Текст книги "Онтология трансгрессии. Г. В. Ф. Гегель и Ф. Ницше у истоков новой философской парадигмы (из истории метафизических учений)"

 
«Жизнь, – шепчет он, остановись
Средь зеленеющих могилок, —
Метафизическая связь
Трансцендентальных предпосылок…»
«Рассеется она, как дым:
Она не жизнь, а тень суждений…»
И – клонится лицом своим
В лиловые кусты сирени.
 

А. Белый

Кантовская философия знаменует глубочайший кризис метафизики: «наивное», «догматическое» полагание трансцендентного центра мироздания становится все более проблематичным. До радикального жеста позитивизма, отрицающего трансценденцию, еще далеко, но уже сейчас данная бытийно-смысловая перспектива нивелируется в юмовском скептицизме и локковском сенсуализме. В этом ракурсе учение Канта выступает не столько как критика метафизики, сколько как попытка спасти трансценденцию и сохранить метафизику – плод более чем тысячелетней работы философов, а также богословов и религиозных пророков. Но полное сохранение метафизики уже невозможно: слишком многое было подвергнуто критике, пробуждение от догматического сна подготавливалось до кантовского критицизма. В данной ситуации Кант действует вполне в духе гегелевского Aufhebung: устраняет то, что не способно к дальнейшему развитию, и сохраняет то, что составляет сущность и истину предыдущей ступени. В чем же заключается эта подлежащая сохранению истина «наивной» метафизики по Канту? Она состоит не в таких абсолютных субстанциях-ноуменах, как Бог или душа, – эти трансцендентальные означаемые у Канта становятся предельно проблематичными, хотя и не устраняются из сферы философии полностью. Истина метафизики в полагании границы, очерчивающей и замыкающей метафизический дискурс. Раскрытию и обоснованию этого тезиса посвящен настоящий параграф.

У Канта речь идет о границах человеческого познания во всех его трех фундаментальных отделах: в чувственном созерцании, рассудке и разуме. Все эти три способности имеют свои специфические границы, которые и становятся предметом детального анализа в трех кантовских Критиках. Однако границы познавательных способностей не определены раз и навсегда, поскольку отношения между ними варьируются в зависимости от того, какая из способностей выходит на передний план.[122]122
  См. в этом плане интерпретацию кантовской философии как учения о способностях в работе: Делёз Ж. Критическая философия Канта: учение о способностях / Ж. Делёз // Эмпиризм и субъективность: опыт о человеческой природе по Юму. Критическая философия Канта: учение о способностях. Бергсонизм. Спиноза. – М.: ПЕР СЭ, 2001. – С. 145–229.


[Закрыть] Одновременно с этим у Канта говорится и о границах человеческой субъективности как таковой, взятой в ее фундаментальной конечности.[123]123
  См. в этой связи: Хайдеггер М. Кант и проблема метафизики / М. Хайдеггер. – М.: Логос, 1997. – 180 с.


[Закрыть] Сама конечность человека – особая граница, накладывающая отпечаток на все его способности и на все его существование в целом. Это граница человеческого бытия, за пределами которой для него не существует ничего позитивного. Будучи конечным, т. е. ограниченным, человек не имеет возможности выйти за пределы этих границ. Однако он постоянно обнаруживает склонность к такому преодолению собственных границ, причем во всех своих способностях (в каждой – по-разному). Именно эта граница – в предельно широком смысле – выступает условием метафизики. И именно эта граница является главным предметом исследования кантовской философии.

Кант начинает свое исследование проблем метафизики с выявления границ теоретического познания – познания, основанного на применении рассудка к чувственным созерцаниям и дающего представление о предметах человеческого опыта или о чувственно воспринимаемом мире.

