Текст книги "Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны"

Е
От Ермолаевского до Еропкинского переулка

110. Ермолаевский пер., 1/40, стр. 1 (с. п.), – Ж. – в 1820–30-е гг. в собственном доме – литератор, сенатор, президент Московской дворцовой конторы, князь Александр Михайлович Урусов, его жена – Екатерина Павловна Урусова (урожд. Татищева) и 11 детей супругов.

Дом этот интересен, во‑первых, тем, что сюда, вообразите, не раз заезжал император Николай I. Думаете, ради встречи с 59-летним князем, который сблизился с царем во время коронации последнего (Урусов был вторым распорядителем церемонии после князя Н. Б. Юсупова)? Ошибаетесь! Новоиспеченного императора интересовала одна из дочерей князя – по тем временам отнюдь не молоденькая 26-летняя красавица Софья. И когда, как пишут, царь «сблизился с Софьей», то его визиты сюда были столь неожиданны, что отец, старый хрыч, едва успевал переодеться к встрече.

Дом Кашиных в Константинове

«Государь опять был давеча у княгини Урусовой, – напишет в 1830 г. А. Я. Булгаков своему брату. – Так врасплох застал, что князь едва успел выбежать, чтобы снять сюртук и надеть фрак…» И не потому ли на старого князя и посыпались после 1831 г. и продвижения по службе, и ордена, вплоть до Андреевской ленты через плечо?..

Но, главное (послушайте-послушайте!), этот дом знаменит тем, что с 1826 г., раньше, заметим, царя, здесь чуть ли не ежедневно бывал Александр Пушкин. И его, представьте, также интересовал не хозяин дома, а все та же Софья. Так «интересовала», что дело именно здесь дойдет до дуэли.

Поэта как раз тут на одном из приемов приревновал к Софье один из гостей и – двоюродный брат ее, прапорщик конно-артиллерийской роты Владимир Соломирский. Он, только что вышедший в отставку, кстати, один из богатейших людей (в его роду был миллионер А. Ф. Турчанинов), «позиционировал» себя поэтом и к тому же англоманом. Они поначалу подружились, он и Пушкин. Поэт даже подарил ему томик Байрона с дружеской надписью. Но ссора вышла из-за Софьи. Подробности ее малоизвестны, но конфликт оказался острым. Короче, дуэль удалось расстроить, как пишут, «дружными усилиями» историка П. А. Муханова, верного друга Пушкина С. А. Соболевского и поэта-дилетанта, кузена Ф. И. Тютчева – А. В. Шереметева. Но сам конфликт характерен уже тем, что все (или почти все!), кого бы ни встретил Пушкин на своем пути, превращались в конце концов в людей довольно значительных. Ведь скоро С. М. Дельвиг назовет Соломирского «одним из величайших фатов, но с талантами и прекрасным музыкантом». Человеком, который «сделал себя сам».

Ныне известно, что после примирения с Пушкиным тот уехал на Урал, где вскоре стал довольно известной фигурой. Уже в 1830-х гг. Пушкин, когда Соломирский, живя в Тобольске, стал камер-юнкером, даже просил его прислать ему все известные сведения о Ермаке. К тому времени Соломирский не только удачно женился на графине Апраксиной, но занялся редким делом, к которому многие приходят только ныне, – физиогномикой, и написал первый научный труд на эту тему: «Опыт руководства к познанию природы по наружным ее признакам, введения в физиогномику человека» (СПб., 1835). Позже, повинуясь присущей ему любознательности, занялся хиромантией – предсказаниями будущего по линиям ладоней. Вырастил двоих сыновей, правда, уже от второй жены – фрейлины двора и дочери генерала А. А. Кавелина один из которых стал поэтом и композитором и, по отзыву Рериха, человеком «удивительным и талантливым».

Увы, одного не смог увидеть на своих ладонях богач и ученый, того, что, обладая большим состоянием, скончается в Петербурге в 1884 г. в «крайне стесненных», как пишут, материальных обстоятельствах, а по сути – в реальной бедности. Такая вот история.

