пустить. Пыль метут, грязь, заразу разносят.

– Тогда обязательно явлюсь. Ты мне местечко придержи к своему поближе. Посвятишь, если что не пойму.

– Особенно-то не торопись. У нас задержка непредвиденная. К Первому гости из столичного журнала нагрянули, и он с ними по городу решил проехать.

– Каков маршрут?

– Не боись. Вас не посетит. Он их по заводам, что ближе к Волге, повёз.

– На что глазеть? На теплоходы, что не сгорели в своё время и ржавеют на песке?

– Это тоже картина со смыслом.

– Предшественника в зад пихнуть, чтобы летел и кувыркался?

– Леонид давно в Москве. Какой смысл глумиться над поверженным, тем более что вынос тела состоялся без его рук. Ивану Даниловичу сейчас разумно выворачивать всё наизнанку только для того, чтобы открыть глаза народу на наследство. Потом грандиознее будут выглядеть успехи.

– Не опасаешься так заявлять по телефону?

– Сейчас пацаны смелее на заборах пишут, а нам что! К тому же с кем я общаюсь?.. Со старым товарищем… можно сказать, с прокурором области… Ведь наши откровенности недоступны чужим ушам? Или у тебя другое мнение на этот счёт, уважаемый Данила Павлович?

– У вас в обкоме действительно что-то происходит, – буркнул Ковшов. – И всё-таки ты ответь, Геннадий, минут двадцать у меня имеется?

– Можешь рассчитывать на полчаса.

Данила повесил трубку и направился к выходу, внушительно погрозив пальцем Ирине.

– К вашему возвращению отыщем пропавшего, Данила Павлович, – заверила та, забросив за спину копну светлых волос, и, лишь за ним захлопнулась дверь, упала на стул и скомандовала на всю канцелярию: – Отбой, девчонки! Несите чай! Умираю…

Властвующие и страждущие

До обкома можно было успеть и пёхом, но Данила наметил плотнее пообщаться с болтливым Шундучковым, поэтому предпочёл автомобиль и, попросив Константина убавить музыку, пустился мысленно перебирать наиболее «щекотливые» уголовные дела последних месяцев, будораживших внимание высших чиновников, длинноносых представителей общественности, въедливых акул пера и боссов от экономики.

Не без особого интереса относился ко всему этому и обком партии, требующий особых спецдонесений и информации; на этот случай Ковшов и запасся необходимым материалом.

Жизнь свидетельствовала, что всех их объединял нетерпимый зуд о ходе расследований, казалось бы, не имевших непосредственно к ним никакого отношения громких преступлений зарвавшихся казнокрадов, «неловких» взяточников, а также сексуальных маньяков и даже мокрушников. Ажиотаж был настолько высок, что порой выражался в телефонных звонках прокурорам, следователям и судьям, получив среди языкатых журналистов термин «телефонного права». Проявлялось это по-разному. Щепетильные боссы от власти и депутаты, например, деликатно именовали их запросами, требуя под разными предлогами справки и всевозможную информацию, ссылаясь на правовую паутину или же на придуманную и утверждённую на собственных заседаниях инструкцию.

Предшественник Галицкого, задолго начав заботиться о предстоящем покое, закрывал на беззаконие глаза, требуя того же от подчинённых, а вот вновь назначенный с Дальнего Востока обветренный штормами вольных мыслей непреклонный новичок, не успев вкусить местных дрязг «мценских подворотен», сгоряча попробовал враз порубить эти поползновения коррупционной элиты черпать с кухни правоохранительных экзекуторов «горяченькое», о чём недвусмысленно заявил во всеуслышание, воспользовавшись первой же возможностью выступить с трибуны местного актива. Вызвав жалкие хлопки известных «вождей» – его лозунг навести правопорядок отразился на их лицах гримасами недоумения.

– Тайна следствия, независимость и объективность – прерогатива, касающаяся всех! – всё же посчитал нужным оповестить зал оратор. – В том числе и меня. Обещаю вам это обеспечить. Правонарушения должны проверяться, доказываться и обретать статус истины только в суде. Никакого сюсюканья по углам, звонков с пожеланиями и просьбами я не допущу!

Зал заулыбался от такого заверения.

– Заживём, как у Христа за пазухой, с таким командиром! – не удержался от восторга полковник милиции Квашнин, восседавший слева от Данилы.