В «Критике чистого разума» есть один фрагмент, в котором Кант оставляет строгий понятийный язык и обращается к образам и метафорам: «Мы теперь не только прошли всю страну чистого рассудка (das Land des reinen Verstandes) и внимательно рассмотрели каждую часть ее, но также измерили ее и определили в ней место каждой вещи. Но эта страна оказалась островом, самой природой заключенным в неизменные границы. (Dieses Land aber ist eine Insel, und durch die Natur selbst in unveränderliche Grenzen eingeschlossen). Она есть страна истины (интригующее название), окруженная обширным и бушующим океаном, этим местоположением иллюзий, где туманы и льды, готовые вот-вот растаять, кажутся новыми странами и, постоянно обманывая пустыми надеждами мореплавателя, жаждущего открытий, втягивают его в авантюры, от которых он никогда уже не может отказаться, но которые он тем не менее никак не может довести до конца. (Es ist das Land der Wahrheit (ein reizender Name), umgeben von einem weiten und stürmischen Ozeane, dem eigentlichen Sitze des Scheins, wo manche Nebelbank, und manches bald wegschmelzende Eis neue Länder lügt, und, indem es den auf Entdeckungen herumschwärmenden Seefahrer unaufhörlich mit leeren Hoffnungen täuscht, ihn in Abenteuer verflechtet, von denen er niemals ablassen und sie doch auch niemals zu Ende bringen kann). Прежде чем отважиться пуститься в это море (Ehe wir uns aber auf dieses Meer wagen), чтобы исследовать его по всем широтам и достоверно узнать, можно ли тут питать какие-нибудь надежды, полезно еще раз взглянуть на карту страны, которую мы собираемся покинуть, и, во-первых, задать вопрос, не удовольствоваться ли тем, что в ней есть, или в силу необходимости удовольствоваться ею, раз уж нигде, кроме нее, нет почвы, на которой мы могли бы обосноваться (wenn es sonst überall keinen Boden gibt, auf dem wir uns anbauen könnten)».[124]124
  Кант И. Критика чистого разума: в 2 ч. 4.1 / И. Кант // Сочинения на немецком и русском языках. Т. 2. – М.: Наука, 2006. – С. 390–393.


[Закрыть]

Этот полупоэтический отрывок, по стилю больше напоминающий Ницше, нежели Канта, имеет принципиальное значение. Здесь мы обнаруживаем не только своеобразное лирическое и одновременно ироническое прощание с догматической метафизикой, но и радикальное переосмысление метафизики в целом, открывающее пути современной неклассической философии. В качестве царства истины (das Land der Wahrheit) теперь рассматривается не высший сверхчувственный мир, но сфера нашего опыта, относящаяся к чувственно воспринимаемому миру. Только в применении к данным чувственных созерцаний категорий рассудка мы получаем истинное познание и никак иначе. Однако эта сфера есть лишь остров (eine Insel), окруженный бушующим океаном.

Данный фрагмент заставляет вспомнить платоновскую притчу о пещере. Там человеческое существование и сознание было заключено в царство мрака и теней, в то время как мир истины находился по ту сторону пещеры, в царстве света. У Канта осуществляется инверсия: страна истины заключена в границах, по ту сторону которых расположена область иллюзий.

Граница между сверхчувственным и чувственно воспринимаемым миром в философии была установлена задолго до Канта – с момента зарождения метафизики. Кант проецирует эту границу на сферу познания и налагает запрет на ее преступание. Здесь мы имеем дело именно с запретом, поскольку возможность перехода через границу всегда остается открытой, более того, такая возможность принадлежит к склонности человеческого разума (о чем говорится и в приведенном выше отрывке). Изначально метафизика основывалась на возможности подобного перехода (трансценденции), античная и средневековая философия постоянно его осуществляли. В кантовском учении такой переход объявляется незаконным, несанкционированным и относится к области фантазий, иллюзий, которые отныне не могут характеризоваться как познание. Этот запрет на трансценденцию требует более детального анализа.

В цитируемом выше фрагменте Кант отмечает, что кроме сферы, доступной нашему познанию с помощью категорий рассудка, у нас нет никакой почвы (Boden), на которой мы могли бы обосноваться. Это означает, что за пределами опыта для нас не существует никаких предметов и все надежды найти их там тщетны. Следует иметь в виду, что для Канта речь идет не только (и не столько) о познании предметов, но об их бытии, а точнее – о доступности нам предметов в их существовании. Чувственное созерцание и категории рассудка, их синтезы представляют собой определенный способ данности предмета человеку. Реальность, в которой находит самого себя и доступное ему сущее человек, есть, по Канту, предметная реальность, т. е. сфера устойчивых себетождественных, определенных предметов, которые только в качестве таковых доступны человеку в его бытии. Такая реальность не есть вещь в себе, но лишь способ раскрытия реальности человеку в его представлении и посредством представления. Речь, таким образом, идет не просто о реальности как таковой, но о специфически человеческой реальности – реальности, как она дана (представлена) человеку. Такая реальность в понимании Канта конституируется сознанием, что, при этом, не означает, что она лишь вымысел, продукт воображения. Хотя и имеется в виду реальность для человека, отсюда не следует, что эта реальность создана человеком, его сознанием. Напротив, она именно противостоит человеку и сознанию как нечто, от него отличное. Сознание здесь – не источник бытия, не высшее сущее, становящееся на место Бога-Творца. Сознание – бытийная сфера, обеспечивающая возможность единства и тождественности данных на основе созерцаний представлений: «В самом деле, многообразные представления, данные в некотором созерцании, вместе взятые, не были бы моими представлениями, если бы они не принадлежали все вместе одному самосознанию».[125]125
  Кант И. Критика чистого разума: в 2 ч. 4.1 / И. Кант // Сочинения на немецком и русском языках. Т. 2. – М.: Наука, 2006. – С. 203.