И – забыл сказать: сама же Софья станет фрейлиной и удачно выскочит замуж за младшего по возрасту генерал-лейтенанта и тоже князя Леона Людвиговича Радзивилла и переживет Пушкина почти на полвека. Надо ли говорить, что с 1832 г. князь Радзивилл был почти всегда в свите Николая I и, будучи, по словам графа С. Д. Шереметева, «шутником и забавником», стал известен уже тем, что сумел заставить хохотать «двух императоров». Занятно, разве не занятно «тасует карты» мадам История.

111. Еропкинский пер., 4 (с.), – Ж. – до 1936 г., до своего ареста – литературовед, профессор Николай Петрович Кашин и до 1937 г. его жена – редактор, переводчица Лидия Ивановна Кашина (урожд. Кулакова) – близкая знакомая С. А. Есенина и прообраз героини его поэмы «Анна Снегина».

Здесь, у Кашиных, в 1918 г. жил около месяца Сергей Александрович Есенин. Любил играть здесь в биллиард, охотно читал стихи и однажды даже лежал больным, «расслабленным», как сообщил в письме Андрею Белому. И здесь посвятил Лидии, «юношеской любви» своей, стихотворение «Зеленая прическа»: «Зеленая прическа, // Девическая грудь, // О тонкая березка, // Что загляделась в пруд?..»

Самой Лидии было в 1918-м уже 32 года, и она работала письмоводительницей и секретарем в управлении связи Красной армии. Но этот дом был уже не похож на богатые отцовские дома в Москве, где Лидия жила с 1900-х гг. (Певческий пер., 2/10 и 12; Пречистенка, 40/2 и главное, с 1912 г. – Скатертный пер., 20), где была еще гувернантка-немка, куда к детям Лидии три раза в неделю приходила учительница французского, где был гимнастический зал со шведской стенкой, биллиардная на 1-м этаже для взрослых и где детей рисовал однажды сам Леонид Пастернак (в 1963-м сын Лидии, Георгий Николаевич, эту работу художника «Начало танца» сдал в Третьяковку).

Если смотреть на сохранившиеся фотографии Лидии Кашиной, то она не выглядит красавицей. Дочь купца, училась в Институте благородных девиц, свободно изъяснялась на нескольких иностранных языках и, по словам ее домработницы, была «тонкая, нежная, возвышенная, не способная обидеть человека». «Бывало, упрекнет так мягко, что и не поймешь, ругает или хвалит. И при этом вся сконфузится: ты, говорит, уж прости меня, голубушка, если я не права. Подарки часто делала. Все раздавала крестьянам, деткам их маленьким…» А они в ответ, уже после революции, едва не сожгли ее отцовский дом в Константинове. Пишут, что как раз Есенин усадьбу и спас. Как вспоминала потом его сестра Шура, он выступил с «пламенной речью» на собрании колхоза: «Растащите, разломаете все, и никакой пользы! А так хоть школа будет или амбулатория. Ведь ничего нету у нас!» Так и случится, и константиновский «дом с мезонином», где Есенин, платонически влюбленный в Лидию, когда-то робко «трогал перчатки ее и шаль», как напишет в поэме «Анна Снегина», отойдет под медпункт, а потом и под квартиры учителям местной школы.

Здесь, же в Еропкинском, у Кашиных вырастут двое детей. Муж Лидии, в прошлом сельский учитель, занявшись творчеством драматурга Островского, станет литературоведом, профессором, а вот Лидия в поисках заработка на пять лет превратится в корректора газеты «Труд» и «дорастет» до литературного редактора. Кстати, бывала у поэта в кафе «Стойло Пегаса», там видела ее влюбленная тогда в Есенина поэтесса Надежда Вольпин, которая, приревновав Есенина, довольно зло описала Лидию: и довольно «старая», и «провинциалка», и «тускло-русые волосы».

Как Кашины встретили смерть Есенина в 1925-м, неизвестно, мы не знаем даже, ходили ли они на его «громкие» похороны. Но известно, что в 1936-м сначала арестовали Николая Кашина, а через год, в 1937-м, и саму Лидию, которая, освободившись, почти сразу и скончалась…

Но «дом с мезонином» под Рязанью стоит, ныне он часть есенинского музея. И жива одна из правнучек Кашиных, «беленькая, кудрявая, веселая», как говорят ныне в Константинове, и, заметьте, – Анна, как и героиня поэмы… И самое важное – жива поэма! Ну, чем не «пропуск в вечность» самой Лидии Кашиной.

