Текст книги "Нация. Грехопадение. Том второй"

В размышлениях, Егор и не заметил, как дошёл до Музея-усадьбы Сурикова. Несмотря на почерневшие от времени немногочисленные строения – двухэтажное здание с крыльцом, баню (по-чёрному), завозню, флигель, – все они показались ему некой квинтэссенцией силы и нравственного величия. «Да и как иначе, – глядя на занесённую снегом усадьбу, подумал он в этот момент, – Суриков – это не просто художник – величина! Воплотивший в картинах не кого-нибудь, а великий русский народ, идущий из глубины веков! Причём он изобразил его таким, каким он является на самом деле: нищим, порабощённым и угнетённым, но не сломленным – ни властями, ни врагами (что, по сути, одно и то же)».

Он стоял и чувствовал, как билось его сердце, наполнялась душа теми общечеловеческими ценностями, той правдой, что свойственна была этому великому художнику и Человеку.

Постояв ещё немного в раздумьях и размышлениях возле Музея-усадьбы, Егор развернулся и пошёл в сторону улицы Мира – к Свято-Покровскому кафедральному собору, который находился недалеко, между двух улиц – Мира и Ленина.

Надо сказать, что в первое посещение Красноярска (а это было несколько лет назад) они посетили собор всей семьёй. Наталья отнеслась к этому равнодушно, а вот Лизе понравилось. Она даже попросила купить ей иконку с ангелом. Егор был этой просьбе крайне удивлён, но просьбу дочери выполнил.

В этот раз он хотел пройти мимо кафедрального собора, чтобы поторопиться к служебному микроавтобусу, стоящему недалеко от Дома просвещения в ожидании всех членов делегации из Красноярска-26 для отъезда домой, но что-то остановило его, что-то защемило в груди, да так, что захотелось ему зайти в храм без всяких на то сомнений. Конечно, он прекрасно понимал, что его воспитывали без веры и что он как коммунист не должен этого делать, но это его не остановило. Тем более что в Киеве они часто посещали храмы и церкви, понимая, что одно другому не вредит. К тому же в эту самую минуту он вспомнил слова Коноваленко, его коллеги по работе, который посоветовал ему купить иконку архангела Михаила, чтобы избавиться от всяких навязчивых предрассудков. Посмотрев по сторонам, он подошёл к главному входу храма, и сразу почувствовал, как какая-то невидимая сила помогает ему открыть тяжёлые двери; открыв их, он тут же скрылся внутри.

Глава X

В Красноярск-26 микроавтобус отправился с задержкой, так как пришлось ждать коллегу Егора, уехавшего на другой конец города по своим делам и приехавшего с опозданием из-за транспортных проблем, вызванных, как он пояснил, морозом. Хотя, как показалось Егору, особого мороза не было, правда, был очень сильный пронизывающий ветер, а он порой очень даже может повлиять на «отлаженную» транспортную систему города. «Кто её знает, что там и как, – подумал Сомов в какой-то момент, когда суть задержки стала ему предельно ясна. – Говорить об этой ситуации сложно, учитывая нынешнее положение как в стране, так и в крае, когда холодно, голодно и казна пуста».

Уже с первых мгновений, когда Егор сидел в тёплом микроавтобусе, всё располагало к тому, чтобы закрыть глаза и забыться, так как в нём было не только тепло, но и уютно. Но в этот самый момент он вспомнил почему-то про кафедральный собор, в котором побывал несколько минут назад, покупая иконку Михаила Архангела. «Все мои ассоциации, – подумал он мысленно про себя, – возможно, оттого, что в храме я тоже ощутил что-то подобное, а может, даже и нечто большее, то, что согревает не только тело, но и душу». В этот самый момент он невольно приложил руку к сердцу, где под одеждой, во внутреннем кармане пиджака, таилась небольшого размера иконка… «А ведь может быть и такое, – рассудительно подумал он, – что это тепло исходит и от неё, ведь не зря же люди говорят о её силе».