[Закрыть] Сознание – сфера себетождественности и определенности, а субъект – полюс, коррелятивный себетождественной и определенной предметности в представлении.

Таким образом, все предметы, которые мы познаем в науках, есть результат конституирующей деятельности сознания, которое порождает определенный дискурс – дискурс предметности, эмпирического существования вещей и человека, дискурс Природы. То, что Кант выделяет еще и другой дискурс, будет показано ниже. Пока речь идет только об одном дискурсе явлений. Данный дискурс нельзя охарактеризовать лишь как субъективный продукт нашего сознания, поскольку Кант настаивает на существовании вещей в себе, от нашего сознания не зависимых. Но поскольку вещи в себе для нас не представляют собой никакого позитивного и доступного предмета, мы можем утверждать, что весь феноменальный мир есть конструкт сознания, дискурс, т. е. нечто, раскрывающееся нам лишь в определенной бытийно-смысловой перспективе. Вне этой перспективы (которая возникает лишь на пересечении вещей в себе и сознания и не имеет места ни в одной из названных областей по отдельности), вне этого дискурса, феноменального мира не существует. Границы данного дискурса представляют собой границы эмпирической реальности, границы феноменального мира.

Теперь становится понятно, о какой почве (Boden) говорит Кант в конце рассматриваемого нами фрагмента из «Критики чистого разума». Имеется в виду человеческая реальность как область устойчивых и себетождественных предметов, или реальность конечного человеческого представления. Такой дискурс можно также охарактеризовать как дискурс представления (Vorstellung). Предметность и субъективность составляют противоположные полюса этого дискурса, а сознание, или представление, – его сферу. Организованная во времени и пространстве и посредством рассудочных категорий реальность представляет собой, по Канту, коррелятивную человеку, взятому в его конечности, бытийную сферу. Это, по существу, единственная позитивная сфера бытия человека – сфера налично-данного, присутствующего. Все, что за пределами этой сферы – по отношению к человеку и в его бытии – только негативно.

В этом плане положения классического позитивизма обнаруживают близость кантовскому учению. Однако позитивизм исчерпывается отрицанием и отбрасыванием «негативного знания», т. е. трансценденции. Кант же, напротив, подчеркивает онтологическую неизбежность и необходимость присутствия негативности как того, что является условием позитивности, как того, что очерчивает границы любой предметности и любого возможного знания о предметности. Сверхчувственный мир в учении Канта сохраняется, однако лишается какой-либо позитивной определенности (и определимости), становится пустым пространством, пустотой, Ничто.[126]126
  Гегель, например, характеризует кантовскую вещь в себе как пустую абстракцию: «Но «в себе» есть лишь caput mortuum, мертвая абстракция другого, бессодержательная, неопределенная потусторонность» (Гегель Г. В. Ф. Лекции по истории философии. Книга третья / Г. В. Ф. Гегель. – СПб.: Наука, 2006. – С. 510).


[Закрыть] Идеи чистого разума (идеи чистых умопостигаемых сущностей) в определенном смысле выполняют функцию мифологического стража порога: они обозначают высшую границу позитивной человеческой реальности, за пределами которой открывается зияющая бездна, пустота. Поскольку идеи имеют форму рассудочных понятий, они обращены к нашему миру (по крайней мере, формально), но поскольку их содержанием не является ничто позитивное (никакой опыт на их основе невозможен), они обращены к потустороннему. Идеи – это понятие плюс Ничто. Они ставят нас на границу, но не обеспечивают выхода за пределы границы: «Если дело идет об определении природы этих умопостигаемых сущностей, то эта сфера есть для нас пустое пространство (ein leerer Raum), и постольку, если иметь в виду догматически определенные понятия, мы не можем выйти за пределы возможного опыта».[127]127
  Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей появиться как наука / И. Кант // Основы метафизики нравственности. – М.: «Мысль», 1999. С. 121.


[Закрыть] («Dieses aber ist für uns ein leerer Raum, sofern es auf die Bestimmung der Natur dieser Verstandeswesen ankommt, und sofern können wir, wenn es auf dogmatisch-bestimmte Begriffe angesehen ist, nicht über das Feld möglicher Erfahrung hinauskommen»).[128]128
  Kant I. Prolegomena zu einer jeden künftigen Metaphysik, die als Wissenschaft wird auftreten können / I. Kant. – Leipzig: Verlag von Felix Meiner, 1920. – S. 134.