Ж
Улица Жуковского

112. Жуковского ул., 4 (с.), – жилой дом (1905, арх. П. А. Ушаков). Ж. – с 1922 по 1930 г. в съемной квартире, перебравшись в Москву, – поэт, прозаик, драматург, сотрудник газеты «Гудок», будущий Герой Социалистического Труда (1974) – Валентин Петрович Катаев, у которого (в 1930 г.) жил прозаик и драматург Юрий Карлович Олеша.

Здесь же жил одно время и младший брат писателя – прозаик Евгений Петрович Петров (Катаев). Несколько дней в доме В. П. Катаева жил в 1922 г. Велимир (Виктор Владимирович) Хлебников (все адреса – Приложение № 2). И в этом же доме с 1923 г. жил также прозаик, сценарист, фотограф Илья Арнольдович Ильф (наст. фамилия Файнзильберг). Наконец, здесь, у общих друзей по Одессе, жил в 1930 г. сыщик из Одессы, авантюрист и во многом прототип Остапа Бендера в романах «12 стульев» и «Золотой теленок» – Остап (Осип) Вениаминович Шор.

Катаеву было здесь 25 лет, он приехал в Москву из Одессы. Кстати, дважды Георгиевский кавалер за участие в Первой мировой войне и уже состоявшийся писатель. Здесь поселился, разведясь с первой женой – одесситкой Людмилой Гершуни и женившись на другой одесситке, художнице Анне Коваленко, с которой расстанется в 36-м. Здесь писал и «Остров Эрендорф», и роман «Растратчики» (1926), и «Время, вперед!», и пьесу «Квадратура круга» (1928), и рассказ «Путешествие в будущее» (1929). И здесь происходила вся та занимательная и почти детективная история, связанная с написанием и публикацией романа «12 стульев» (написан в 1927 г., опубликован впервые в журнале «З0 дней», редактором которого был тоже одессит – Владимир Нарбут).

Жизнь Катаева к его 25 годам была уже довольно прихотлива и богата на события. В 13 лет напечатал первое стихотворение, в 15 первые рассказы. Воевал почти мальчишкой в Первую мировую (он ведь по матери был внуком генерала Бачея), получил офицерский чин и личное дворянство «за храбрость», потом служил в Белой армии у Деникина, потом с 1919 г. – в армии Красной. «Дров наломал», как сказали бы ныне, достаточно.

Бунин, которого Катаев считал своим учителем, в воспоминаниях напишет, что 11 апреля 1919 г. Катаев, Багрицкий, Олеша принимали участие в заседании по организации одесского профсоюза литераторов. «Очень людно, – пишет Бунин, – много публики и всяких пишущих… Волошин бегает, сияет, хочет говорить о том, что нужно и пишущим объединиться в цех… Но тут тотчас же поднимается дикий крик и свист: буйно начинает скандалить орава молодых поэтов, занявших всю заднюю часть эстрады: "Долой! К черту старых, обветшалых писак! Клянемся умереть за Советскую власть!" Особенно бесчинствуют Катаев, Багрицкий, Олеша. Затем вся орава "в знак протеста" покидает зал». Ведь это же было! И был визит Катаева к Бунину, когда последний записал: «Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: "За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки"…»

На деле убить попытаются его, когда Катаев попадет в одесскую ЧК, будет приговорен, как «белый офицер» и заговорщик, к расстрелу и буквально чудом спасется. Это и перевернет его судьбу. Через много лет поэт, переводчик Семен Липкин напишет: «Думаю, что некоторые поздние поступки Катаева, далеко не привлекательные, объясняются тем, что в ранней молодости его… бросили в большевистскую тюрьму, в которой он каждую ночь ожидал расстрела. Страх поселился в нем крепко… В действительности Катаев – писатель трагический». А одесский друг Катаева, Юрий Олеша, считавший, что он «лучший», чем Катаев, мастер слова, тем не менее досказал однажды: «Но у Катаева демон сильнее…» Вот этот «демон», думаю, и вел Катаева по жизни, то защищая в трудные и опасные годы опального Мандельштама, то осуждая в 1940-х своего давнего друга, несчастного Зощенко, то – подписывая письма, уничтожавшие Солженицына и Сахарова.