Наполненный разными мыслями и большой жизнеутверждающей силой, что побеждает привычную суету мира, он рассуждал бы и дальше на эту тему, которая была ему очень понятна и приятна. Но от этого занятия его заставил отвлечься необычный вид на Енисей, что хорошо просматривался с городского коммунального моста, по которому они проезжали. Суровые пепельно-широкие воды этой могучей реки и стелющийся по всей глади вод туман заставил его буквально встрепенуться, чтобы осознать факт того, что он видит одну из самых длинных и полноводных рек мира, которая несёт свои воды через всю страну с юга на север – в Карское море Северного Ледовитого океана.

Вглядываясь в даль полноводной реки (после возведения Красноярской ГЭС Енисей в этой части акватории не замерзал), в сторону нефтебазы, где стояли на рейде баржи и танкеры с нефтепродуктами, он вдруг вспомнил, отрывисто, песню, а проще говоря, драматическую историю, случившуюся с помощником капитана одного корабля. Он спешил к себе на свадьбу, но по какой-то роковой случайности корабль остановился, не дойдя до причала… Слова этой драматической песни он полностью не знал, как, впрочем, и того, кто её написал, но он хорошо помнил последний куплет:

 
Стоит туман над Енисеем,
Пути-дороги не даёт.
О женихе своём пропавшем
Невеста горько слёзы льёт.
Ты знай, волжанка, знай, невеста, —
Не без тумана жизнь порой.
Но свято верь ты в сердце друга —
И друг воротится домой[13]13
  Песня «Стоит туман над Енисеем» написана советским поэтом-песенником Львом Ошаниным (30.05.1912-30.12.1996).


[Закрыть].
 

Миновав мост, микроавтобус тем временем незаметно, по кольцу, миновал Предмостную площадь и на высокой скорости выехал на проспект имени газеты «Красноярский рабочий», словно пытался догнать холодный яростный ветер за то, что тот невзначай коснулся его своим невидимым крылом.

Улицы, перекрёстки мелькали один за другим, оставляя позади не только чудодейственные размышления и чувства Егора Сомова, но и какое-то сожаление от всего того, что он услышал и увидел за прошедший день. В свете тусклых вечерних фонарей он увидел торговый центр «Красноярье»; не прошло и минуты, как он увидел магазин «Баджей», кинотеатр «Спутник», Дворец культуры имени 1 Мая… С каждым взглядом его волнение усиливалось. С предметов неодушевлённых он переключился на одиноких прохожих, пристально всматриваясь в их лица, словно кого-то выискивая. В какой-то момент ему показалось, что всё то, что он видит, ему очень близко и знакомо, что здесь он когда-то уже бывал, ходил, думал, размышлял, строил какие-то планы и даже был счастлив – настолько всё казалось ему реалистичным и родным. Но эту мысль он постарался отбросить, ссылаясь на свою усталость и не очень хороший настрой.

«Такое в жизни бывает часто, – размышляя, глядя в окно, подумал он, – когда незнакомые места не только вызывают чувства, но и кажутся, по каким-то непонятным причинам, близкими и родными». Задумавшись, он вспомнил, что подобное обстоятельство называется дежавю. Причём «здесь я уже был, это я уже видел» может быть настолько сильным, что даже трудно поверить в его нереальность. «Возможно, – логически рассуждал он, – это является свидетельством того, что одни и те же моменты жизни мы проживаем несколько раз, более того, это обстоятельство может доказывать факт того, что существует реинкарнация – идея, что наша душа может проживать множество жизней и, что это не сказка и не вымысел. Хотя страшно подумать, что было бы на Земле, если бы человек действительно получил господство над материей».

Он мог бы и дальше рассуждать на эту тему, поскольку немного в ней разбирался, но предаваться догматическим представлениям древности ему почему-то больше не захотелось.

