Текст книги "Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны"

Рената из романа В.Я. Брюсова «Огненный ангел» – поэтесса и переводчица Нина Петровская

Дом этот Сергей и Нина называли несуразным, бесстильным, «с башнеобразными комнатами-тупиками». «Диваны, кресла, столы, модерн дурного вкуса, купленные без любви к вещам. Тонконогие лампы под шелковыми юбками уныло торчали, словно в мебельной лавке», – вспомнит потом Петровская. Писала, что из окна отсюда видела «пышные закаты и медленные умирания их на причудливой башенке Румянцевского музея» (дома Пашкова). Иногда ей казалось, что вот уйдет она в сумерки, потонет в оснеженных переулках, и «где-то там, под одиноким тоскующим фонарем, под нависающими льдом ветвями», она встретит кого-то, кого не знает… Сюда же приходили лишь «вылощенные мумиеподобные адвокаты и прокуроры и их вертлявые жены в бриллиантах; элегантнейшие артиллерийские офицеры (сослуживцы Кречетова по отбыванию воинской повинности) … разжиренные спекулянты и модные актеры». Потом здесь станут читать до ночи стихи, много пить, и дом перевернется «вверх дном», а соседи, как и сегодня, станут жаловаться домохозяину «на вечный ночной шум».

Сюда, например, создавая альманах «Северные цветы», супруги решили позвать поэта Бальмонта. Первым познакомился с ним Сергей, и когда его жена спросила, какой он, буркнул: «Увидишь сама. Он скоро придет». Часа в три дня он пришел. «Невысокий господин, с острой рыжей бородкой и незначительным лицом… "Я Бальмонт!" – сказал он и быстро сбросил пальто… Он, – пишет Петровская, – вошел, беглым прищуренным взглядом скользнул по стенам, потом, оглядев меня с головы до ног, сказал: "Вы мне нравитесь, я хочу Вам читать стихи… Только постойте… Спустите шторы… зажгите лампу…" Спустила, зажгла. "Теперь принесите коньяку… Теперь заприте дверь… Теперь… (он сел в кресло) встаньте на колени и слушайте"… Я двигалась совершенно под гипнозом. Было странно, чего-то даже стыдно, но встала и на колени… Через мою голову время от времени рука поэта тянулась к рюмке. Я, сохраняя неудобную позу, едва успевала ее наливать. И бутылка пустела». Когда вернулся Кречетов, поэт был совершенно пьян. «Здесь не кабак, дорогой Бальмонт», – мягко, но решительно ответил он на требования «продолжения банкета». В комнате, где пьяного заперли, летали стулья, звенела разбитая посуда, пока к часу ночи его не выпустили, к удивлению обоих, почти трезвым.

Но так начались постоянные визиты Бальмонта в эту квартиру и – первый из «знаменитых» ныне романов Петровской, которые окончатся ее самоубийством в Париже в 1928-м. От мужа ее, от Кречетова, в литературе почти ничего не останется, а вот от нее – стихи, книги, огромный том переписки с Брюсовым (она, кстати, станет героиней романа Брюсова «Огненный ангел», он выведет ее в образе Ренаты) и – переведенная ею сказка Карло Коллоди «Приключения Пиноккио», перевод которой (пройдясь «пером мастера») присвоит потом Алексей Толстой. Да-да, сказка «Золотой ключик, или Приключения Буратино» и ныне выходит без упоминания Петровской. Увы, и из этой «песни» слова не выкинешь…

Наконец, в этом же доме в 1894 г. родилась и жила с родителями до 1920-х гг. – поэтесса и переводчица Варвара Александровна Монина (двоюродная сестра поэтессы Ольги Мочаловой и – будущая жена поэта, прозаика и переводчика Сергея Боброва).

122. Знаменка ул., 15 (с.), – Ж. – с 1912 по 1913 г. – поэт, прозаик, критик, историк литературы, пушкинист, переводчик и мемуарист Владислав Фелицианович Ходасевич и его будущая вторая жена (обвенчаются в 1917 г.) – красавица Анна Ивановна Чулкова (сестра поэта Георгия Чулкова, в первом замужестве – Гренцион). Тоже, кстати, поэтесса, писала под псевдонимом Софья Бекетова.