– Предшественник, помнится, тоже с этого начинал, – скривил губы Соломин, начальник следственного отдела КГБ, ткнувший Данилу в бок справа.

– Вам не Руссо или Бердяева ночами под одеялом почитывать, а налечь на «Государя» Макиавелли, – съязвил сзади дружной троицы вездесущий Шундучков, облёкшийся к тому времени в должность заведующего административным отделом.

– Сплошь Спинозы и Нострадамусы! – выдохнул кто-то рядом.

– Читали в последнем «Московском комсомольце», что Хабалкин прописал? – шептали другим голоском.

– Да что ваш Хабалкин? Вот…

На разговорившихся зашикали, и дискуссия притухла.

Вороша воспоминания, старший советник юстиции Ковшов шагал по ступенькам Белого дома, как с некоторых пор народ именовал здание обкома партии, осторожно присматриваясь ко всему, ибо прекрасно знал, что как раз на таких лучезарных заседаниях, как бюро и партийные приёмы, дерьмо появляется нежданно-негаданно и перед самыми белыми штиблетами! А он в новом качестве в эти апартаменты приглашался впервые.

Полоскала душу ещё одна деталька. Погнали с треском знаменитого и бессменного Боронина. Старый за дверь, а уж новый у ворот. Не из местных, конечно, но и не из Рязани-Калуги, Вологды-Костромы, аж с самого отдела Центрального комитета КПСС! Правда, не ахти с какого, аппаратчик… кроме какой-то общественной академии, за спиной ничего, но успел прокрутиться и в Новороссийске, и в Краснодаре, к тому же воспитанник самого покойника Костика Черненко. Матроны в ожиданиях судачили не без грусти: в возрасте старичок, хоть и бодрится, очочки модные иностранные, личико подтянул, подчистил. Сплетен куча… Новый человек без них, что голый без фигового листа.

Но главное – из ЦК… Как заведено, по-ельцински, без чванства и низкопоклонства Первый враз стал единолично разъезжать по губернии. Маршрутов заранее не объявлял, никого с собой не брал, выезжал внезапно и падал, словно снег на голову. Естественно, не прошло и недели, как безо всяких заседаний бюро обкома полетели кресла из-под задниц десятка блудливых раззяв. «И поделом!» – всплеснул руками заждавшийся перемен плебс. Когда внезапно на голых рынках вдруг появились туши свежайшего мяса, народ, забывший его вкус и цвет, готов был носить Первого на руках. Окрылённые взбудораженные толпы, митингуя, приветствовали начинания нового лидера, плюя в спину прижимистым хозяйственникам. А те, владевшие матерным да с трудом родным, со страхом шептали в тёмных углах, только не крестясь, что-то неразборчивое, вроде: стат суа квиквэ диэс[2]2
  Ctat sua cuique dies (лат.) – каждому назначен его день.


[Закрыть] – и молили, чтоб пронесло мимо. Крути головой, успевай собственную спрятать!

Для пущей популярности Первый повыгонял из здания обкома дежурных милиционеров. Вместо них у входных дверей кабинетов появились помощники, спрашивая: кто, куда, к кому, зачем. Люд всех мастей повалил к Белому дому за правдой-матушкой. Бесовские силы тут же завладели ситуацией, вооружившись именем Первого как девизом, открывавшим все двери. В моду вошли многочасовые приёмы-судилища, где перед «искателями справедливости» держали ответ мундироносцы разных служебных систем. Возле Белого дома разномастная братва устраивала катавасию и самостийные брёхи. До рассвета наряды милиции гоняли пьяниц, бродяг, шизиков и прочую шелупонь криминального пошиба. А с белым светом подгребали полоумные старики и старушки с плакатами на грудях и спинах от «Изыди, сатана», до «Взвейся, пламя». Ближе к полудню их теснили «деловые» при мятых штанах и ковбойках, с несвежими яркими галстуками до половины брюха, с дерматиновыми тощими портфелями и подсолнечной шелухой, пулемётной очередью сыпавшейся с губ. Все орали. Каждый про своё, родное. Милиция на свет не вылезала, размазываясь по стенам или вовсе прячась в подворотне.

Такая же баламутная канитель теперь наблюдалась и внутри здания, хотя бардака и шума было поменьше: приметные крепкие парни в одинаковых костюмах укорачивали блудливых. Но дым и гвалт висли под потолком.