[Закрыть] Тем не менее, Кант усматривает нечто положительное для нашего познания в таком ограничении: «Однако ограничение сферы опыта (die Begrenzung des Erfahrungsfeldes) чем-то в ином отношении неизвестным разуму есть все же познание, еще остающееся разуму в этом положении, – познание, посредством которого разум, не замыкаясь в чувственно воспринимаемом мире, но и не фантазируя за его пределами, ограничен так, как это свойственно представлению о границе, а именно ограничен отношением того, что лежит вне границы, к тому, что содержится внутри нее (wie es einer Kenntnis der Grenze zukommt, sich bloß auf das Verhältnis desjenigen, was außerhalb derselben liegt, zu dem, was innerhalb enthalten ist, einschränkt)».[129]129
  Там же. С. 121.; Ibid., S. 134.


[Закрыть]

Итак, Кант сам обозначает сферу сверхчувственного как пустое пространство (ein leerer Raum). Было бы неверным предположение, что речь здесь идет о некой мифической пустоте, как первоисточнике всякого бытия, или об абсолютном Ничто. Ничего подобного Кант не говорит. Но поскольку к вещам в себе не применимы категории рассудка, они не могут быть представлены в качестве какого либо предмета, т. е. в качестве нечто, поскольку нечто – уже явление, конституируемое с помощью рассудочных категорий. Т. е., в перспективе феноменального мира вещь в себе – Ничто. Сам термин «вещь» (Ding) является здесь большой условностью, т. к. вещи в себе не являются никакими вещами или субстанциями, – все это относится только к миру феноменов.[130]130
  На эту непоследовательность в учении Канта указывает Т. И. Ойзерман: «Правда, Кант не вполне последователен в данном случае, так как к «вещам в себе» применяются такие категории, как существование, множественность, причина (вызывающая ощущения)». (Ойзерман Т. И. Кант и Гегель (опыт сравнительного исследования) / Т. И. Ойзерман. – М.: «Канон+», РООИ «Реабилитация», 2008. -С. 207).


[Закрыть] Строго говоря, мы даже не имеем права сказать, что вещь в себе есть, т. к. в этом случае совершили бы незаконное применение категорий рассудка к области трансцендентного. Поэтому вещь в себе не может быть описана с помощью таких понятий, как наличие, существование, присутствие. Можно предположить, что Кант все же мыслил некоторую определенность у вещей в себе, поскольку, в противном случае, они не могли бы оказывать воздействие на чувственность и составлять трансцендентное содержание многообразия чувственно данного. Однако представлять вещи в себе в качестве особых предметов, не доступных нашему восприятию и мышлению, в корне неверно и противоречит основным положениям кантовского учения – хотя сам Кант и не был полностью свободен от таких противоречий. Возможно, он ввел это понятие с целью избежать обвинений в солипсизме.[131]131
  Т. И. Ойзерман отмечает, что в первом издании «Критики чистого разума» вещь в себе определялась как пограничное или демаркационное понятие и лишь во втором издании данный феномен стал наделяться самостоятельным онтологическим статусом (Ойзерман Т. И. Кант и Гегель (опыт сравнительного исследования) / Т. И. Ойзерман. – М.: Канон+, РООИ «Реабилитация», 2008. – С. 35).


[Закрыть] В любом случае, мы рассматриваем кантовскую философию в том виде, в каком она представлена, а не такой, какой она могла бы быть. Характеризуя вещи в себе как Ничто, мы лишь следуем основным тенденциям этой философии. В перспективе предметного, феноменального мира вещи в себе не могут обладать какой-либо определенностью и могут представлять собой только негативность.[132]132
  Существуют и принципиально иные, противоположные высказываемой нами точке зрения, подходы к толкованию кантовского понятия «вещи в себе».
  Так, Г. Коген выступает против представлений о полной непознаваемости вещей в себе: «Молва о том, что Кант, хотя и ограничил познание явлениями, все же оставил непознаваемую вещь в себе, эти поверхностные толки, длящиеся уже более ста лет, должны, наконец, прекратиться» (Коген Г. Теория опыта Канта / Г. Коген. – М.: Академический проект, 2012. – С. 523). Для Когена вещь в себе представляет собой «воплощение научных знаний», «объем и взаимосвязь» знаний» (Там же. С. 523).