Это первая их совместная квартира, которую я называю «счастливым домиком». И потому что поэт был здесь вполне счастлив, и потому, что именно здесь писалась и готовилась к изданию его вторая книга стихов, которую он так и назвал – «Счастливый домик» (1914).

Он ласково звал жену «мышкой». Но она, как я уже сказал, была уже замужем (сюда переедет с сыном от первого брака), у нее были романы (с друзьями Ходасевича: Диатроповым, с Александром Брюсовым, братом поэта) и увлечения, но с Ходасевичем она «тихо сойдется» на долгие 11 лет. Полюбит поэта так, что променяет вполне сытую жизнь не просто на бедность – на голое «небо». «Как пришла любовь, – напишет подруге, – не знаю. Знаю, что люблю Владю очень как человека, и он меня тоже. Нет у него понятия о женщине как о чем-то низком…» И добавит: «Есть еще новость: научилась любить небо. Это большое счастье…» А он, кружа ей голову, даже на книге «Счастливый домик» напишет: «Спасибо за то, что он есть, за любовь, за небо и радость». «Он» в посвящении – это как раз их «домик». Хотя какое там счастье, когда она думала, как бы продать свой рояль и на эти деньги купить им с Владей кровать, стол и стулья, когда с первого месяца начались «печальности»: холодные компрессы на голову поэта, горячие грелки – к ногам. Не знала лишь, что такой теперь и будет вся ее жизнь. И что, бросив ее, он в последнем письме к ней перед бегством за границу с Ниной Берберовой напишет: «Мы не для счастья сделаны…»

А «мышкой» он назовет ее потому, что, играя с сыном, она напела как-то детскую песенку «Пляшут мышки впятером за стеною весело». С того дня и пошла эта игра в мышат. В день свадьбы они даже от праздничного пирога отрезали кусок и сунули его за буфет, для настоящих мышей. «Они съели», – изумленно напишет Чулкова.

Но я все думаю: если она была «мышкой», то кто же в этой игре был котом? И в «игре» ли? Помните, Цветаева, знавшая о любви, наверное, все, мудро заметила: «Женщина играет во все, кроме любви. Мужчина – наоборот…» Так что в «счастливом домике», вернее «домиках», ибо со Знаменки они переехали сначала на Лужницкую (Москва, Бахрушина ул., 4), а потом на Пятницкую улицу: (Москва, Пятницкая ул., 49), кто-то и впрямь любил, а кто-то – «играл в любовь»? Ведь это он будил жену по ночам лишь затем, чтобы она записала «придуманные» им только что стихи. И он останавливал ее на улице, чтобы занести в блокнот пришедшую в голову строфу; она для этого покорно подставляла ему спину. На спине и записывал ставшие теперь бессмертными стихи. А когда случилась реальная катастрофа – революция, нищета и болезни его, подставляла ему и руки, и плечи, и сердце свое. Другими словами, стала и нянькой, и поводырем, и сиделкой, и уборщицей.

Странным был все-таки этот брак. Письма его к ней из Крыма читать почти невозможно: «Ты у меня хорошее и умное животное, милый мышь», – заканчивает одно. В другом пишет: «Дурак мышь, дурак мышь! Не смей волноваться о деньгах! Трать сколько нужно, не трать на лишнее…» А в третьем, назвав себя «медведем», пишет: «Таких мышей секут очень больно, потому что Медведь из-за них горько пакиет (плачет. – В. Н.) … Не люблю никого… Люди меня раздражают. У меня нет к ним вкуса, как к рыбе. Как надоели, осточертели мне все, все, все!»

Что ж, был таким, каким был. Злился, что любит, злился, что не любит. Злость сквозь любовь, или любовь – сквозь общую злость. Но, может, оттого и писал дивные, гениальные стихи? И что тогда рядом с ними беды его и бедность? Болезни и неуживчивость? Высокомерие к окружающим и тираническая любовь к близким?..