Он хорошо знал, что материалистическая философия давно уже ответила на все эти вопросы, просветляя целые поколения – чёрным по белому – о том, что жизнь со смертью навсегда прекращается, поскольку сознание есть материальное слагаемое, порождение материи, всё остальное есть просто суеверие. Закрыв глаза, он не нашёл для себя ничего лучшего, чем отдаться воспоминаниям и анализу тех разговоров, что имели место во время конференции. «Разговоры, конечно, были разные, – вспоминая, думал он, – но хорошего в них, надо сказать, было мало, и этот факт очень сильно огорчает, поскольку все они заставляли присутствующих крепко задуматься не над смыслом жизни, не над тем, что человек может потерять, а над тем, насколько несчастнее может стать его семья в будущем. И вообще, может ли оно, это будущее, быть при таком отношении власти к народу? Ведь всем хорошо известно, что будущее – в настоящем, как и то, что будущее – и в прошлом. И что именно человек создаёт его, а не кто-то другой, он ответственен за то, что плохо в обществе».

Конечно, всё, о чём он думал в этот момент, больше походило на его эмоциональный настрой, чем на нечто другое. До каких-то других мыслей и замыслов он не поднимался, понимая, что все они ведут к действиям, с которыми нужно будет не только жить, но и объяснять себе их природу, задумываться над ними, а этого ему не хотелось. Во всяком случае он прекрасно понимал, что к этому он ещё не готов, а проще говоря – не дорос. «Всё образумится, всё будет хорошо», – привычно, с неким оптимизмом подумал он в этот момент и улыбнулся сам себе. Улыбался он оттого, что сразу вспомнил на слова римского философа Боэция, который довольно удачно «поставил оптимизм на своё место», сказав: «После “начала” новизны уже не бывает, зато есть и возможна надежда». А надежда, как известно, всегда умирает последней. Хорошо это или плохо – вопрос риторический. «Как бы там ни было, – размышлял он, – всякий дом по большую голову. Я уверен, что Горбачёв никогда не оставит народ в беде, тем более что люди ему доверяют. Хотя, конечно, – домысливая, подумал он, – в чём-то он основательно запутался и заврался последнее время, а раз солгавший уже не остановится. Здесь так: либо некомпетентность с его стороны, либо какой-то обман, либо что-то другое, а вот что – не пойму. Да и кто нынче может понять это. Кто может разобраться с тем, что происходит в стране? Ведь солнце светит одинаково – как на хороших людей, так и на плохих. А в политике есть и те, и другие. Правда, это та общность людей, где не может идти речи о какой-то высокой нравственности. Да что там высокой… все прекрасно знают, что заслуг перед родом человечества у распутниц и бубличных женщин значительно больше, чем у самого “хорошего” политика, который в ноги кланяется, а за пяты кусает, но это их “специфика”, это их природа. Ничего с этим не поделаешь: коварство их оружие».

Делиться своими мыслями и разговорами по этому поводу Егору ни с кем не хотелось, впрочем, как и его коллегам. В какой-то момент, закрыв глаза, он даже задремал, но тут же пришёл в себя, думая вновь о том, о чём нельзя говорить словами (по крайней мере в автобусе), отбрасывая одну мысль за другой, боясь «обнажить» некую истину, которая могла бы обличить всех сидящих в салоне в чём-то или заставить применить усилие к чему-то, а этого делать никому не хотелось, поскольку все понимали, что дважды обедню не поют. К тому же ничего нового он бы не сказал, кроме того, что уже сказали другие. Одним словом, молоть воду в ступе ни ему, ни кому-то другому не хотелось. Каждый был предоставлен сам себе, думая если не о тревоге, то об опасении – за себя, за семью, за близких… Да мало ли за кого они могли опасаться, переживать в такие моменты, если ситуация в стране обостряется и становится всё хуже и хуже, как в той поговорке: «Куда ни кинь – всюду клин». Единственное, что успокаивало и настраивало Егора на «лирический лад», так это встреча с Астафьевым. «В этом мне, несомненно, повезло», – мысленно говорил он себе. Более того, он уже думал о том, что непременно поделится впечатлением от этой встречи с Наташей, расскажет ей о тех эмоциях, что он ощутил при этой встрече. И, конечно же, покажет ей книгу «Зрячий посох» с автографом и дарственной надписью. Видимо, от этого в его душе происходило что-то радостное и волнительное. Во всяком случае ему хотелось как можно быстрее добраться до дома. И хотя расстояние от Красноярска до Красноярска-26 небольшое, всего пятьдесят километров, он часто поглядывал в окно, вглядываясь в пустоту вечернего мерцания, чтобы взглядом проводить удаляющиеся населённые пункты, часто мелькавшие по пути. Проехав город Сосновоборск, посёлок Тартат и миновав КПП, они практически были дома.

