Текст книги "1612-й. Как Нижний Новгород Россию спасал"

В июне 1610 года в Нижний Новгород из Мурома прибыли военные отряды во главе с Мосальским, суздальским воеводой Яковом Прокудиным, Самсоном Чевкиным и Владимиром Аничковым. Взяв с собой нижегородского воеводу князя Львова и нижегородских ратных людей, они не мешкая выступили в поход на Арзамас – последний оплот Лжедмитрия II в регионе.

Арзамас был взят приступом. Командовавший осажденными воевода Киреев погиб в бою, другого предводителя тушинцев – Соловцова – схватили и повесили. Во второй половине июня под Арзамасом нижегородцы разбили тушинцев Кашкарова и Кушникова. После этого Арзамасский уезд оказался под полным контролем воевод Василия Шуйского. Нижегородским отрядам удалось закрепить достигнутый успех, приведя население арзамасского края к присяге на верность царю Василию Шуйскому.

Это позволило воеводе князю Репнину сообщить царю Василию Шуйскому, что «воры от Нижнева побежали». Этим, собственно, и закончилась Смута в Нижегородском крае. Но в стране в целом она только расширялась.

Нижегородцам уже пришлось принести большие жертвы в борьбе «за царя Василия». Торговые обороты резко упали, а с ними и доходы, и таможенные сборы. Государева казна в Нижнем была, очевидно, почти пуста. Сборы с уезда поступали плохо, документы полны указаний на недоимки. Меж тем Нижнему Новгороду приходилось содержать и своих служилых людей, и отряд Шереметева, вести военные действия, выдавать по царским указам продовольствие и жалованье отрядам, стоявшим в других городах. И все это в условиях разорения самого уезда тушинцами и разными борцами за свободу.

Большими были людские потери. Количество погибших посадских людей установить невозможно. «Ратный подвиг Нижнего Новгорода в 1608–1610 гг., вернувшего под власть законного царя (хоть и временно) земли в радиусе от 100 до 200 километров, закалил нижегородцев в боях, научил их самостоятельно принимать решения и брать на себя ответственность. Возможно, именно это стало залогом и предвестником грядущих деяний нижегородцев в борьбе как с анархической разрушительной силой, так и с политикой национального предательства», – справедливо подчеркивают Морохин и Кузнецов.

Но основные жертвы и испытания были впереди.

В судьбу России вновь вмешался злой рок. Или не рок?

Скопин-Шуйский после триумфального приема в Москве готовился выступить на Смоленск для схватки с польским королем.

По замечанию выдающегося историка Сергея Михайловича Соловьева, в тот момент Скопин был единственной связью, соединявшей русских с Василием Шуйским; последним из Рюриковичей, «венчанным в сердцах народных». Он был человеком надежды. Народ терпел дядю из-за племянника, надеясь в скором времени видеть его своим царем. Прокопий Ляпунов предлагал Скопину занять престол, еще когда князь стоял в Александровой слободе. Тот велел арестовать посланцев Ляпунова, но затем отпустил их. И это якобы способствовало охлаждению царя к Скопину, хотя тот и отказался от предложения.

И вдруг в мае 1610 года Скопин-Шуйский скоропостижно скончался. Как? «Боярская Москва усердно чествовала героя, – восстанавливал подробности Скрынников. – Что ни день, его звали на новый пир… В доме Воротынского вино лилось рекой. Гости пили полные кубки во здравие воеводы. Неожиданно виновник торжества почувствовал себя дурно. Из носа у него хлынула кровь. Слуги спешно унесли боярина домой. Две недели больной метался в жару и бредил. Затем он скончался».

Что вызвало смерть, мы точно не узнаем. «Однако вину за смерть князя Скопина многие возложили на семейство государя, – пишет Володихин. – Мол, завидовали. Мол, боялись, что молодой полководец заявит претензии на трон… Правда это или нет, сказать трудно. Князь Скопин был необходим царю, и его ликвидация выглядит до крайности нелогично. Но супругой царского брата Дмитрия являлась дочь знаменитого палача грозненских времен Малюты Скуратова. И к ней липла всякая дурная молва. А от нее перешла и к супругу, и к его царственному брату». Дмитрий Шуйский действительно видел себя преемником бездетного старшего брата Василия и действительно рассматривал Скопина как главного конкурента. Но молва не преминула обвинить именно Василия Шуйского в организации отравления.