«Счастливый домик» их рухнет. Нюту он бросит, тайно сбежит от нее за границу с начинающей поэтессой Берберовой. Берберову, кстати, увидит впервые, когда она в петроградской студии Гумилева натурально играла с друзьями в «кошки-мышки». Такая вот судьба! Таковы знаки ее. И кстати, Берберову, которая в Париже бросит уже его, будет звать в письмах не только «Нися» и «ангел-птичка», но и неожиданно «котом». Почему – неведомо. Но именно так – в мужском роде.

123. Знаменский Бол. пер., 8/12, стр. 1 (с.), – дом князя Н. Шаховского. Ж. – в 1790-х гг. – пензенский помещик Алексей Емельянович Столыпин (прадед М. Ю. Лермонтова). Позже, с 1830-х гг., дом приобрел камергер, князь Алексей Иванович Трубецкой и его жена – фрейлина, статс-дама, глава русского Красного Креста, княгиня Надежда Борисовна Трубецкая (урожд. княжна Святополк-Четвертинская и – прабабка писательницы З. Шаховской).

Трубецкие держали здесь «литературный салон», а Пушкин, приятель хозяина дома, заходил сюда и просто «покопаться в книгах» обширной библиотеки князя, когда работал над историей Пугачева. Б. – (кроме Пушкина) – Жуковский, Вяземский (родственник хозяйки дома), Иван Аксаков, Самарин, Хомяков, Чаадаев и многие другие.

В 1882 г. дом этот приобрел купец, фабрикант Иван Васильевич Щукин, который позже подарил его сыну Сергею Ивановичу Щукину, коллекционеру живописи и галерейщику. В этом доме размещалась картинная галерея Сергея Щукина и устраивались вечера камерной музыки. Здесь в 1903-м поэт Макс Волошин познакомился со своей первой женой Маргаритой Сабашниковой. А в 1918-м галерея стала госсобственностью и получила название «1-й музей новой западной живописи».

В 1923 г. во флигеле этого дома некоторое время жил филолог, литературовед, историк древнерусской литературы, профессор (1922) Николай Каллиникович Гудзий, у которого бывал здесь Осип Мандельштам. Позднее, в мае 1937 г., в этом доме, отданном военному ведомству, застрелился (по одной из версий, в своем рабочем кабинете), чтобы избежать ареста, зам. наркома обороны, начальник Политуправления РККА Ян Борисович Гамарник.

Наконец, здесь, в пристройке к этому дому, жил с 1926 г. и до своего ареста в 1948-м, а позже – с 1954 до 1976 г. – драматург, мемуарист Александр Константинович Гладков. Здесь написана им комедия в стихах «Давным-давно» (фильм «Гусарская баллада») и другие пьесы.

Ныне – одно из ведомств Министерства обороны РФ.

124. Знаменский Мал. пер., 3 (с.), – Ж. – в 1830-х гг. – генерал-лейтенант, сенатор, мемуарист Дмитрий Николаевич Бологовский, знакомый отца и дяди Пушкина и приятель самого поэта – по кишиневской ссылке.

Викентий Вересаев в книге «Спутники Пушкина» пишет о Бологовском: «Сержантом Измайловского полка он дежурил в качестве ординарца у кабинета Екатерины II в то утро, когда она умерла от удара в своей уборной. Он же стоял в карауле в Михайловском дворце в ночь на 11 марта 1801 г., когда был задушен император Павел (пишут, что и сам принимал участие в убийстве царя). По уверению императора Александра I, Бологовский приподнял за волосы мертвую голову императора, ударил ее оземь и воскликнул: "Вот тиран!"…» И всем рассказывал потом, что именно его шарфом царь и был умерщвлен.