Вечерний Красноярск-26 встречал их крепким морозом, настоящей зимней вьюгой и тусклыми вечерними огнями. С морозом было всё понятно, а вот вечерняя вьюга вызывала у Егора всегда восторг. Ему нравилась её зрелищность, в которой она демонстрировала не только свою силу, но и сказочность, и волшебство, вальсируя в окружении целого мира звуков, заметая все дороги и пути.

Выйдя из микроавтобуса и направившись в сторону дома, Егор сразу вспомнил народную поговорку: «У февраля два друга – метель и вьюга». И действительно, в этих природных звуках Егор слышал и чувствовал не только простое завывание ветра, но и ту природную силу, которую демонстрировала зима, напоминая людям о некой жизненной важности.

Вглядываясь вдаль, он с трудом шёл сквозь искрящиеся снежные порывы ветра, то и дело прикрывая лицо руками, видя изредка бледные фигуры людей, которые быстро исчезали, растворяясь не только в снежных порывах, но и во мгле домов и переулков. Белый хрустящий снег поскрипывал под ногами, но не настолько сильно, чтобы спорить с силой вьюги, заметающей, как хорошей метлой, следы, причём так, как будто их и не было. Оглядываясь назад, на сугробы, он подумал: «Так бывает и в нашей истории, когда “природный слой” заносит не только человеческие следы, но и память всей нации, удостоверенную многими славнейшими поколениями, и с этим ничего не поделаешь». В этот самый момент он вспомнил почему-то слова одного поэта (имя, к сожалению, не помнил):

 
Не ищите после смерти могилу нашу в земле —
Ищите её в сердцах просвещённых людей.
 

«Страшно, конечно, об этом думать, – размышлял он, – но в истории всякое бывало и всякое ещё может быть, тут уж как будет», – заключил Егор, продолжая свой путь к дому по улице, занесённой снегом.

Несмотря на такую погоду, душа Егора будто светилась – настолько было легко ему идти. Он будто летел вместе с ветром, которому мог не просто доверять, но и понимать его, причём без всякого разговора. Как ему казалось, этого было достаточно, чтобы не чувствовать не только одиночества, но и некой тяжести. Пройдя быстрым шагом небольшое расстояние, он уже через несколько минут стоял перед дверью своей квартиры, отряхиваясь от мокрого снега.

Услышав звонок, Наталья открыла дверь.

– Ты что такой мокрый, – глядя на него, тихо сказала она.

– Ты не поверишь: на улице такая метель, просто чудо! – восторженно произнёс Егор.

– Чуть потише: Лиза спит.

– Что-то случилось? – раздеваясь, спросил он, глядя на грустные глаза жены.

– Лиза заболела, – почти шёпотом сказала она.

– А что с ней?

– Пойдём на кухню…

Молча зайдя на кухню, они сели за стол, и Наталья начала разговор.

– Какого-то серьёзного повода для этого не было, – тихо, почти шёпотом проговорила она. – Утром она проснулась вскоре после того, как ты уехал. Спросила: где папа? Я сказала, что уехал Красноярск, ну и всё; в общем, ничего такого особенного я не заметила; правда, покушала она плохо; я проводила её в школу – всё было нормально. А ближе к полудню позвонила фельдшер и сообщила, что Лиза чувствует себя плохо… Вдаваться в подробности я не стала – сразу в школу. Ничего путного, конечно, никто сказать не мог. Единственное, что сказала фельдшер, так это то, чтобы я вызвала на дом участкового врача. «Скорую» вызывать не стали. Когда пришли домой, то я сразу измерила температуру… короче, пришлось звонить в детскую поликлинику.