В Переделкине, на старости лет, Катаев, дружа с тем же Липкиным, однажды почти взорвался: «Меня Союз писателей ненавидит, – все эти напыщенные Федины, угрюмо-беспомощные Леоновы, лакейские Марковы, тупорылые Алексеевы и прочие хребты Саянские. Они знают, что я презираю их, и я спасаюсь, подчеркивая свою официальную преданность власти. И не забудьте, я член партии.

– А для чего вы в нее вступили? – спросил Липкин. – Вы ее любите? Вы марксист-ленинист?

– Иначе житья мне не будет. Вы не знаете, как трудно печатались лучшие мои вещи, каждая встречалась отрицательными статьями влиятельных критиков. В сталинское время бывало страшно. Да вот и теперь не понят «Алмазный мой венец», клюют, щиплют.

– Я вам сочувствую, но вы платите дорогой ценой. Например, своей подписью под требованием выслать из страны Солженицына, великого русского писателя.

– Он не великий. Он хороший писатель…

– Иногда мне кажется, что вы не понимаете величину своего таланта, унижаете его.

– Какой талант, я средний писатель, – сказал Катаев. – Собирают ареопаг. Один из секретарей предлагает, чтобы КГБ снова бросил Солженицына в концлагерь. Выступает Расул Гамзатов, советует выдворить Солженицына за границу. Я, жалея Солженицына, присоединяюсь к хитрому горцу. Все-таки жизнь вашего гения была бы спасена…»

Этот дом – не первое московское жилье Катаева. Сперва в том же 1922-м он остановился на Трубниковском пер., 16, а уже отсюда переедет в Мал. Головин пер., 12, недавно снесенный, где проживет до 1937 г. Но именно здесь, на Жуковского, с «подачи» Катаева, фактически рождались две знаменитые книги его младшего брата Евгения Петрова и Ильи Ильфа – «12 стульев» и «Золотой теленок».

Сам Петров вспоминал: роман начался с того, что его брат, придя в августе 1927 г. в комнаты «четвертой полосы» газеты «Гудок» (ул. Солянка, 12—14), где под псевдонимом «Старик Саббакин» печатался и сам, сказал во всеуслышание, что хочет стать «советским Дюма-отцом». Выбрав будущих соавторов на роль «литературных негров», он предложил им создать авантюрный роман о «деньгах, спрятанных в стульях, пообещав впоследствии пройтись по тексту дебютантов „рукой мастера“». Так решилась судьба будущей книги. Пишут, что был даже спор: напишете – не напишете. Но точно известно, что, прочитав первые главы, старик Саббакин, 30-летний «мэтр», поставил авторам два условия: что роман должен быть посвящен ему, Катаеву, и что после публикации оба соавтора обязаны преподнести ему подарок в виде золотого портсигара.

«Литературные негры» оказались не просты. «Любой человек, которому довелось бы познакомиться с ними, – замечал их современник, – испытал бы, глядя на них, чувство "здоровой" зависти… такие они были умные, веселые, дружные, удачливые, неистощимые острословы и насмешники…» Писал в этом дуэте Петров – у него почерк был лучше, но идейной главой был Ильф, очень скромный и непубличный. Петров, напротив, был громогласен и шумен. Здесь, как и в любой не своей квартире, все переставлял, перетаскивал и вечно имел кучу проектов от студенческих общежитий до Лиги Наций. А там, где вскоре поселится отдельно от брата (Кропоткинский пер., 5 и Троилинский пер., 3), где так же, как и в будущих домах Ильфа (Вознесенский пер., 7; Сретенский пер., 1/22; и даже в Соймовском пер., 5), продолжилась работа над «Золотым теленком», он, Петров, любил «тиранически кормить» друзей (причем «все должны были безропотно есть то, что считал вкусным и любил он») и бесконечно спорить с соавтором, как говорят, до «воспаления голосовых связок». Впрочем, как вспомнит потом Е. С. Булгакова, Ильф и Петров, прочитав один из ранних вариантов романа «Мастер и Маргарита», стали горячо убеждать автора исключить все исторические главы и переделать роман в юмористический детектив. «Тогда мы гарантируем, – твердили оба счастливчика, – что он будет напечатан…» Когда они ушли, Булгаков, по словам его жены, горько сказал: «Так ничего и не поняли…»