На подходе к кабинету Шундучкова люд стыл бетоном, похоже, очередь занималась с ночи. Мундир старшего советника юстиции слабо помогал Ковшову продвигаться вперёд. Словно ангел с небес, рядом появился подполковник Соломин.

– А я тебя разыскиваю. – Пугая толпившихся зелёным мундиром и золотыми звёздочками на погонах, он успешнее стал прокладывать путь вперёд. – Приехал в аппарат секретной информацией поделиться, а Ирина отправила сюда. Думаю, не помешает и мне поучаствовать в очередном нестандартном мероприятии.

– В чём секрет?

– Бандочка своеобразная объявилась в стране. Некая интеллигентная компания. Работает в высших эшелонах власти, владея обширной информацией о наших экономических прорехах. Не исключено – заявится и к нам.

– Бумаги при тебе?

– Пакет опечатан. Решил сегодня за спецсвязь поработать.

– У Геннадия вскрою. Там и обсудим.

– Не возражаю, только без него.

– Надеюсь, выделит уголок без глаз и ушей.

– Тебе ли не знать про его комнату отдыха!

– Ею как раз пользоваться и не надо…

– Пустим воду в ванне, как настоящие шпики.

– Издеваешься?

Зычный бас Шундучкова прервал их пикировку.

– Граждане! Россияне! – кричал Геннадий, размахивая рукой и сдерживая людской напор у своего кабинета. – Пропустите прокурора. Его участие в заседании бюро обязательно! Надеюсь, сорвать бюро желающих нет?..

Это возымело действие. Дальнейшее продвижение осуществлялось веселей, почти без тычков и нажима. Внезапно Соломин замер, зловеще ухмыльнувшись, словно охотник, выследивший неуловимую дичь.

– Ба! Кого я вижу! Удивляйтесь со мной, Данила Павлович, перед нами Фугас! Собственной персоной! Его наши следователи не поймают для допроса, а он здесь окопался. Ну, я его направлю на путь истинный. Наряд милиции нельзя вызвать? – обратился подполковник к Шундучкову.

– Чтобы скандал устроить? – взмолился тот. – Через десять минут заседание, а ты арестовывать граждан, явившихся участвовать в серьёзном мероприятии, задумал? Знаешь, чем это попахивает?

– Прошу без политических ярлыков, – огрызнулся Соломин. – Фугас – уголовный преступник.

– Судим?

– Нет, – растерялся подполковник.

– Тогда ничто не должно помешать излить ему волю на заседании.

– Глумиться изволите, Геннадий Петрович? – Лицо Соломина побагровело от ярости. – Чью волю изольёт этот прощелыга и авантюрист?! – И подполковник решительно двинулся к зеркалу в углу зала, где укрывалась колоритная фигурка щуплого мужичка в потрёпанной кожанке и картузе такого же качества. Кумачовая навыпуск рубашка, поясной ремешок и невесть с какой свалки кирзачи делали бы из него шута, если бы не огромных размеров портфель в руках. Длинного носа и печальных глаз он не подымал на Соломина, хотя давно заметил внимание к собственной персоне. Покорившись случаю, он не двигался.

– Фугасов Модест Иерархович у нас глава известного общественного фонда, – попытался остановить подполковника Шундучков. – Активно сотрудничает с кооператорами, поддерживает связь с епархией, спонсирует культуру и народные промыслы…

– За этим Фугасом, – ткнул пальцем в прижухавшегося мужичка подполковник, – несколько крупных финансовых афер! Наши люди и оперативники генерала Сербицкого гоняются за ним с полгода, а он вот где гнёздышко свил! Ни клят, ни мят, ни дождичка, ни мух.

– Выбирайте выражения, товарищ Соломин! – перегородил дорогу офицеру завотделом. – Вы компрометируете обкома партии!

– Этот аферист вас компрометирует!

– Мы его здесь не скрываем. И знать не знаем о его проделках. Обвинение Фугасову предъявлено? Санкция на его арест имеется?

Страсти накалялись.

– Нет никаких санкций! – будто ожив, бодро выскочил из угла бедолага, защищаясь на всякий случай портфелем. – И никто меня повестками не вызывал! Ни один следователь, ни один прокурор! Вот товарищ Ковшов, которого я хорошо знаю, может подтвердить. Он в прокуратуре курирует следствие и никаких санкций на меня не давал. Мы – люди законопослушные, достаточно мне телефонировать, и я у ваших ног, знаем, что такое вызов в облпрокуратуру!..