– И что сказал доктор? – тихо спросил Егор, глядя на жену.

– А что она может сказать, – разведя руками, проговорила Наталья, – послушала, измерила ещё раз температуру, давление; в общем, сказала, что ничего страшного нет, возможно, что это ОРЗ. Выписала рецепт. «Если ребёнку будет значительно хуже, – сказала она, – вызывайте “скорую”».

– Температура есть?

– Да.

– Давно спит? – спросил Егор, глядя в сторону комнаты, где спала Лиза.

– Часа как два, всё тебя ждала, но температура высокая – уснула.

– Понятно. Что будем делать?

– А что делать. Завтра схожу куплю лекарства. Там видно будет. Главное, чтобы хуже не было.

– Будем надеяться, что всё будет хорошо, – с надеждой проговорил Егор, глядя в сторону дочери. Плохо только то, что тебе придётся завтра её оставить…

– Это ненадолго: что тут мне – добежать до аптеки, так что справимся, не волнуйся. Девочка уже большая. – И, помолчав, добавила: – Утром проснётся – пообщаетесь.

– Видно будет, вечером постараюсь не задерживаться.

Сделав губки бантиком и мило улыбнувшись, Наталья иронично посмотрела на Егора.

– Скажу, что ты поздно приехал с Красноярска, а утром уехал на работу.

– Ну да. Как уж есть, – согласился Егор со словами жены.

– Голодный? – спросила она после минутного молчания.

– Да, есть немного… да, кстати, одну секунду… – Егор вышел с кухни и уже через минуту протягивал ей небольшую коробочку с духами – теми, что купил в Красноярске.

– А это Лизе…

– Кукла? Какая милая. Лизе понравится, однозначно.

– Особого выбора не было…

– Нет, нет, ты молодец!

– А это что? – глядя на коробочку, спросила с нескрываемым интересом Наташа.

– Духи.

Наталья тут же раскрыла коробочку и открыла флакон.

– Боже, какой запах…

– Мне тоже нравится.

– Спасибо, милый.

После этого, не говоря больше ни слова, она подошла к Егору и, нежно обняв его, поцеловала. Так, прижавшись, друг к другу, они простояли несколько минут.

Глава XI

После ужина между ними зашёл непринуждённый разговор о его поездке в Красноярск. Правда, это был не тот подробный рассказ, в котором ему хотелось поведать ей всё до мелочей (по какой-то причине он передумал говорить об этом). Разговор был достаточно короткий, и коснулся он больше писателя Астафьева, чем самой партийной конференции. Да и то это случилось потому, что Егор показал Наталье книгу «Зрячий посох» с подписью и автографом писателя.

После того как Егор поделился своим впечатлением от увиденного и услышанного, Наталья, выдержав короткую паузу (видимо, для того, чтобы осмыслить всё то, что сказал её муж), начала говорить – спокойно и размеренно.

Уже в самом начале разговора Наталья отнеслась к Астафьеву равнодушно, чем очень удивила Егора.

– Тебе что, не нравится его проза? – спросил он, с некоторым удивлением глядя на жену.

– Мне не нравится то, как он пишет, – сухо ответила она.

Егор с удивлением посмотрел на жену, не зная, что сказать.

– К тому же, – продолжила она, – в тех рассказах, что я прочла, всё как-то грубо, хаотично и противоречиво в плане литературной грамотности.

В этот раз мысли Натальи не только удивили Егора, но и насторожили, поскольку он не ожидал такого бурного начала. Боясь потерпеть полное крушение, он захотел даже прекратить этот разговор, но желание отстоять свою точку зрения всё же возобладало в нём.

– Ну а что плохого в его страстном стремлении к показу «подлинной правды»? – проговорил он, отстаивая не столько свою точку зрения, сколько точку зрения писателя. – Астафьев показывает, как под флагом гласности и демократии в людях проявляются далеко не лучшие качества, далёкие от нравственных человеческих поступков, пытается отобразить жизнь такой, какой он её видит. Не каждый современный писатель отважится нынче на это. Тут нужна, как мне кажется, не просто смелость – гражданская позиция художника, не иначе.