Наконец, здесь же, на Жуковского, перед глазами был их общий друг, сыщик из Одессы и «прожженный авантюрист» Осип Шор, которого все считали прототипом Остапа Бендера. Ныне, правда, установлено, что какие-то черты Остапа были списаны с брата Ильфа, «одесского апаша», Сандро Фазини, а также с одессита Мити Ширмахера, про которого ходили в свое время слухи, что он «внебрачный сын турецкого подданного». Но как бы то ни было, авторы «получили славы» по полной, а «демон» Валентин Катаев – золотой портсигар.

Катаев, закончу, переживет всех. Ильф умер в 39 лет, Петров в 45. К слову, после смерти Ильфа Евгений Петров не смог писать без соавтора и создал новый союз – с Георгием Мунблитом, с кем написал сценарии «Музыкальной истории», фильмов «Антон Иванович сердится» и «Воздушный извозчик». Переживет Катаев и Осипа Шора, который скончается в 1978 г. в Москве (Мал. Набережная ул., 3). Но не застанет в живых в Париже Бунина, придет к его жене, и вот она-то и скажет, что классик всегда следил за ним из эмиграции и читал его. Вслух зачитывал жене его «Белеет парус одинокий» и время от времени восклицал: «Ну кто еще так может?..»

Вот этой оценки и будем придерживаться.

З
От улицы Заморёнова до Зубовского бульвара

113. Заморенова ул., 16 (н. с.), – дом купца Н. А. Трубникова (1803), затем – полковницы М. В. Поливаной. Ж. – в 1826–1830 гг., в двухэтажном доме «с колоннами», приобретенном в собственность, – статский советник Николай Васильевич Ушаков, его жена Софья Андреевна Ушакова (урожд. Гессе), две их дочери и сын. К старшей, семнадцатилетней Екатерине Ушаковой, именно в этом доме сватался Пушкин. А вторую дочь Ушаковых – Елизавету, вышедшую здесь замуж за С. Д. Киселева, приятеля поэта, помянул в стихотворном послании к ней: «… на память поневоле //Придет вам тот, кто вас певал // В те дни, как Пресненское поле // Еще забор не заграждал…»

Возлюбленная А.С. Пушкина Екатерина Ушакова

Пресня, Заморенова, 16, обычный дом советской постройки 30-х годов. Ничего особенного. Но если обогнуть его и войти в то, что можно было бы назвать двором (две огороженные рабицей спортплощадки, детский уголок), то вас не сможет не удивить крона столетних престарых деревьев, едва не укрывающая под собой почти весь обширный, надо сказать, двор. Это остатки приусадебного парка имения Ушаковых. И екнет сердце – Пушкин, здесь бывал Пушкин!

Вообще в тот гостеприимный дом Пушкина, вернувшегося в 1826 г. из ссылки в Михайловском, привел его друг Петр Вяземский (по другой версии – Сергей Соболевский, дальний родственник Ушаковых). Дом был «полной чашей», здесь часто собирались поэты, художники. Да и сам хозяин дома был не чужд литературных пристрастий, достаточно сказать, что он вместе со старшей дочерью переписал от руки запрещенную тогда комедию Грибоедова «Горе от ума», а уж стихи опального Пушкина здесь знали почти наизусть. Но собирались «лучшие люди Москвы» в этом доме в основном из-за двух дочерей Ушаковых, которые и сами писали стихи, и музицировали, и пели. Бывал здесь композитор и певец И. И. Геништа (он станет потом автором музыки на стихи Пушкина «Черная шаль», «Погасло дневное светило», «Черкесская песня»), а однажды даже солист итальянской оперы Доменико Този.

А Пушкин, Пушкин влюбился в Екатерину и зимой 1826−1827 гг. бывал здесь, как пишет, к примеру, Л. Н. Майков, иногда по три раза на дню, приезжал порой даже верхом.

«Екатерина Ушакова был в полном смысле красавица, – заметит позже Бартенев, пушкиновед, – блондинка с пепельными волосами, темно-голубыми глазами, роста среднего, густые косы нависали до колен, выражение лица очень умное…» Может, ум-то и привлек поэта. Без нее ему везде было скучно. На балах, на гуляньях, на званых вечерах он, пишут, говорил только с ней, а когда случалось, что «в собранье Ушаковой нет, то Пушкин сидит весь вечер в углу, задумавшись, и ничто не в силах развлечь его».