Остановить Фугасова было невозможно, у Соломина отвисла челюсть от его брехологии и нахальства, молчал и Ковшов, так как действительно к нему за санкцией на арест не обращались.

– А бумаги отчётные и финансовые документы о деятельности фонда всегда при мне, – не унимался Фугасов, – потому что я никому их не доверяю. – Он тряхнул тощим портфелем над головой, как знаменем на баррикадах.

Эффект имел успех лишь у Шундучкова, однако народ продвинулся к Фугасову.

– Что скажешь, Данила Павлович? – ткнулся в плечо Ковшова Соломин. – Материалов на арест этого подлеца при мне нет. Знать бы, соломку подстелил…

– На нет и суда нет, – буркнул тот.

– Хоть сейчас проверяйте, товарищ прокурор! – нагнетая истерию, щёлкнул замком портфеля Фугасов, но сунулся не к Ковшову, а к Шундучкову.

– Я не правомочен, – замахал тот руками и спрятался за спину Ковшова.

– Хорошо. – Данила обвёл собравшуюся вокруг толпу успокаивающим взглядом. – Будем считать, что временно конфликт исчерпан, но вам, гражданин Фугасов, я предлагаю сегодня же после заседания бюро, если вы приглашены, явиться в следственный отдел управления КГБ. Считайте, что повестку вам вручил при мне подполковник Соломин. Неявка может повлечь привод, а возможно, и ваше задержание.

Фугасов разом изменил выражение лица и даже попытался благодарственно пожать руку Ковшову, но замер, поймав злой взгляд Соломина.

– Я всегда верил в справедливость и милосердие наших законов… – пролепетал он, прячась за спины.

* * *

– Ты до конца бюро его не трожь, – дёрнулся Шундучков к подполковнику, когда они зашли втроём в кабинет завотделом и Соломин принялся звонить на службу.

– Удерёт, сволочь, ещё до конца заседания!

– Своим ребятам команду дам, они его постерегут.

– Обижаешь, – хмыкнул тот. – Это ж все наши отставники. Тяжелы они бегать за таким хмырём.

– Серое вещество сохранили, – внушительно постучал по собственной голове завотделом. – Вот их преимущество!

– Тогда как же ты с их серым веществом явного аферюгу проморгал? – вмешался Ковшов.

– Знаешь, Данила, – Шундучков почесал затылок, – этот Фугасов действительно уже несколько дней отирается в приёмной Ивана. Ты думаешь, я его не засёк? Глаз с него не спускаю. Прорывается с ахрененной просьбой к Первому. Дурак, не дурак? Просит помочь получить кредит в банке на свой фонд. Такие баксы заломил!

– Ну и что? – навострил уши Соломин, придвинувшись и бросив трубку.

– Да ничего. Не принимает его Иван.

– Так гони его в шею!

– Как же гнать… Первый форму блюдёт. Команду дал финансовому богу бумаги Фугасова проверить: обоснование, гарантии, прогноз, другие фигли-мигли… Ну, вы знаете, а я не силён в арифметике.

– Аферист он, – поморщился Соломин. – И бумаги липовые. Мои проверку завершают, сидеть ему с червонец. А если пламя разжечь поярче, искры пиджаки многим солидным чиновникам подпалят.

– Да чую я! Что ты мне мораль читаешь, Вадим? – стушевался Шундучков. – Сам было сунулся к Первому, а меня тормознул тут один… Влиятельное лицо.

– Ваш финансовый бог?

– Если бы! Выше бери. Московский покровитель.

– Ну наши руки тоже не коротки! – взорвался Соломин. – Надо будет – дотянемся и до столицы.

Однако завотделом уже помрачнел, ему явно не хотелось откровенничать с обоими. Проверив, плотно ли прикрыта дверь кабинета, он невнятно спросил у Ковшова:

– Сегодня закроешь Фугасова?

– Представит убедительные материалы коллега, – кивнул Данила на Соломина, – будем думать.

– Представлю, не сомневайся, – сжал губы подполковник.

– Вот, видишь? – Данила попытался понять, что тревожит Шундучкова, и не находил ясности в его бегающих глазах. – А ты радуйся, Геннадий, прекратит аферист маячить в приёмной и отрывать твоего шефа от важных государственных начинаний.

Неоареопаг[3]3
  Неоареопаг (автор.) – от нео (греч.) – новый и ареопаг (греч.) – собрание авторитетных лиц для решения важных социальных и других общественных проблем.