Люди искренне скорбели и плакали по кончине полководца. В знак особого почтения Скопин-Шуйский был похоронен в Архангельском соборе среди великих московских князей.

Если за смертью Скопина действительно стоял Василий Шуйский, желавший избавиться от конкурента, то он сам вырыл себе могилу. Авторитет Скопина-Шуйского был тогда главным активом непопулярного царя Василия.

Теперь в России было три политических центра – царь Шуйский в Москве, Лжедмитрий II с частью тушинских отрядов в Калуге и Сигизмунд III под Смоленском. Схватка за Россию продолжалась.

Главным московским воеводой после смерти Скопина-Шуйского стал брат царя Дмитрий Шуйский, «надменный, неспособный, пустой и мелочный человек, изнеженный щеголь», как характеризовал его Платонов. Назначение Дмитрия, у которого была славная коллекция поражений на поле брани, вызвало негодование как высших военачальников, так и рядовых воинов. Но, похоже, у царя Василия не было большого выбора: в тот момент лишь братья не вызывали у него подозрений в измене. Василий не считал возможным доверить свой главный силовой ресурс никому другому.

Дмитрий Шуйский и возглавил войска, выступившие на решающую битву с поляками. Серьезное подкрепление пришло из Швеции – до 10 тысяч солдат. Московское ополчение героическими усилиями было доведено до численности в 30 тысяч воинов. Авангардом выступал 6-тысячный отряд Валуева, сподвижника Скопина, который укрепился в остроге у Царева Займища (в районе Вязьмы) на Старой Смоленской дороге.

Глава польского войска Жолкевский тоже получил подкрепление в лице недавних тушинцев – атамана Заруцкого с донцами и Ивана Салтыкова с ратниками. Коронный гетман, имея крайне ограниченные силы (по некоторым оценкам, они в пять раз уступали российско-шведскому войску), предпочел сыграть на опережение, атаковав Валуева. Ему на помощь Дмитрий Шуйский повел основные силы войска. К вечеру 23 июня они расположились на ночлег у села Клушина. Шуйский и Делагарди провели ночь в пиршестве, споря о том, кто первым пленит Жолкевского.

Поляки атаковали до рассвета, и началась сеча. «Слова команды, брань и проклятия звучали едва ли не на всех европейских языках – на русском, польском, шведском, немецком, литовском, татарском, английском, французском, финском, шотландском».

И вот уже дрогнул полк Андрея Голицына. Вот уже наемники Делагарди отступили к своему лагерю. А когда отряд конных английских и французских мушкетеров после неподготовленной атаки вдруг повернул назад, польские гусары на их плечах ворвались в лагерь Шуйского.

У него оставалось много сил для контратаки. Но в это время наемная армия подняла бунт, не в последнюю очередь потому, что Делагарди задержал выплату солдатам полученного от Шуйского жалованья, надеясь на сокращение расчетной ведомости после битвы. Жолкевский направил в шведский лагерь своего племянника, который быстро склонил к предательству французских наемников. Делагарди, чтобы сохранить остатки своего воинства, лично направился к Жолкевскому и договорился с ним о перемирии, помимо русских. Но половина его рот и без него перешла на сторону поляков, а англичане и французы уже грабили русские обозы.

Конрад Буссов свидетельствовал: «Как только бой начался, от Понтуса (Делагарди. – В.Н.) отпали два полка французских конников, перешли к Жолкевскому и вместе с поляками стали стрелять в людей Понтуса и московитов, отчего московиты впали в такое уныние, что повернули врагам спины и убежали в Москву, а немецкий пеший отряд бросили на произвол судьбы». Дмитрий Шуйский дал приказ об отходе, который обернулся беспорядочным бегством. Командующий гнал коня до Можайска и в оборванном виде явился туда без рати.

«Когда мы шли в Клушино, – писал Жолкевский в своем донесении королю, – у нас была только одна моя коляска и фургоны двух наших пушек; при возвращении у нас было больше телег, чем солдат под ружьем». Валуев ждал приказов от своих, но дождался предложения Жолкевского присоединиться к Смоленскому соглашению о приглашении на престол Владислава. Рать Валуева примкнула к полякам.

Москва была в шоке от разгрома ее армии. Царь Василий Шуйский приказал готовить столицу к осаде. Но Клушинская катастрофа уже решила его судьбу.