Позже много воевал, был неоднократно награжден, а в Кишеневе сошелся с Пушкиным, где в своем доме, после выпитого шампанского, даже поссорился с поэтом. Предполагают, что поссорился от того, что хозяин дома поставил Шодерло де Лакло и Леву де Кувре выше… Вальтера Скотта. Все, впрочем, закончилось миром. Во всяком случае, уже в Москве, в 1828 г., он, Вяземский и Пушкин писали Федору Толстому-Американцу (сохранилась записка): «Сейчас узнаем, что ты здесь, сделай милость приезжай. Упитые винами, мы ждем одного – тебя».

Друг А.С. Пушкина – сенатор и мемуарист Д.Н. Бологовский

С мемуарами у Бологовского, прямо сказать, не заладилось; он, выйдя в отставку с военной службы в 1834 г., был больше по части карт, выпивки и охоты. Во всяком случае, как раз в 1834-м Пушкин записал в дневнике:

«Генерал Болховский (так! – В. Н.) хотел писать свои записки (и даже начал их, некогда, в бытность мою в Кишиневе, он их мне читал). Киселев сказал ему: «Помилуй! да о чем ты будешь писать? что ты видел?» – «Что я видел? – возразил Болховский. – Да я видел такие вещи, о которых никто и понятия не имеет. Начиная с того, что я видел голую жопу государыни (Екатерины II, в день ее смерти)»».

Остается добавить лишь, что позже, в 1850-е гг., дом стал принадлежать камергеру, а впоследствии церемониймейстеру (1841) и гофмаршалу (1849), в будущем цензору, но – славянофилу «по убеждениям», Алексею Николаевичу Бахметеву и его жене – фрейлине двора, графине Анне Петровне Бахметевой (урожд. Толстой). Сюда они переехали из дома 49 на Пречистенке и почти сразу завели здесь свой «салон». Во-первых, родственником Бахметева был публицист и философ-славянофил Самарин, а во‑вторых, он издавна был знаком с Иваном Аксаковым. Вот отчего здесь стали появляться, помимо названных, и Гоголь (предположительно), и Хомяков, и Тютчев, и князь С. Н. Урусов, и С. И. Сухотин, который, как утверждают, стал прототипом Каренина в романе Толстого.

Наконец, при советской власти дом стал принадлежать военному отделу ВЧК, во дворе которого живущий поблизости Борис Пастернак в холодную зиму 1918 г. «воровал дрова» – так, во всяком случае, он пишет в «Охранной грамоте».

Ну, а ныне в этом доме – Международный центр Рерихов.

125. Зубовский бул., 16/20 (с.), – дом Красной профессуры. Ж. – с 1929 по 1948 г., на 1-м этаже – философ, эстетик, историк, литературовед, профессор, лауреат Сталинской премии (1943, премия была передана в Фонд обороны) – Валентин Фердинандович Асмус и его первая жена Ирина Сергеевна Асмус.

…Эх, эх, про Зубовский бульвар много можно рассказать всякого. Поразительно, но сюда, в сохранившийся дом № 27, к сенатору, театралу, учредителю Общества поощрения художников, князю Ивану Алексеевичу Гагарину (между прочим, деду философа-космиста Николая Федорова) и его второй жене – актрисе Екатерине Семеновой, заезжал в 1826 г. сам Пушкин! И из этих, считайте, окон смотрел, возможно, на бульвар!..

Зубовский бульвар (конец XIX – начало ХХ в.)

А на месте почти соседнего, № 31−33, стоял в те же годы дом, где жил писатель, историк и композитор, друг Пушкина, Николай Александрович Мельгунов, который в 1832-м написал музыку к стихам поэта «Я помню чудное мгновенье» и держал «широко известный литературный салон». В салоне его бывали – аж голова кружится! – Жуковский, Гоголь (оба, кстати, были поручителями на свадьбе Мельгунова), тот же Пушкин, Одоевский, Шевырев, Хомяков и др. Наконец, в доме № 8 (жаль, тоже утраченном) жил почти забытый ныне филолог-эллинист Федор Николаевич Беляев, в 1850-е гг. знакомый, помощник и корреспондент Николая Гоголя.