[Закрыть]

Таким образом, в отношении метафизического познания у нас остается только одна перспектива – соотношение с потусторонним на границе. Положительным в такой метафизике является то, что человек «не замыкается в чувственно воспринимаемом мире» («sie nicht innerhalb der Sinnenwelt beschlossen»), но осознает, что его мир, мир, как он дан ему в его представлении, – это еще не все, что этот мир имеет свои границы, т. е. является только дискурсом. Осознание границ, как будет показано ниже, имеет значение, возможно, куда более существенное, чем их переход (трансценденция). Благодаря просветленности Иным мир начинает раскрываться в своей конечности и ограниченности, в своей фундаментальной недостаточности, требующей восполнения.[133]133
  Подобную трактовку смысла метафизики Канта можно найти у К. Ясперса: Ясперс К. Кант: Жизнь, труды, влияние / К. Ясперс. – М: «Канон+», РООИ «Реабилитация», 2015. – 416 с.


[Закрыть] В игре восполнений, согласно Ж. Деррида, и заключается суть всякой метафизики. [134]134
  Деррида Ж. О грамматологии / Ж. Деррида. – М.: Ad Marginem, 2000. – 512 с.


[Закрыть] Но в кантовской философии восполнение утрачивает какое-либо позитивное содержание: недостаточность мира восполняется с помощью пустого места (ein leerer Raum), что приводит к более радикальной (по сравнению с «догматической» метафизикой) онтологической девальвации мира. Если в учении Платона чувственный мир был копией постоянно пребывающего в наличии, доступного постижению высшего мира, царства идей, то в метафизике Канта чувственный мир как явление репрезентирует лишь чистую негативность. Но возможна ли репрезентация негативности? Не означает ли это, что явленный мир лишается своего основания, своего метафизического референта, превращаясь в симулякр, копию без оригинала (или с безвозвратно потерянным и не подлежащим восстановлению оригиналом)? Для ответа на эти вопросы необходимо обратиться к двум другим «Критикам».

Возможен такой вариант разрешения проблемы (предлагаемый, в частности, Хайдеггером): потустороннее Ничто является ничем только в отношении к нашему конечному, ориентированному на предметы и могущему иметь дело только с предметами познанию. Оно Ничто – для нас, но не в себе и не для себя.[135]135
  Хайдеггер М. Кант и проблема метафизики / М. Хайдеггер. – М.: Логос, 1997. – 180 с.


[Закрыть] Однако, даже осознав это, мы не можем выпрыгнуть из своей конечности и видеть мир так, как если бы мы были бесконечными существами, как если бы мы были Богом. Для нас находящееся за границей всегда будет только пустым местом (ein leerer Raum), поскольку сфера доступного нам строго очерчена. Но у нас есть другая возможность: в практическом применении разума обнаруживается, что, будучи конечными и приговоренными к чувственно воспринимаемому миру существами, мы, тем не менее, обладаем свободой. А именно: человек может определять волю, основанную на одном только разуме, в качестве причинности в отношении предметов (а не наоборот – определять предметы как причины представлений, которые, в свою очередь, будут определять волю).[136]136
  Кант И. Критика практического разума / И. Кант // Основы метафизики нравственности. – М.: «Мысль», 1999. – С. 300.


[Закрыть] Такая свобода предполагает, что человек в любой момент способен выходить из ряда обусловленного и произвольно начинать новый ряд, т. е. способен вести себя как не находящийся во времени или, точнее, как не зависящий от времени, не определяемый им в качестве формы чувственного созерцания.[137]137
  Cp. С. Жижек о понятии закона у Канта: «Закон вмешивается в «гомогенную» стабильность нашей ориентированной на удовольствия жизни как разрушительная сила абсолютной дестабилизирующей «гетерогенности» (Жижек С. О насилии / С. Жижек. – М.: Европа, 2010. – С. 53).


[Закрыть] Это, в свою очередь, означает, что человек по своему существу принадлежит не только чувственно воспринимаемому, но и сверхчувственному умопостигаемому миру. В этом тезисе Кант не усматривает никакого противоречия, поскольку, мысля человека таким образом, я «с одной стороны, в объяснении происходящих в мире событий, стало быть также в объяснении поступков разумных существ, воздаю должное механизму естественной необходимости – восходить до бесконечности от обусловленного к условию, а с другой стороны, оставляю спекулятивному разуму не занятым пустое для него место, а именно умопостигаемое, чтобы перенести туда необусловленное (andererseits aber der spekulativen Vernunft den für sie leeren Platz offen erhalte, nämlich das Intelligibele, um das Unbedingte dahin zu versetzen.). <…> Чистый практический разум заполняет теперь это пустое место (Diesen leeren Platz füllt nun reine praktische Vernunft <…> aus) определенным законом причинности в умопостигаемом мире (через свободу), а именно моральным законом; хотя от этого спекулятивному разуму проницательности не прибавляется, но зато приобретает больше достоверности его проблематическое понятие свободы, которому здесь дается объективная и хотя только практическая, но несомненная реальность».[138]138
  Кант И. Критика практического разума / И. Кант // Основы метафизики нравственности. – М.: «Мысль», 1999. – С. 305–306.