Жолкевский шел к Москве. Можайск, Борисов, Боровск, монастырь Иосифа Волоцкого, Погорелое Городище, другие крепости сдались одна за другой, добавив в ряды гетмана еще 10 тысяч человек.

Крушение под Клушином вдохновило и Лжедмитрия II, который немедленно выступил к столице со своим вновь быстро возросшим войском. Вскоре его части стояли уже в Коломенском, заметно опередив Жолкевского, который был еще в 100 км от столицы.

Положение Шуйского вмиг стало настолько плохим, что он был уже готов вступить в переговоры с Жолкевским о мире. Москва оказалась практически беззащитной. Царь посылал гонцов по городам, требуя от воевод подкрепления. Но по большей части тщетно. Рязань ответила резким отказом, оппозицию возглавил Прокопий Ляпунов. Коломна и Кашира поспешили присягнуть Лжедмитрию II. Нижегородцы тоже получили приказ немедленно выдвинуться на защиту царя Василия. И они выступили в поход. Но дойти до Москвы не успели: на марше узнали, что там некого защищать, и нижегородские отряды были возвращены домой.

Жители Зарайска, где воеводой сидел Дмитрий Пожарский, тоже намеревались переметнуться к Лжедмитрию, но князю удалось заключить с представителями посада соглашение на таком принципе: «будет на Московском царстве по-старому царь Василий, ему и служити, а будет кто иной, и тому также служити».

В Москве царила паника. Всю вину за катастрофу у Клушина возлагали на Шуйских, прежде всего на царя Василия. Из-за него кровь льется, земля опустела, люди в погибель приходят. Карамзин подчеркивал, что «бояре видели в полумонархе дело рук своих и хотели, так сказать, продолжать оное, более и более стесняя власть его. Поздно очнулся Шуйский и тщетно хотел порывами великодушия утвердить колеблемость трона. Воскресли древние смуты боярские, и народ, волнуемый на площади наемниками некоторых коварных вельмож, толпами стремился к дворцу кремлевскому предписывать законы государю».

За заговором против Шуйского стоял самый влиятельный среди русских претендентов на трон Василий Васильевич Голицын. Он в свое время казнил Федора Годунова, он руководил убийством Лжедмитрия I. Он вдохновлял и взявшего на себя непосредственное исполнение свержения Шуйского Захария Ляпунова.

Захарий, истинный представитель «удалого полустепного дворянства», как характеризовал его Ключевский, был «человек решительный, заносчивый и порывистый; он раньше других чуял, как поворачивает ветер, но его рука хваталась за дело прежде, чем успевала подумать о том голова».

Сподвижник Лжедмитрия II боярин князь Дмитрий Трубецкой 16 июля обратился к москвичам с лукавым предложением: они «ссаживают» несчастливого царя Василия, а он проделывает то же с самозванцем. Голицын и его команда эту идею подхватили.

17 июля 1610 года Захарий Ляпунов и Иван Никитич Салтыков с группой своих единомышленников, в основном рязанских дворян, собрали на Красной площади внушительную толпу и обратились к ней с предложением свергнуть царя. Одновременно заговорщики врывались в дома знатнейших бояр, в патриаршие палаты. Гермогена и бояр потащили на Красную площадь. Решили не штурмовать охраняемый кремлевский дворец, а сначала переместить людей в Замоскворечье, где стояли войска, развернутые против Лжедмитрия II. В военном лагере за Серпуховскими воротами собрался своего рода Земский собор с участием думских бояр, патриарха и взбунтовавшегося народа.

За низложение Шуйского агитировали Голицыны, Мстиславский, а также возвратившийся в Москву бывший «глава тушинского правительства» митрополит Филарет Романов. Отец будущего царя был взят в плен царскими войсками под Волоколамском. Шуйский не осмелился судить авторитетного «воровского патриарха», как называли Филарета, и опрометчиво разрешил ему остаться в столице. А патриарх Гермоген фактически простил Романова, объявив его жертвой Лжедмитрия II, и признал его право на прежний сан ростовского митрополита. На Соборе же Гермоген защищал царя Василия, но это был глас вопиющего в пустыне.

Чтобы убедить Шуйского отречься, в Кремль с мандатом от толпы направили Воротынского, Федора Шереметева и патриарха со всем Священным собором. И здесь не обошлось без нижегородского следа. Свояк Воротынский обещал Шуйскому в случае добровольного отречения выделить ему отдельное удельное княжество со столицей в Нижнем Новгороде. Василий твердо отказался оставлять трон. Тогда его силой отвели на его старый боярский двор и приставили стражу.