– Я не знаю, какая нужна «позиция», но для меня Астафьев – это рассказчик, хороший рассказчик, и не более.

– Кстати, извини, что перебиваю, но на этой встрече он сам про себя так сказал: «Я больше рассказчик, чем писатель».

– Вот видишь, значит, этот человек не так глуп, и он всё прекрасно понимает. Писатель – ну как тебе сказать… – на последнем слове она остановилась и задумалась, видимо, подбирая нужные слова, – это совершенно не тот человек, который что-то там пишет и пишет… порицая не лучшие человеческие качества – общественное зло, нетерпимость, предательство, стадность, или предостерегает от опасности. Нет, писатель – это тот, кто окрыляет душу человека, даёт надежду, понимаешь? Он высоко! Очень высоко…

– Как поэт?

– Да, именно, как поэт! Чтобы к ним «подняться», нужно большое усилие, но это усилие ничто по сравнению с тем осознанием, что ты получаешь на этом трудном пути, ведущем к чему-то важному, к чему-то вселенскому. Писатели, в моём понимании, это Гоголь, Достоевский, Лев Толстой, Эмиль Золя, Виктор Гюго, Ромен Роллан, Эрнест Хемингуэй; поэты – это Данте, Шекспир, Пушкин, Лермонтов, Гумилёв, Цветаева, Ахматова – впрочем, ты всех их знаешь. К сожалению, их немного, но они есть. Это те люди, которым судьба уготовила величайший жребий – они были этапом в сознании человечества. А рассказчик – это человек, который на земле, среди нас. К нему можно подойти, сесть возле него и слушать разные истории. Астафьев из этой среды.

– Прямо ликбез какой-то, – проговорил Егор, сделав при этом удивлённые глаза.

– Да ну, какой ликбез, о чём ты говоришь, – недоумённо произнесла Наталья. – Согласись, что владеть искусством слова – этого ведь ещё недостаточно, чтобы писать.

– Ну как тебе сказать? Это уже немало.

– Так-то оно так, но человек, имеющий за плечами ружьё, не всегда может стать охотником, также и писатель… требуется очень много составляющих в его характере. Да, он может выстрелить в мишень искусства, но не попасть в «сердце» читателя, вот ведь какая штука.

Глядя на Егора, Наталья почувствовала, что попала в свою стихию – стихию не столько говорить, вести разговоры, сколько отстаивать свою точку зрения. Причём делала она это достаточно напористо и со знанием дела, словно представила себя в своей школьной среде, среди своих учеников.

– Человеку пишущему нельзя ожесточаться, – поучительно продолжала она. – Так же как нельзя ожесточаться хирургу, учителю – всем, кто приближен к душе, кто так или иначе влияет на мировоззрение человека. Ожесточаться может только тот, кто обижен с детства, кто отлучён от любви, доброты, знаний, которые так полезны для духа, но это уже, извини, психология. Свои обиды такой человек буквально выплёскивает на людей, на мир, думая, что порочными словами можно что-то изменить, и это большая ошибка. Грубым словом никогда не «очешешь» человека от мерзости и грязи, а уж тем более никогда не перевоспитаешь. От таких слов «оскорблённый» человек может остановиться, замереть на некоторое время, но только для того, чтобы выждать, не более, чтобы с новой силой продолжить своё чёрное дело, такова психология человека, и с этим ничего не поделаешь, вот что получается.

– Ну хорошо, а если человек так чувствует, так видит мир – вот как Астафьев?