Ныне шумный Зубовский, разумеется, другой. Но не двести, а всего лишь сто лет назад здесь, в стоящем и ныне доме купца Любощинского (дом № 15), жили Максим Горький (останавливался в 1900-х гг. у профессора Николая Филитиса), до 1918 г. – религиозный философ, теолог и богослов Сергей Булгаков (отец Сергий), а до 1938-го – филолог и историк, внук декабриста, внучатый племянник Петра Чаадаева и в прошлом, между прочим, министр Временного правительства, князь Дмитрий Шаховской, которого именно в 1938-м и расстреляют. Своей же смертью в этом доме умрут философ и переводчик Борис Фохт (1946), поэт, ассириолог и переводчик, в прошлом муж Ахматовой, которая бывала у него здесь, – Владимир Шилейко (1930) и проживший здесь двадцать последних лет, до 1940 г., – историк, переводчик и педагог Николай Кун, тот самый, который и написал в 1922-м известную книгу «Легенды и мифы Древней Греции». Я уж не говорю про Викентия Вересаева, прописанного в этом доме, про академика Михаила Богословского, про художников-супругов Кардовских, которых навещала здесь Ахматова, и про квартиру в этом здании кинорежиссера и сценариста Льва Кулиджанова, женившегося на внучке хозяина дома Любощицкого, режиссера, который в старом своем фильме «Дом, в котором я живу» (1957) снял «для вечности» арку этого знаменитого дома. Наконец, я не говорю, что здесь же, на Зубовском, в доме № 25, жил три года, до 1917-го, поэт, филолог, философ, драматург, критик и переводчик Вячеслав Иванов, у которого останавливалась поэтесса Вера Меркурьева, а бывали Цветаева, Хлебников, Андрей Белый и Мандельштам.

Но есть на бульваре и занятный «новодел», дом № 16/20, дом Красной профессуры. Вот про него, вернее, про одну только квартиру 45 на 1-м этаже, я и хотел бы рассказать особо.

Здесь, как уже сказано, до 1948 г., жил философ, литературовед и профессор Валентин Асмус и его первая жена Ирина Сергеевна Асмус. Здесь тоже бывала Цветаева, но измученная и бесприютная, в 1940 г. бывали Ахматова, Луговской и Твардовский и многие другие. Но у меня, когда я прохожу мимо, перед глазами все еще подпрыгивает здесь молодой и влюбчивый Пастернак, который с 1930 г. стал у Асмусов почти своим.

В этом доме поэт влюбился в Зиночку Нейгауз, свою будущую вторую жену. И поскольку вся их компания (Асмусы, Нейгаузы и Пастернаки) что ни вечер собиралась здесь, Пастернак как-то в апреле того года, торопясь к этому дому с другом Николаем Вильям-Вильмонтом, подпрыгнул, чтобы заглянуть в окна. Он, вспоминал Вильмонт, «с мальчишечьей прытью подбежал к окну и потом, с наигранной "мужской грубоватостью", воскликнул, умерив свой гулкий голос: "А Нейгаузиха уже здесь!"» «Неугаузихой» назвал как раз Зиночку, встречи с которой жаждал. Но, застеснявшись непосредственности перед другом, добавил и про жену Асмуса – «и Асмусиха…».

Здесь, в «двух просторных комнатах, расположенных по одну сторону от пустынного, коленчатого коридора», три семьи, подружившись, стали регулярно засиживаться после консерваторских вечеров. Пианист Генрих Нейгауз, профессиональный музыкальный критик Асмус и Пастернак, сам едва не выбравший еще недавно карьеру композитора. Пили, ели, танцевали, слушали новые стихи, потом, под утро, провожали друг друга по пустынным улицам. Здесь встречали 1930 г. «Шумно, бестолково и поэтично», – пишет Вильмонт. И про эти вечера Пастернак писал матери в Берлин: «У нас, нескольких друзей, вошло в обычай после концерта остаток ночи всей компанией проводить друг у друга. Устраиваются обильные возлияния с очень скромной закуской, которую, по техническим условиям, достать почти невозможно». Но главное – здесь, считайте, родилась Лара, главная героиня будущего романа «Доктор Живаго».