После этого Собор направил гонцов в лагерь Лжедмитрия, который стоял уже у Данилова монастыря, с требованием арестовать «царька» как договаривались. Но Трубецкой в ответ предложил открыть ворота для торжественного въезда в столицу «истинного царя Дмитрия». В этих условиях Шуйский вновь поднял голову и предпринял попытку возвращения.

Тогда заговорщики для надежности решили радикально лишить Василия возможности вновь занять престол. Собрав немногих стрельцов и толпу москвичей, Захарий Ляпунов, Гаврила Пушкин явились на двор Шуйского, прихватив с собой монаха из Чудова монастыря. Дворяне крепко держали сопротивлявшегося изо всех сил самодержца, пока чернец совершал обряд пострижения. После чего «инока Варлаама» на крытой повозке отвезли в Чудов монастырь, приставив к нему охрану. Патриарх Гермоген так и не признает пострижения Шуйского.

Низложению Шуйского пытались придать видимость решения «всей земли», но реально царя от власти отстранил не Собор, а группа оппозиционно настроенной элиты. Свергая его, ни заговорщики-бояре, ни москвичи не договорились о преемнике. А ведь престолонаследие на протяжении всей российской истории всегда было центральным вопросом политики и главным источником смут. «Москва лишилась правительства в такую минуту, когда крепкая и деятельная власть была ей очень необходима. Враги подходили к стенам самой Москвы, владели западным рубежом государства, занимали города в центральных и южных областях страны. С этими врагами необходимо было бороться не только за целость государственной территории, но и за независимость самого государства, потому что их успехи угрожали ему полным завоеванием», – справедливо замечал Платонов.

Нужно было что-то быстро решать. Патриарх и духовенство настаивали на избрании русского царя. Гермоген называл молодого Михаила Федоровича Романова, а другие духовные лица отдавали предпочтение князю Василию Васильевичу Голицыну. Московский служилый и тяглый люд стоял в основном за Романова. Он имел в глазах людей наибольшие права на трон как двоюродный племянник последнего законного царя Федора Иоанновича. Ляпунов и рязанцы продвигали Василия Голицына. Но Боярская дума во главе с Федором Мстиславским категорически заблокировала его избрание. Бояре все больше склонялась к кандидатуре королевича Владислава, отчасти учитывая неудачный опыт царей из бояр – Бориса Годунова и Василия Шуйского, отчасти ожидая от Владислава встречных милостей. Но, главное, из-за очень хорошо им известных симпатий к Лжедмитрию II московских низов, уже привыкших к переворотам.

Обсуждалась и кандидатура шведского принца. В августе Делагарди обратился с письмом к новгородцам и москвичам, категорически предостерегая их от избрания на русский престол сына польского короля. Советовал сделать царем одного из сыновей Карла IX. Но после клушинского предательства шведов такой вариант уже не проходил.

В результате никто из претендентов так и не получил поддержки большинства ни в Думе, ни на Земском соборе. Решили отложить принятие столь необходимого в тот момент решения до того, как в столицу съедутся представители «всей земли». В провинцию помчались гонцы с наказом выбирать из всех чинов по человеку для участия в избирательном соборе. Но кто же будет осуществлять верховную власть до выборов нового царя?

Глава 3. Оккупационный режим

Семибоярщина и внешнее управление

Семибоярщина. Каковы были основы ее легитимности? «По давней традиции Боярская дума выделяла в период междуцарствия особую комиссию из своего состава для управления страной, – объяснял Скрынников. – Следуя обычаю, Земский собор поручил дела – впредь до съезда представителей провинции – семи избранным боярам. Так образовалась знаменитая московская Семибоярщина. В нее вошли Федор Мстиславский, Иван Воротынский, Василий Голицын, Иван Романов, Федор Шереметев, Андрей Трубецкой и Борис Лыков. Дворяне, приказные люди, стрельцы, казаки, гости и черные люди немедленно принесли присягу на верность временному боярскому правительству. Со своей стороны бояре обязались “стоять” за Московское государство и подготовить избрание нового царя “всей земли”».