– Да ради бога. Каждый человек может взять ручку и начать писать то, что он чувствует, сопереживает… в этом нет ничего дурного, напротив, много положительного: человек приобщается к духовному. Но задача писателя значительно шире, и состоит она в том, чтобы жить не по законам государства, а по законам добродетели, чтобы посредством доброго слова растворить в этом обществе злость, ложь, грубость – всё то, что мешает нам жить по человеческим законам, а не подчёркивать в каждом слове отсталость и невоспитанность людей. Он должен призывать читателя к тому, чтобы радоваться небу, солнцу, звёздам, зелёной траве, листочкам на деревьях, животным, людям, и чтобы эта радость ничем не нарушалась, а если нарушается, он должен выявить причину и написать об этом, а люди должны сами сделать вывод, что есть хорошо, а что плохо. Я говорю это к тому, что писатель не должен быть судьёй, богом. Писатель должен быть писателем, и на этом его миссия заканчивается. А если он стучит себе в грудь и пытается донести до всех, что он талантливый, значит, в этом писателе что-то не так, и в первую очередь как в человеке, я об этом говорю. Эмоции выплёскивать на бумагу – дело ведь нехитрое, она, как известно, всё стерпит.

– Ну не знаю, не знаю, – удивлённо проговорил Егор, глядя на жену так, как будто видит её в первый раз. – Своими рассуждениями ты меня так удивляешь, что мне и сказать-то нечего.

– Егор, я говорю хрестоматийные вещи, не более.

– Вот ты говоришь о том, чтобы не жить по законам государства, но нас ведь учили с первого класса…

– Ты же знаешь: нас всегда учили чему-нибудь и как-нибудь, мне ли тебе говорить, – понизив голос, проговорила Наталья. – Да, я окончила десять классов, и что? Что дала мне школа? Нас не учили культурно разговаривать, нас не учили вести себя в обществе, за столом. Нас не учили хорошо рисовать, вышивать, играть на музыкальном инструменте. Мы изучали иностранные языки, но никто их не знал. Нам запрещали высказывать своё мнение, что касалось литературы, искусства, музыки. При этом мы все хорошо учились, имея четвёрки и пятёрки. Но почти все мы были серость – вот что печально. А есть ведь другая сторона медали. И эта «сторона» очень хорошо отражена в классической литературе. Я не говорю про советских писателей – «хорошистов», которые были на службе у власти и писали то, что им скажут. За премии и награды они готовы были продать мать родную, ну да бог им судья. Я говорю про Писателей с большой буквы, которые никогда не служили государству, понимая, что государство всегда выражало интересы очень узкой группы людей и до живой организации народа никогда не имело никакого дела. Они рисковали, они ни на что не надеялись, доедая последний кусок хлеба, но они писали. Так было, так есть и так будет всегда. Так устроен этот мир.

– Ну да, согласен, – задумчиво произнёс Егор. – Хотя, ты знаешь, это очень сложный и ответственный вопрос, и говорить об этом надо с особой осторожностью и с полной непредвзятостью мысли.

– Никакой предвзятости нет, это простые истины, которые изучаются на кафедрах литературы – как советской, так и иностранной, в любом гуманитарном институте и университете, а я оканчивала, как ты знаешь, педагогический, всё это ещё свежо в моей памяти, так что никакой Америки я не открываю.

– Даже не знаю, что и сказать, – проговорил Егор, почесав при этом затылок и сделав серьёзную гримасу лица. – Можно сказать, ты уложила меня на лопатки…

– Не преувеличивай.

– Конечно, с тобой нельзя не согласиться хотя бы потому, что Астафьев университетов не оканчивал. Но вот я лично не любитель «дистиллированного» стиля. Мне достаточно малого – разбираться в основных проблемах, которые он затрагивает, о которых он пишет. К чему весь этот педантизм? Хотя, конечно, в чём-то с тобой согласен; во всяком случае упрекнуть в «мужицкой холщёвости» его можно, но он такой, какой есть, и не боится этого. Причём он сам этого не скрывает: говорит, что называется, на всю Ивановскую[14]14
  Речь идёт об Ивановской площади Кремля, что рядом с колокольней Ивана Великого, на которой глашатаи объявляли не только царские указы, распоряжения и прочие царские повеления, но и монаршую волю, причём делали они это во весь голос, или «во всю Ивановскую».


[Закрыть].