[Закрыть]

Приведенный выше отрывок имеет чрезвычайное значение в виду его неисчерпаемой глубины. Здесь Кант непосредственно раскрывает механизм конституирования умопостигаемого мира, в котором человек может мыслиться в качестве ноумена, способного реализовать проблематичную для спекулятивного разума идею свободы, т. е. способного привести к реальности, осуществить потустороннее. Поскольку потустороннее рассматривается лишь как граница сферы человеческого познания и существования (в спекулятивном применении разума), постольку оно не может быть, строго говоря, миром: оно выступает лишь в качестве пустого места (ein leerer Platz), в котором конечный разум должен лишь проблематически предполагать безусловное (как ограничивающее ряд обусловленного). Но это безусловное для человека есть пустое место. Однако в практическом применении разума происходит отсылка человека как раз к этому пустому месту: теперь он должен мыслить потустороннее не как чуждую и противостоящую ему область, но как сферу, в которой находится его сущность (поскольку ничто из чувственного воспринимаемого мира не в состоянии представить сущность человека – здесь он предстает лишь в качестве коррелятивного предметности полюса, образованного в том же представлении, что и сама предметность). Чтобы мыслить и реализовывать себя в качестве ноумена (сущности, а не явления), человек должен найти себя, свою сущность в пустом месте. Но как такое возможно?

В классической метафизике сущность человека позитивно присутствовала в умопостигаемом мире – например, в качестве бессмертной души. В кантовской метафизике возможность наличия в потустороннем какой-либо позитивности радикально устраняется. Душа – только идея чистого разума, возникающая в результате применения рассудочной категории к тому, что выходит за пределы опыта. Как таковая душа может (и должна) лишь предполагаться в качестве регулятивного принципа разума, пограничного понятия (Grenzbegriff), но не полагаться в качестве самостоятельной сущности, некоего сверхчувственного предмета. В практическом применении разума человек не находит нечто позитивное (предметное) в негативном (потустороннем), но реализует саму негативность, привносит ее в чувственно воспринимаемый предметный мир. В ряд обусловленного (предметный мир) проникает отрицательный элемент – нечто, что находится в этом ряду на правах его члена, но при этом способно разрывать этот ряд, выпадать из него, т. е. представляться в качестве не обусловленного этим рядом, или свободным от него. В философии XX столетия Ж. П. Сартр будет уже непосредственно утверждать, что сознание и свобода человека – суть Ничто, «ничтожение данного».[139]139
  Сартр Ж. П. Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии / Ж. П. Сартр. – М.: Республика, 2004. – 639 с.


[Закрыть]

Свобода в кантовском понимании отрицательна, негативна: она есть независимость человека от предметности чувственно воспринимаемого мира.[140]140
  На это указывает Гегель: «Но если кантовская философия и высказывает, что практический разум конкретен внутри себя, то все же следует прибавить, что эта свобода есть ближайшим образом лишь отрицание всего другого» (Гегель Г. В. Ф. Лекции по истории философии. Книга третья / Г. В. Ф. Гегель. – СПб.: Наука, 2006. – С. 500).


[Закрыть] Свобода есть способность определять волю не из предметного мира, но из самого себя, из своей сущности, т. е. из умопостигаемого мира. Но эта сущность, этот мир лишены позитивного содержания (в приводимом выше отрывке Кант это подчеркивает неоднократно). Практическая реальность, которую идея свободы получает в практическом применении разума, есть реальность сугубо отрицательная – речь идет об отрицании связанной с предметами чувственности в качестве определяющего основания воли.[141]141
  Кант И. Критика практического разума / И. Кант // Основы метафизики нравственности. – М.: «Мысль», 1999. – С. 327.


[Закрыть] Чувственный мир остается для человека первичной данностью, в отрицании которой он получает реализацию идеи свободы, ее практическое подтверждение.

Сказанное о свободе относится и к идеям души и Бога – в своем практическом применении они не получают никакого содержания, не становятся предметами феноменального мира. Их достоверность чисто практическая, т. е. отрицательная. Мы должны допускать их, но одновременно должны отдавать себе отчет, что они есть «пустое место для возможных умопостигаемых сущностей (die leere Stelle für reine mögliche Verstandeswesen)»,[142]142
  Там же. С. 369.