Зине Нейугауз (а она была дочерью генерала Еремеева) Пастернак поначалу не понравился. Еще меньше понравились его стихи («я буду писать для вас проще!» – рассмеявшись, пообещал он) и совсем не понравилась жена поэта – художница Женя Лурье. Но зато в Пастернака тайно влюбилась жена Асмуса, Ирина, которая и привела его в этот дом – подошла к нему, незнакомому, на трамвайной остановке и, сказав, что они с мужем «поклонники его», просто пригласила его к себе.

Словом, дом этот станет для поэта почти родным. Здесь он поселится ненадолго, когда решится на развод с Женей (тут, например, в то время он дописывал свою «Охранную грамоту»), здесь остановится в 1943-м, вернувшись из эвакуации, когда его жилье в Лаврушинском окажется «занятым зенитчиками», и, наконец, сюда приведет после войны Анну Ахматову после их триумфального выступления в Колонном зале.

Догадывался ли Пастернак о «чувстве к нему» хозяйки дома – Ирины Асмус? Конечно. Но по своей самовлюбленности раз за разом обижал ее невнимательностью. Так было и в апреле 1946-го, когда привел сюда Ахматову.

В тот вечер Ирина позвала его на свой день рождения. Собрались друзья, родственники, пришел Ираклий Андроников с женой, и все ждали Борю. Одна из актрис, подруга Ирины, вспомнит потом, что посреди комнаты стоял «большой длинный стол, накрытый белой скатертью, украшенный вазами с чудесными, свежими розами, которые Машенька, дочь Ирины, с большим трудом достала для матери… Стол был торжественно уставлен разнообразными закусками, главным образом теми, что любил Боренька. Когда уже решились сесть за стол без него – раздался звонок… Дверь распахнулась, и Борис Леонидович, пропуская Анну Ахматову, крикнул: "Вот кого я привел! Чествуйте ее: она – победительница!.. Имела огромный успех! Ура!"».

Весь вечер, напрочь забыв о новорожденной, он ухаживал за Ахматовой. Посадил ее во главе стола, провозглашал тосты в ее честь, бегал на другой конец стола, чтобы принести Ахматовой новое блюдо, и просил ее читать стихи. Конечно, это стало неожиданным, я бы сказал, непреднамеренным подарком Ирине. Но и обидой. Ведь Пастернак, провожая Ахматову, не только замотал ей голову шарфом и помог надеть боты – нет, он, в поэтической ажиотации, выхватил из вазы розы, поднесенные Ирине ее дочерью, и торжественно, наверное, красиво, вручил их Ахматовой…

Нет, что ни говорите, поэты – люди особые!.. Близнецы… в тучах.

И
Малый Ивановский переулок

126. Ивановский Мал. пер., 4, стр. 1 (с.), – Ж. – в 1910-е гг. – поэтесса, критик, переводчица (Ф. Ницше, К. Фишер и др.), мемуаристка Евгения Казимировна Герцык (урожд. Лубны-Герцык).

Сохранившихся адресов Евг. Герцык в Москве немного (в 1924 г. жила в Мерзляковском, 16; в 1925-м – на Арбате, 25), чаще останавливалась у друзей – у Бердяевых, у подруги по крымскому детству поэтессы и педагога Веры Гриневич (Пожарский пер., 10) или у своей старшей сестры и тоже поэтессы Аделаиды Герцык (Трубниковский пер. 13, и Сверчков пер., 4а). Домов немного, а вот сохранившихся до наших дней трудов и книг этой замечательной женщины осталось немало. «Записные книжки», воспоминания, переписка (последний том «Лики и образы», почти 900 страниц, вышел вот только что – в 2007-м, в котором все об учителях, друзьях, любимых, где что ни имя – легенда Серебряного века).