– Вот именно – «не скрывает». Потому что нечего противопоставить этой, как ты говоришь, «мужицкой холщёвости». Мне кажется, – рассудительно продолжала она, – что желание быть писателем должно составлять всего один процент, а девяносто девять процентов должно составлять желание быть прежде всего культурным, образованным человеком, способным противостоять посредством слова различным обстоятельствам, но только не эмоциям, которые, как известно, ни к чему хорошему не приводят. Ещё раз говорю, что человеку пишущему нужно постараться сделать эту жизнь краше и чище, чтоб хотелось жить, понимаешь, а не умирать, прочитав те или иные произведения.

Егор слушал Наталью, если можно так сказать, разинув рот. У него даже мелькнула мысль, что он совершенно не знает свою жену. Любить – любит, но не знает. Не подавая вида, что он увлечён её мыслями, Егор продолжал слушать.

– Выдающееся мастерство, – продолжала она говорить, – предполагает в первую очередь высокую интеллектуальность, а не только эмоциональное воздействие. Да, я согласна с тобой, что Астафьев отражает мир таким, каким он есть, да ради бога, пусть пишет, но он не верит в возможность сделать этот мир лучше. Жизнь и без того сложна, чтобы её ещё «опреснять» рукой автора.

После того как она произнесла последнюю фразу наступила гробовая тишина.

– Знаешь, о чём я сейчас подумал? – ясно посмотрев на жену, спросил Егор, почувствовав некий вкус не просто литературного разговора, а способность выражать свои мысли.

– О чём же, если не секрет? – с интересом спросила Наталья.

– Почему мы раньше не говорили с тобой на подобные темы?

– А почему ты об этом спрашиваешь?

– Этот разговор показался мне очень интересным… Тебе бы литературным критиком быть.

– Может, ещё и буду, кто знает, – не то шутливо, не то в серьёз ответила она.

После этих её слов они оба заулыбались.

На этом их разговор закончился. Ни Наталье, ни Егору не захотелось больше его продолжать. К тому же болезнь дочери притушила не только всякие слова, но и желание говорить (даже с любимым человеком) о чём-то лишнем.

Пожелав спокойной ночи мужу, Наталья ушла спать, а Егор продолжал сидеть на кухне, анализируя тот разговор, что состоялся у него с женой. «Странно, конечно, получилось, – чуть улыбаясь, подумал он, – я хотел рассказать Наташе об Астафьеве, а вышло всё наоборот – она мне рассказала о нём, и в результате я услышал то, о чём прежде не думал, то, к чему не был готов. Как-то не так, видимо, я читал произведения этого автора, если многое упустил, многое не заметил, – подумал он, анализируя разговор с Наташей. – Не от этого ли меня мучает его фраза, произнесённая в Доме политпросвещения, когда он сказал: “Улучшать жизнь художник может лишь посредством книги, а не в книге”».

Процитировав слова Астафьева, Егор развёл руками, стараясь осмыслить и понять писателя, которого любит не просто читать, а перечитывать.

«Но это ведь всё равно, что сказать, – подумал он при этом, – что художник должен улучшать жизнь написанной им картиной, но не тем, что он отразил в картине. Какая-то получается нестыковка во всём этом, но ведь это он сказал, а не кто-то другой. Это его слова. Не об этой ли «хаотичности и противоречивости» говорила Наташа, отмечая его литературную деятельность? Может, она права в этом вопросе? Не знаю даже, что и думать. Во всяком случае, как сказал один критик, литература оставляет следы не на земле, а на зыбучих песках Времени. Поживём – увидим».

На следующий день утром Лиза ещё спала, когда Егор засобирался на работу. Ему ничего не оставалось делать, как положить куклу рядом с подушкой. Поправив одеяло дочери, он ушёл, но мысли о её здоровье не покидали его весь день. Зато вечером, как и обещал, он вернулся вовремя и сразу же подошёл к Лизе:

– Привет, солнышко! Ну как ты?

– Хорошо, – слабым голосом ответила Лиза. – Спасибо за куклу. Она мне очень понравилась.

– Я очень рад! – глядя на дочку, улыбаясь, сказал он. И тут же спросил: – А больничный режим соблюдаем?