Увы, грядущую свадьбу, о чем говорила вся Москва, расстроила поездка поэта в Петербург. Екатерина 26 мая 1827 г. написала своему сводному брату: «Он уехал в Петербург, может быть, он забудет меня… Город опустел, ужасная тоска». В этом доме, увы, Пушикн появится теперь только через два почти года, в марте 1829-го, и, конечно, после новых увлечений, после сватовства в Северной столице к Аннет Олениной, после увлечения Россет. Катерине же в память о встречах привезет в подарок книгу своих стихов и тонкой работы золотой браслет на руку. Встречи возобновятся, и даже вспыхнут угасшие было чувства (известно, что в те месяцы Екатерина дала согласие на брак с поэтом), но… поэт встречает в это время в Москве юную Наталью Гончарову.

Удивительно, но в этот дом он как-то приедет после визита к одной известной московской гадалке. Этот факт редко поминают пушкинисты. Ушакова отговаривала его от этого посещения, и, кажется, не зря. Пушкин признался здесь, что гадалка сказала ему, что он «умрет от своей жены». Это стало, кажется, решающим фактом и для любящей его девушки. С одной стороны, она засомневалась в его чувствах к ней, раз он не послушался ее и навестил гадалку, а с другой – ее сразила боязнь стать той, от которой он может умереть. Словом, свадьба расстроилась. Но Пресня и этот дом останутся в его стихах и после июня 1830 г., когда они увидятся в последний раз. Она напишет ему письмо, а он пошлет ей стихи:

 
С тоской невольной, с восхищеньем
Я перечитываю вас
И восклицаю с нетерпеньем:
Пора! в Москву, в Москву сейчас!
Здесь город чопорный, унылый,
Здесь речи – лед, сердца – гранит;
Здесь нет ни ветрености милой,
Ни муз, ни Пресни, ни харит.
 

Ушакова выйдет замуж лишь после смерти поэта, выйдет за вдовца, коллежского советника Дмитрия Наумова. По его ревнивому требованию уничтожит альбомы со стихами поэта, золотой браслет будет буквально разломан, а камень отдан ювелиру, но и сделанное кольцо с ним будет впоследствии, как пишут, «намеренно потеряно». Из остатков золота сделают лорнет, который ревнивый муж также уничтожит потом… Но поразительней всего то, что, умирая, Екатерина позовет детей и попросит принести ей шкатулку с письмами поэта. Попросит, чтобы дети сожгли их. Они будут горячо возражать, но она настоит на своем. «Мы любили друг друга горячо, – скажет им напоследок, – это была наша сердечная тайна, пусть она и умрет с нами».

114. Зачатьевский 3-й пер., 3, стр. 2 (н.с.), – Ж. – с 1904 по 1907 г. в деревянном двухэтажном доме, снесенном буквально вчера – певец (бас-кантанто), артист кино, впоследствии мемуарист – Федор Иванович Шаляпин с семьей. Б. – А. М. Горький, А. И. Куприн, Л. Н. Андреев, С. В. Рахманинов, М. Н. Ермолова, А. Я. Головин, К. А. Коровин, В. А. Серов (в этом доме В. А. Серов писал свой знаменитый «ростовой» портрет Ф. И. Шаляпина) и многие другие. Позднее, в 1908–1909 гг., здесь жил философ, правовед, князь Евгений Николаевич Трубецкой. И здесь же (в 1918 г., в августе−ноябре), в служебной квартире жили: поэт, ученый-ассириолог и переводчик Владимир (Вольдемар) Казимирович Шилейко и его жена – поэт Анна Андреевна Ахматова (урожд. Горенко).

Здесь жил Ф.И. Шаляпин, а позже – А.А. Ахматова (3-й Зачатьевский пер., 3, стр. 2)

Этот чудом выживший в центре Москвы дом стал, по сути, первым местожительством Ахматовой (не считать же ее остановок в гостиницах с первым мужем – Гумилевым). Сюда второй муж привез Анну Андреевну почти сразу после того, как они сошлись. По некоторым сведениям, именно здесь они останавливались и жили почти два года.