Однако уже через неделю ситуация кардинально поменялась. Жолкевский подошел к Москве и разбил свой лагерь на Хорошевском поле. И вступил в переговоры одновременно и с Семибоярщиной, которой предложил присоединиться к Смоленскому договору об избрании царем Владислава; и с Лжедмитрием II – о совместном штурме Москвы. Семибоярщина оказалась перед нелегким выбором. Ключевский писал: «Ей пришлось выбирать между двумя соискателями престола: Владиславом, признания которого требовал шедший к Москве Жолкевский, и самозванцем, тоже подступавшим к столице в расчете на расположение к нему московского простонародья. Боясь вора, московские бояре вошли в соглашение с Жолкевским на условиях, принятых королем под Смоленском».

Но окончательное слово должен был сказать Совет всей земли. Боярская дума первоначально намеревалась созвать полноценный Земский собор, но в итоге ограничилась тем, что наскоро собрала представителей всех «чинов» москвичей и духовенства и заручилась поддержкой своих решений со стороны близлежащих городов. В итоге в августе проходил весьма ограниченный по составу участников Земский собор с сомнительной легитимностью.

Численно в нем преобладали дворяне. Им бесконечно надоела война, и они надеялись одним махом положить конец и иностранной интервенции, и внутренней смуте. В польский лагерь на переговоры с коронным гетманом явилось, по его подсчетам, около 500 соборных дворян, стольников и детей боярских. Жолкевский не жалел обещаний…

Но тут он получил инструкции от короля, в соответствии с которыми Сигизмунд III сам должен был стать царем по праву завоевателя. Это означало унию с Польшей и прекращение существования России как государства. Понимая, что ни Дума, ни Собор на это не пойдут, гетман предпочел об этом даже не заикаться. Тем более что в рядах его воинства начался разброд. Жолкевский спешил и хитрил.

Кандидатура королевича Владислава становилась все более популярной на Соборе. С его избранием на трон бояре надеялись опереться на королевскую армию ради наведения порядка в стране. «Сторонники унии добились поддержки Земского собора главным образом потому, что выступали в роли миротворцев», – замечал Скрынников.

Мстиславский, Филарет Романов, Василий Голицын в сопровождении соборных чинов 16 августа привезли гетману текст соглашения об избрании царем Владислава, который мало чем отличался от Смоленского соглашения тушинцев.

На следующий день Валуев и Салтыков, присланные от Жолкевского, явились в Кремль и зачитали народу текст договора. Московские чины тут же направились в Успенский собор для принесения присяги. Из Кремля бояре, служилые люди и множество москвичей пошли на Новодевичье поле, где их ждал Жолкевский. По свидетельству гетмана, собралось более 10 тыс. человек. Там русские и польские руководители торжественно утвердили договор. Поскольку среди участников Земского собора единодушия не было и в помине, боярское правительство решило не передавать договор им на подпись. Документ скрепили своими печатями Мстиславский, Голицын, Шереметев, а подписями – два думных дьяка.

Московский договор был плодом интриг, страха бояр, самоуверенности поляков, убежденности всех в своей способности обмануть другую сторону. Семибоярщина, а тем более патриарх не допускали и мысли о том, что в Москве утвердится католический государь. Гермоген даже предлагал ввести смертную казнь для тех русских, которые «похотят малоумием своим» принять папскую веру после воцарения Владислава. Соответствующий пункт был внесен в текст Московского договора. Оговаривалось, что православное вероисповедание не притеснялось: «чтобы святая вера греческого закона осталась неприкосновенною». Очевидно, что для короля это было так же неприемлемо, как и требование о принятии Владиславом православия. Напротив, Сигизмунд III перед походом в Россию, как мы знаем, поклялся римскому папе распространить свет «истинной веры» на эту варварскую страну. Жолкевский, заключая договор, считал идею крещения Владислава в православие абсурдной, хотя не исключал возможности его коронации по православному обряду.

Договор подтверждал сохранение прежней русско-польской границы, Жолкевский обязывался очистить от польских войск после коронации Владислава порубежные русские города. Бояре полагали, что это включало снятие осады Смоленска, поляки были противоположного мнения: Сигизмунд считал Смоленск исконной польской территорией.

Таким образом, в тот момент, когда Россия присягала Владиславу, не существовало утвержденного королем договора с Польшей об условиях его призвания на трон. И каждая из сторон принципиально настаивала на таких его условиях, которые заведомо были неприемлемы для другой стороны. Тем не менее Семибоярщина отдала приказ о немедленной присяге страны царю Владиславу. Согласно первому пункту присяги к Сигизмунду III должно было отправиться посольство, которое просило бы отпустить Владислава на царство. Второй пункт (не дожидаясь исполнения первого!) был клятвой верности Владиславу как «царю всея Руси».