[Закрыть] притом что сами сущности отсутствуют. Также и умопостигаемый мир в кантовской метафизике – лишь пустое место. Позитивное содержание, которое когда-то заполняло это место, Кантом было устранено, объявлено заблуждением, последствием незаконного расширения разума в своем спекулятивном применении. С установкой кантовского запрета на несанкционированное пересечение границ остается только сфера сверхчувственного, лишенная доступного нам содержания. Однако благодаря сохранению этого места сохраняется и трансценденция, и, следовательно, метафизика, – хотя и подведенная к границе собственного исчезновения.

Ф. Ницше в свойственной ему лаконичной форме дает следующее резюме кантовской метафизики: «Истинный мир недостижим, недоказуем, не может быть обещан, но уже в качестве мыслимого он является утешением, долгом, императивом. (В сущности, старое солнце, но сквозь пелену тумана и скепсиса: идея стала в конец утонченной, бледной, северной, кенигсбергской)».[143]143
  Ницше Ф. Сумерки идолов или как философствуют молотом / Ф. Ницше // Полное собрание сочинений: В 13 томах. Т. 6: Сумерки идолов. Антихрист. Ессе homo. Дионисовы дифирамбы. Ницше contra Вагнер. – М.: Культурная революция, 2009. – С. 33.


[Закрыть] («Die wahre Welt, unerreichbar, unbeweisbar, unversprechbar, aber schon als gedacht ein Trost, eine Verpflichtung, ein Imperativ. (Die alte Sonne im Grunde, aber durch Nebel und Skepsis hindurch; die Idee sublim geworden, bleich, nordisch, königsbergisch)»).[144]144
  Nietzsche F. Götzen-Dämmerung / F. Nietzsche // Gesammelte Werke. – Köln: Anaconda Verlag GmbH, 2012. – S. 757.


[Закрыть] И тут же отмечается оборотная сторона подобного переосмысления метафизики: «Истинный мир недостижим? Во всяком случае недостигнут. И поскольку недостигнут, то и неведом. Следовательно, также не утешает, не спасает, не обязывает: к чему может обязывать нас нечто неведомое?… (Серое утро. Первое позевывание разума. Петушиный крик позитивизма)».[145]145
  Там же. С. 33.


[Закрыть] («Die wahre Welt – unerreichbar? Jedenfalls unerreicht. Und als unerreicht auch unbekannt. Folglich auch nicht tröstend, erlösend, verpflichtend: wozu könnte uns etwas Unbekanntes verpflichten?… (Grauer Morgen. Erstes Gähnen der Vernunft. Hahnenschrei des Positivismus)»).[146]146
  Ibid. S. 757.


[Закрыть]

Предвидел ли Кант поворот, к которому приведет его копер-никанская революция с появлением позитивизма? Можно предположить, что он, скорее, хотел предотвратить гибель метафизики и полное устранение трансценденции. В любом случае, перед нашим исследованием сейчас стоит другой вопрос – как Канту удалось осуществить обоснование и сохранение метафизики после тотального опустошения сферы сверхчувственного, столь мастерски приведенным в исполнение им же самим? Именно в этом пункте в полной мере проявился весь метафизический гений Канта – сделанное им подобно сложнейшей и виртуозно исполненной органной фуге Баха.