Как она была одета в тот памятный голодный год, нигде особо не сообщается. Но сама Ахматова скажет, что в 1918-м у нее было единственное тогда синее платье: «Круглый год в одном платье, в кое-как заштопанных чулках…»

Да, приехали сюда молодожены почти сразу, как расписались (Шилейко получил работу в Москве). Но отчего вместо счастливых «свадебных песен» она именно про Зачатьевский напишет потом в стихах: «Переулочек, переул… // Горло петелькой затянул… // Как по левой руке – пустырь, // А по правой руке – монастырь… // А напротив – высокий клен // Ночью слушает долгий стон… // Мне бы тот найти образок, // Оттого что мой близок срок…»? Лидии Чуковской, показывая этот переулок, объяснила потом: «Лютый холод и совершенно нечего есть… Если бы я тогда осталась в Москве, другой была бы моя биография». Но это не все. «Свадебных песен» не писала еще и потому, что Шилейко, муж, знаток клинописей и полиглот, оказался вдруг невероятно, чудовищно ревнив. Вряд ли к творчеству Ахматовой, ибо сказал ей как-то: «Когда вам пришлют горностаевую мантию из Оксфорда, помяните меня в своих молитвах», скорее к женской сущности ее, к мужчинам, которые заглядывались на нее, к вниманию «читающего общества». Он так ревновал ее, что запирал ее в квартире, когда уходил, он ревновал даже к ее стихам. А однажды именно здесь сжег рукопись ее книги «Подорожник». Самовар растапливал… Впрочем, не пройдет и нескольких лет, как он уйдет от Ахматовой. А когда его студенты спросят: «Почему вы расстались с Ахматовой?», ответит коротко и почти оскорбительно: «Я нашел лучше…» Он женится на москвичке, искусствоведе, и три года, до смерти в 1930 г., будет жить с ней в доме 15 на Зубовском.

Ахматова только в 1940-м вдруг напишет стихотворение про этот дом и переулок. Почему так поздно? Возможно, потому, что 1940-м вновь был арестован ее сын – Лев Гумилев. И вновь «петелькой на ее горле» затягивалась кошмарная, ничего не сулящая в будущем жизнь. Ее и предчувствовала уже здесь, в Зачатьевском. Ведь, может быть, отсюда и, возможно, в том «синем платье» Николай Пунин, ее будущий третий муж, искусствовед, свел ее как-то в Третьяковку и нарочно подвел к картине «Боярыня Морозова». И шепнул на ухо: «Вот так и вас повезут на казнь». И добавил: «Вас придерживают под самый конец…» А она ответит ему стихами, помните их?

 
А после на дровнях, в сумерки,
В навозном снегу тонуть.
Какой сумасшедший Суриков
Мой последний напишет путь…
 

Но разве этот «путь» не начинался здесь, в Зачатьевском?..

115. Земляной Вал ул., 14/16 (с., мем. доски), – жилой дом (1934, арх. А. А. Кеслер). Ж. – с 1938 по 1964 г. – поэт, прозаик, драматург, критик, переводчик, лауреат Ленинской (1963) и четырех Сталинских премий (1942, 1946, 1949, 1951) – Самуил Яковлевич Маршак, его жена Софья Михайловна Мильвидская и их сыновья, в том числе – Иммануэль Самуилович, физик, переводчик и также лауреат Сталинской премии (1947). Здесь, у Маршака в октябре 1941 года останавливалась на несколько дней Анна Андреевна Ахматова. Б. – М. И. Цветаева (1941), К. И. Чуковский, А. А. Фадеев, А. Т. Твардовский, Е. Л. Шварц, И. Л. Андроников, Ю. П. Герман, Л. Я. Гинзбург, Н. М. Коржавин, З. С. Паперный, В. Берестов, Е. А. Евтушенко, А. А. Вознесенский и многие другие.