Глупость или измена? Вопрос неуместен. Имело место и то, и другое.

После этого по стране были разосланы грамоты с указанием целовать крест Владиславу. Какая-то часть страны этому покорилась. От Лжедмитрия II побежали представители верхов и косяками стали поступать на королевскую службу – вслед за подписавшим Смоленский договор Салтыковым, которому Гермоген даже отпустил грехи за слезное покаяние.

После Москвы Владиславу присягнули многие города. Князь Дмитрий Пожарский привел к присяге жителей Зарайска, Прокопий Ляпунов – население Рязани. Иллюзии немедленного наступления мира, порожденные Московским договором, распространились по исстрадавшейся стране.

Нижегородцы оставались верны принципу: «Кто будет на Москве государь, тот всем нам государь». Однако к самому факту избрания царем польского королевича нижегородцы отнеслись негативно. Об этом свидетельствует тот факт, что «служилые по отечеству» уезда, в отличие от знати многих других регионов, не обращались ни к Владиславу, ни к Сигизмунду III за подтверждением своих владельческих прав и за пожалованием новых поместий и вотчин.

Впрочем, было одно исключение – Григорий Константинович Доможиров. В своей челобитной Сигизмунду III он уверял, что еще в царствование Шуйского «сказывал на Москве дворянам и детем боярским и торговым людям, чтобы нам на Московском государстве видети государем сына твоего, государя нашего Владислава Жигимонтовича», помучив за это «живот свой от Шуйского». И король, оценив рвение Доможирова, утвердил за ним старое нижегородское поместье и пожаловал новым – в Арзамасском уезде. «Но такой радетель Владислава был лишь один среди нижегородцев, да и он потом принял, видимо, энергичное участие в борьбе против поляков, ибо получил от боярского правительства (неизвестно, какого ополчения) свое нижегородское поместье в вотчину», – замечал Любомиров.

При этом значительная часть страны не приняла выбор Владислава категорически, что привело к непредвиденным Семибоярщиной последствиям. Для начала множество москвичей стали покидать столицу и перемещаться в лагерь «истинного русского царя Дмитрия». Боярские верхи резко оттолкнули от себя низы. Дела самозванца за счет этого заметно пошли в гору, и его движение стало все больше принимать характер социального движения низов.

То, что избрание царя прошло без участия представителей провинции, тоже повсеместно вызывало протест. На этой почве уже в августе начались волнения в Твери, Владимире, Ростове, Суздале, Галиче. Черный люд из этих городов направил своих представителей с челобитьем к Лжедмитрию II.

Теперь уже московские бояре стали усиленно настаивать на выполнении Жолкевским взятых им в Московском договоре обязательств бороться с Лжедмитрием II до полной победы. На рассвете 27 августа гетман повел войско на лагерь самозванца, туда же направил наличные силы Мстиславский. Сапега в ту минуту предал самозванца, и он поспешил сбежать в Никольский монастырь, а оттуда в Калугу. Правда, и приобретение у Лжедмитрия II было немалым. Заруцкий, сильно помогший Жолкевскому под Клушином, подговорил большую часть своих казаков отправиться с ним в калужский лагерь самозванца.

При этом Жолкевский еще и получил от Семибоярщины деньги. В том числе для того, чтобы распустить, расплатившись, весь тот разноплеменный сброд, который состоял в рядах формально польского войска. Отобрав наиболее боеспособных, Жолкевский выгнал прочь англичан, французов, казачью голытьбу, оставив под своим началом 6–7 тыс. человек. Москва избавлялась от одного смертельного врага ценой подчинения другому. При этом поляки и не собирались расправляться с Лжедмитрием II, страх перед которым был главным стимулом к сотрудничеству Семибоярщины с Сигизмундом.