«Одной из самых замечательных женщин начала ХХ века, утонченно-культурной, проникнутой веяниями ренессансной эпохи» назовет ее Николай Бердяев, многолетний друг Герцык. И то же самое могли бы сказать о ней философы и поэты Вячеслав Иванов, Лев Шестов, Федор Степун, Сергей Булгаков, Иван Ильин, Макс Волошин, Белый, Цветаева, Шмелев, Чулков, Парнок и многие другие. К ней, как к никому другому, подошли бы слова Ахматовой, которую она тоже знала, слова о том, что никаких вообще богатств на свете нет, «кроме отношения к тебе других людей». Вот этим 32-летняя Евгения, поселившаяся здесь в маленькой квартирке, обладала вполне. С деньгами же всю жизнь было много хуже. Родившаяся в бедной польской семье дворянина, она и умрет в умопомрачительной бедности в Курской области в 1944-м, сразу после освобождения земли от немцев.

Обложка книги «Сестры Герцык. Письма»

Здесь же жила уже не просто выпускница Высших женских курсов – состоявшийся критик и публицист. Ведь это она еще в 1905-м буквально восстала против сильнейших тогда, против «кумиров» читающей России Мережковских – напечатала неистовую статью «Бесоискательство в тихом омуте». И она же здесь, перед переходом из лютеранства в православие (30 апреля 1911 г.), мучилась сложнейшими философскими проблемами. Писала: «Разъединение, рознь, одинокость – вот предел несчастий. Страшен отрыв от человеческой, от вселенской жизни, выпадение из нее. Призрачно такое существование. И вдвойне страшнее, не снеся своего одиночества, гнаться за призраком единения жизни – к человеческой толпе…» Понимание этого – вот что привлекало к ней самых незаурядных людей того времени.

«Москва душная и другая, чем Петербург, но тоже тяжелая», – написала отсюда ставшему ей близким еще с 1905 г. мэтру, всесветному учителю, дионисийцу и поэту Вячеславу Иванову. Позже напишет, что он «самый близкий», «встреча всей жизни» ее и что ей всего дороже его строка «сколько нас, пловцов полночных», а через два года, уже в крымском Судаке, который считала своей родиной, кажется, станет и его любовницей.

Так это или нет – неведомо. Но записи в дневнике от сентября−октября 1908 г. предельно откровенны: 28 сентября – «Каждая встреча вызывает острую боль… Только вечером перед сном его приход, как легкое милующее дуновение, ласка такая разная каждый раз и святая…» 30 сентября: «Вчера ночью играли Крейцерову сонату и пили вино – так встретили мое рождение. Потом Вячеслав лежал в кровати, я лежала, прижавшись к нему, мы молча гадали в зеркало…» 5 октября: «Было мне беззаботно-весело, я сидела у него на постели и качалась, и шептала ему на ухо в золотые горячие колечки его, и он целовал меня и говорил, что любит… Я сказала: "Как сладко изменять вам", а он, улыбаясь: "Лидия часто это говорила"» (Лидия Зиновьева-Аннибал, первая жена Вяч. Иванова, скончавшаяся к тому времени. – В. Н.).

Через пять лет Герцык приедет к Иванову в Рим, где он поселился со своей новой семьей, и… разочаруется в любви. «Всегда погасший взгляд, этот голос, отвыкший полно звучать и звенеть, и мелочная, почти стариковская придирчивость… скука и потребность быть наполненным… Это я без любви увидела холодными глазами, почти изумляясь, что он заставлял меня страдать… Бедный! – трудно, когда нужно симулировать, что богат, что счастлив…»

Увы, похвастаться «отношением других людей к себе» Вяч. Иванов не сможет уже до конца жизни. Ведь Бердяев назовет «Вячеслава Великолепного» «деспотом» в обращении с людьми и даже «вампиром», а Ахматова, как раз автор слов о единственном богатстве человека, отметив «лукавство» Иванова в обращении с людьми, назовет его, почти по Библии, – «ловцом человеков».

Сама Евгения замуж так и не выйдет. От рода Герцыков останутся лишь потомки ее старшей сестры Аделаиды. Они и сохранят литературное наследство сестер.