В «Критике чистого разума» и «Критике практического разума» исследуются два различных дискурса или, если использовать более традиционный онтологический язык, два различных среза (способа) бытия, которые условно могут быть обозначены как Природа и Свобода. В первой Критике рассматривается природная реальность, которая раскрывается как соответствующая конечному бытию человека бытийная область. Это предметная реальность или реальность представления (Vorstellung). Она же – чувственно воспринимаемый мир (Sinnenwelt). Во второй Критике Кант обращается к царству Сознания, Разума, Духа, Свободы, образующему сверхчувственный умопостигаемый мир. Эта бытийная область конституируется на границе посредством Идей, обращенных одновременно к чувственному и к потустороннему мирам, точнее, к чистой форме потустороннего без позитивного содержания. Однако заслуга Канта не столько в тщательном анализе этих дискурсов, сколько в выявлении точек их взаимопересечения, особых зон, в которых оба дискурса сходятся, накладываются друг на друга, проходят сквозь друг друга. Более того, Кант показал, что оба дискурса могут существовать только в подобном взаимопересечении, что именно оно выступает условием их бытия, именно в нем обе бытийные сферы образуются, реализуются. Первый дискурс представлен уходящим в бесконечность рядом обусловленного, который находит свою границу только в выходящем за его пределы и в нем не представляемом безусловном. Собственно, это основной вывод «Критики чистого разума»: феноменальный мир упирается в границы сверхчувственного, за пределом которых для него есть только пустое место (ein leerer Raum). Если теперь сменить перспективу (встать на позиции другого дискурса), то мы вместе с Кантом обнаружим, что налично-данная предметная реальность пересекается потусторонним: в ряду обусловленного обнаруживается парадоксальная зона спонтанного самопорождения, самоначинания, отрицающая этот ряд, но при этом не уничтожающая его. Предметная реальность оказывается просветленной реальностью непредметной, ускользающей от любой фиксации, от приведения к себетождественности. С другой стороны, непредметная реальность могла проявиться только на почве предметной, только проходя сквозь ее сферу и превращая ее в область симулякров. Без предметной (природной, феноменальной) сферы потустороннее оставалось бы только чистым Ничто и никогда не получило бы возможности реализации (пусть и лишь негативной). В качестве точки схождения обоих дискурсов и порождаемых ими перспектив у Канта выступает человек как сущее, принадлежащее сразу обеим сторонам границы.

Таким образом, наложив запрет на преступание (трансценденцию) границы, Кант открыл возможность для ее трансгрессии и сам осуществил эту возможность, продемонстрировав подвижность, смещаемость и взаимопроницаемость границ разных бытийных сфер. Однако эта по существу уже неметафизическая тенденция у Канта представлена лишь имплицитно. Эксплицитно же Кант стремится удержаться в горизонте трансценденции вопреки всему и сохранить метафизическую форму даже после исчезновения того, что выступало ее содержанием. Поэтому кантовская философия и приходит к выводу, что потустороннее суть Ничто, пустое место. В позитивизме это Ничто будет отброшено, а в экзистенциализме станет определяющим понятием (мы уже ссылались на Ж. П. Сартра).

Чтобы подтвердить и уточнить уже сделанные выводы, обратимся к рассмотрению некоторых положений «Критики способности суждения».

В третьей Критике Кант показывает, что не только категории рассудка могут выходить за сферу своего возможного применения в опыте и образовывать идеи разума, но и чувственное созерцание может само обращаться к сверхчувственному, образуя эстетические идеи. Такие идеи суть идеи разума, ставшие определенным образом наглядными, получившие выражение в чувственном созерцании,[147]147
  Кант И. Критика способности суждения / И. Кант // Основы метафизики нравственности. – М.: «Мысль», 1999. – С. 1177.


[Закрыть]возможность чего полностью отсутствует как в спекулятивном, так и в практическом применении разума. Ведь идеи разума суть понятия, которым не соответствует никакое созерцание, поскольку они обращены на потустороннее, выходящее за границы любых созерцаний. Практическая реализация этих идей не дает им никакого позитивного содержания в этом плане: свобода осуществляется лишь как отрицание данного. Однако в чувстве возвышенного перед нами открывается другая возможность: вместо того, чтобы не соотнесенные с созерцаниями категории направлять на сверхчувственное (т. е. образовывать идеи разума), можно, оставаясь в рамках чувственно воспринимаемой природной (предметной) реальности, восходить к сверхчувственному: «Возвышенное состоит только в отношении, где чувственно воспринимаемое в представлении о природе рассматривается как пригодное для возможного сверхчувственного применения его. <…> Возвышенное можно описать так: оно есть предмет (природы), представление о котором побуждает душу мыслить недосягаемость природы в качестве изображения идей».[148]148
  Там же. С. 1122–1123.


[Закрыть] Недосягаемость идей, проявляющаяся в чувстве возвышенного и в эстетических идеях, свидетельствует о том, что сверхчувственное применение чувственно воспринимаемого (предметного), как и в практическом применении идей разума, снова не приводит к позитивному наполнению идей, речь по-прежнему идет о негации чувственного, на этот раз – непосредственно в самой чувственности. Тем не менее, Кант усматривает в этом и нечто положительное: «Нечего опасаться, что чувство возвышенного потеряет от такого отвлеченного способа изображения, который становится совершенно негативным в отношении чувственного, ведь воображение, хотя за пределами чувственного оно не находит ничего такого, на чем бы оно могло удержаться, тем не менее чувствует себя безграничным именно благодаря такому устранению границ чувственности, и указанная отвлеченность есть, следовательно, такое изображение бесконечного, которое, правда, именно поэтому может быть только чисто негативным, однако расширяет душу».[149]149
  Там же. С. 1130–1131.


[Закрыть]