[Закрыть]

Новое, вероятно, готовилось к концу, а пока тривиально приоткрылся занавес и с такой же тривиальной трибуны Первый, открывший заседание, обстоятельно представил залу членов бюро, приглашённых гостей и ветеранов. Далее он пожелал всем творческой работы, объявил, что впервые, учитывая пожелания трудящихся, заседание состоится открытым и без заранее заготовленных штампов, по обсуждаемым вопросам может, не записываясь, выступить каждый. Электорат заметно оживился, а Ковшов даже принялся настраивать свой портативный магнитофон, смутив рядом сидящего Шундучкова, тут же накинувшего свою лапу на аппарат:

– Спрячь!

– Ты чего испугался, открытое же заседание? Вдруг что дельное прозвучит.

– Спрячь от греха подальше! – просопел тот, отводя глаза.

– Не понял, – попытался возразить Данила и сымпровизировал: – Иван по примеру Бориса обожает голос народа пуще волейбола и свердловского мёда.

– Кончай бузить!

Сказанное было принято к сведению, и всё заладилось до поры до времени.

Первый опрокинул в аудиторию несколько модных тезисов о том, что сначала надо на́чать, потом ускорить и, наконец, перестраивать, и, завершая, объявил:

– Поговорим запросто на тему о том, как мы живём…

Станиславский одобрил бы паузу, выдержанную далее, и Первый многозначительно завершил:

– И что надо делать, чтобы жить лучше.

Первые ряды, занимаемые секретарями «первичек», хозяйственниками и ветеранами партии, бодро захлопали, но в задних рядах кто-то из предпринимателей лихо засвистел, прячась за спину соседа, однако тут же, заглушая всех, грянул бравурный марш, и лишь он смолк, не давая опомниться, Первый, не думая покидать трибуны, совершенно случайно, как он выразился, вспомнил, что утром он и члены бюро прогулялись по берегу красавицы Волги, заглянув на ведущие судоремонтные и судостроительные гиганты, рыбзаводы и рыбохозяйственные базы. Вернее, тут же поправился он, туда, что от них осталось. И не поверил собственным глазам – пароксизм системы! Удар ножом в сердце областной экономики! Застой и разруха вместо перестройки!

Для электората это не было новостью, но первые ряды послушно и возмущённо застучали штиблетами по полу, требуя наказать виновных, отчаянная голова в задних рядах тут же отыгралась свистом. Пользуясь суматохой, на сцену взобрались две натренированные старушки, наперебой затараторившие об ужасах затопления уникального природного санатория сбросами химического монстра.

– И это ещё не всё, что нам досталось в наследство! – авторитетно заверил зал Первый, и он не ошибся, сцену прочно заняла новая личность.

Чудак так ужасно выглядел, что на него взирали, как на туземца с Панамы. Тощ. С впалыми глазами и щеками, наполовину беззуб и, похоже, давно ничего не держал во рту. Со зловещей медлительностью он вытащил из-за пазухи ссохшуюся и местами зеленоватую буханку хлеба и, размахивая ею над головой, дико взвизгнул:

– Вот чем кормят российский народ!

Зал ахнул.

Незнакомец же подбежал к трибуне и шарахнул по ней буханкой так, что та разлетелась на куски, а оратор, видимо, запамятовавший сценарий, пригнув голову, едва успел спрятаться.

– Шундучков! – заорал он, шаря по залу в поисках завотделом, но это оказалось лишним: трое молодцов в тёмных костюмах уже волокли упирающегося полоумного со сцены.

– Хлеб! – буйствовал тот в их руках. – Теперь он сродни чугуну! Вот что жрёт трудовой класс! Позор!

Вскочивший с места Шундучков, растолкав повскакавших с мест зевак, мигом вырос перед Первым.

– Какого чёрта?! – не сдерживаясь, выругался тот, отталкивая завотделом, пытавшегося привести в порядок запачканный пиджак начальника. – Это безобразие!.. Кто допустил?.. Гоните скотину вон!..

На сцену вбежал Сербицкий, и генеральский мундир враз покончил с сумятицей, а Первый взгромоздился на прежнее место.

– Я оскорблён!.. – начал он мертвенным тоном, когда зал стих. – Я оскорблён не меньше вашего. Кормить народ такими отбросами – это тягчайшее преступление.