Для ратификации Московского договора королем и «панами-радами», как в России называли тогда сенат Речи Посполитой, к осаждавшему Смоленск королю отправилось Великое посольство. Долгими уговорами и лестью гетман убедил возглавить его Филарета Романова и Василия Голицына – представителей знатнейших московских родов, которые могли выступить основными соперниками Владислава. Жолкевский откровенно признавался, что преднамеренно удалил из Москвы этих опасных для него и всего польского дела людей. С послами под Смоленск выехали и многие участники Земского собора. Среди них были и Захарий Ляпунов, и Авраамий Палицын. Как обнаружил работавший во Франции известный польский историк Казимир Валишевский, «посольство состояло из 1246 лиц, сопровождаемых 4000 писарей и слуг: еще одно собрание, маленький собор, эманация большого собора, которому приписывали избрание Владислава! Наказ, подробно выработанный для этих выборных, занимает 85 страниц убористого шрифта».

Бояре пировали в кремлевском дворце с польскими полковниками, а за окнами чернь волновалась и грозила восстанием. Призрак переворота вселял ужас. Отогнав Лжедмитрия, но не слишком далеко, Жолкевский продолжал использовать трепет от одного его имени, чтобы заставить бояр самих просить гетмана занять Москву польским гарнизоном – якобы во избежание бунта в пользу самозванца.

Инициатива приглашения наемных войск в Кремль исходила от Мстиславского и Ивана Романова, контролировавших непрочное большинство в Семибоярщине. Не с первого раза – москвичи грудью вставали на пути польских солдат – удалось ввести войска в город. Для этого пришлось нейтрализовать сопротивление того, что осталось от Земского собора. 17 сентября наемные роты тихо вошли внутрь московских стен – без барабанного боя, со свернутыми знаменами. Небольшое войско Жолкевского, которое само могло быть уничтожено в неукрепленном подмосковном лагере в чистом поле, в стенах Китай-города, Белого города, Новодевичьего монастыря становилось огромной силой.

«Седмочисленные бояры», горько усмехался летописец, тем самым отдали власть Русской земли в руки литовских воевод: «Оскудеша убо премудрые старцы, изнемогоша чудные советники!» Страна быстро оказалась под жестким внешним управлением. Причем для этого Сигизмунду или Владиславу даже не пришлось приезжать в Москву.

Великое посольство писало с дороги к Смоленску, что многие русские люди под Смоленском целуют крест не Владиславу, а самому Сигизмунду. Наконец послы добрались до королевского лагеря. Они привезли с собой дары для Владислава и его отца в ожидании, что королевич незамедлительно прибудет в Москву, где бояре и приказные люди усиленно готовились к его торжественной встрече.

Но уже в военном лагере Сигизмунда выяснилось, что король рассматривает договор исключительно как присягу российского правительства от лица всех сословий Московского государства на верность ему и сыну, как нижайшую просьбу подданных к «нареченному царю» Владиславу, Сигизмунду III, королю Польскому и великому князю Литовскому, и к сенату Речи Посполитой. От великих послов потребовали сдать Смоленск. О том, чтобы направить Владислава в далекую Москву, не могло быть и речи.

Москвичи целовали крест королевичу в надежде на немедленное прекращение войны. Однако польские войска продолжали разорять все вокруг, как будто Московского договора вовсе и не было. Конрад Буссов рассказывал: «Из королевского лагеря пришли 4000 “вольных людей”, служивших под Смоленском королю польскому, с намерением порыскать по местности и пограбить. В первый день сентября они быстро и внезапно, совершенно неожиданно появились под Козельском, в котором в то время совсем не было войска… За два часа захватили и город, и крепость, убив при этом 7000 человек и старых, и молодых и обратив в пепел город и кремль. Князья и бояре вместе с воеводою и немцами… были уведены в плен вместе с женами и детьми… Что случилось с женщинами и девушками, когда они попали в панибратовы руки, увы, легко себе представить». Калязин монастырь сожгли в пепел. В Москве стали известны планы самого Сигизмунда занять русский трон. Король, непопулярный даже в самой Польше, в России пользовался всеобщей ненавистью.

Сигизмунд рассчитывал просто занять царский трон по праву завоевателя и уже действовал как российский самодержец. Он раздавал своим русским приспешникам не принадлежавшие ему земли, назначал своих людей в приказы именем своим и Владислава. Как писал Валишевский, «от 1610 до 1612 года все назначения и награды официально исходили от короля… В первых жалованных грамотах 1610 года король выступает даже один; в следующем году упоминается уже и Владислав, но лишь в подкрепление и как наследный принц; а еще позже уже появляется царь и великий князь Владислав, но все еще на втором месте… Все отныне должно было совершаться не только от имени короля, но и по его приказу и через посредство лиц, находящихся в его полной власти».