Его звали шутя на старости лет не просто Маршаком – «Маршак Советского Союза». Еще бы, кто не читал, не вырос на его детских стихах: «Кошкин дом», «Вот какой рассеянный…», «Усатый-полосатый», «Вакса-клякса», кто не восхищался его переводами Бёрнса, Киплинга, Блейка, сонетов Шекспира, даже поэтических экзерсисов Мао Дзедуна? Кто не помнит его стихотворный памфлет «Мистер Твистер» (правда, переписанный в угоду менявшейся политической обстановке чуть ли не пять раз)? А пьесы, наконец: «Волшебная палочка», «Летающий сундук», «Двенадцать месяцев», за которую получил Сталинскую премию, «Финист – Ясный сокол»?

Но – вот два мнения Александра Твардовского с разницей всего в пять лет. Скажем, 27 октября 1958 г., когда на секретариате Союза писателей исключали из своих рядов только что получившего Нобелевскую премию Пастернака, Твардовский, чтобы избежать постыдного голосования, сбежал в нижний буфет Центрального дома литераторов. Там-то подсевший к нему поэт Ваншенкин и услышал от классика. «Мы не против Нобелевской, – сказал ему, насупившись, Твардовский. – Пусть бы дали Маршаку. Кто же возражает?..» Казалось бы, выше оценки поэта поэту и дать нельзя. А через пять лет тот же Твардовский записал: «Этот крохобор собственной славы не дает пощады ни себе, ни ближним… Маршак – жуткая картина угасания не только чувства элементарной самокритичности, но просто разума и неугасимого возгорания чисто графоманской жажды стругать, выстругивать что-нибудь… выстругивать и немедленно, немедленно показывать, печатать, выколачивать похвалы…»

Ах, как Маршак начинал свой путь в литературе! Покровительство легендарного критика Владимира Стасова, дружба его, 18-летнего мальчишки, с Горьким (он даже полтора года жил в доме «Буревестника»), путешествия по миру в качестве корреспондента газет (Турция, Греция, Сирия и Палестина), учеба в Лондонском университете, потом – Краснодар, организация детских клубов, мастерских, читален, театра, но главное – писание детских пьес совместно с Лилей Дмитриевой (более известной в литературе как Черубина де Габриак): «Волшебная палочка», «Летающий сундук», «Опасная привычка», «Таир и Зоре» и… «Финист – Ясный сокол». Уж не тогда ли началось то «угасание», о котором скажет потом Твардовский? Ведь все эти пьесы, написанные совместно, Маршак, когда «Черубину» арестуют в третий раз и сошлют в Узбекистан, где она и умрет, всю жизнь будет выдавать за свои. Пишут, что «мучился этим» в конце жизни, даже советовался с Эренбургом, как быть, но пьес не снимал…

Вообще, не последняя проблема для литературы: меняет ли литературная слава самого писателя? И всех ли меняет, или – некоторых? Да, Маршаку доверили делать доклад о детской литературе на Первом съезде советских писателей (1934), после чего он вошел в состав правления СП СССР. Но это не помешало ему, гл. редактору «Детгиза» в Ленинграде, почуяв с середины 1930-х, куда «дует ветер», выжить из редакции Евгения Шварца, Ираклия Андроникова, Николая Олейникова. Последний и отличный прозаик Борис Житков признавался потом, что «возненавидели Маршака».

Ну и, конечно, сребролюбие, несмотря на пять полученных премий. И Твардовский писал об этом (он «не упускал ни копеечки, ни грошика из того, что ему следовало, а стремился еще и надбавочку выклянчить…»), и гл. редактор «Худлита», который помнил, что он «требовал платить ему за переводы стихов, как за оригинальные стихи».

«Голубчик, – улыбался при этом Маршак, – дело не в том, сколько вы мне собираетесь заплатить, а в принципе. Многие уважаемые переводчики переводят со всех языков и делают это умело… но русская поэзия знает и иные переводы: "Горные вершины", "Пью за здравие Мэри", "Лесной царь". Они стали для всех нас стихами Лермонтова, Пушкина, Жуковского, а ведь это переводы! Неужели вы и им заплатили бы по обычным ставкам?..» Словом, заканчивает мемуарист, мы «разрешили заплатить Маршаку гонорар как за оригинальные стихи…».

Наконец, в этом доме «родился», если хотите, «литературный клан» Маршаков. Ведь «писателями» здесь стали его сестра Лия (лит. псевдоним Елена Ильина), его брат Илья (лит. псевдоним М. Ильин), его сын, переводчик английских романов Иммануэль и даже внук – Александр.