Текст книги "1612-й. Как Нижний Новгород Россию спасал"

Особенно Сигизмунд III отличил Мстиславского. 16 октября специальным универсалом он великодушно пожаловал главе Семибоярщины, формально верховному правителю России, чин слуги и конюшего. Такой титул ранее носил Борис Годунов при царе Федоре Иоанновиче. Вместе с новыми чинами Мстиславский получил и новые земли. Король щедро оплатил и предательство Михаила Салтыкова, отдав ему во владение Важскую землю, а сыну его пожаловал боярство. Федор Андронов, проворовавшийся купец, при Василии Шуйском бежавший к самозванцу с партией казенного товара, был назначен королем главой Казенного приказа и хранителем царской сокровищницы. Отборные стрелецкие войска, которые охраняли Кремль и внешние стены Москвы и насчитывали до 7 тыс. человек, с согласия Семибоярщины были переданы под начало польского полковника Александра Гонсевского. При этом Гонсевский получил чин боярина и занял место в Думе – наряду с высшей российской знатью.

Королевским решением Семибоярщина взяла на себя содержание польских войск в Москве. Русские дворяне служили с поместий, поэтому обходились казне относительно дешево. Ставки наемных солдат оказались намного выше, что быстро опустошило то, что оставалось от московской казны. Бояре постановили раздать наемникам «в кормление» города, куда каждая рота послала своих фуражиров. Те брали все, что понравится, в том числе жен и девиц, не исключая представительниц прекрасного пола из знатных семей. Население уже было готово начать убивать поляков, и боярам пришлось отозвать ротных фуражиров из городов. Выход с оплатой наемников нашли в том, чтобы все серебряные изделия из сокровищницы переплавлять и бить на Денежном дворе монету с именем Владислава.

Теперь система управления Московским государством предельно упростилась: командир польского гарнизона в Москве приносил присланные от короля решения в Боярскую думу. Она ни разу не посмела ему отказать. В Речи Посполитой такое положение вызвало необыкновенный прилив национальной гордости. Всерьез стал рассматриваться вопрос о переходе Московии в состав Польши в качестве провинции.

Жолкевский недолго пробыл в столице. Встревоженный слухами о полной неудаче мирных переговоров в королевском лагере, что могло резко осложнить положение польского гарнизона в Москве, гетман поспешил под Смоленск. Прощаясь с солдатами, он произнес: «Король не отпустит Владислава в Москву, если я немедленно не вернусь под Смоленск!»

С собой Жолкевский забрал экс-царя Василия Шуйского с двумя братьями как военный трофей, которым «его величество мог воспользоваться, смотря по обстоятельствам». Стоя перед Сигизмундом III, на требование склониться перед победителем Шуйский отвечал: «Не довлеет московскому царю поклонитися королю. То судьбами есть праведными и Божьими, что приведен в плен. Не вашими руками взят был, но от московских изменников, от своих раб отдан был».

В Польше Василий Шуйский будет посажен в каменный мешок и испытает на себе все мыслимые издевательства и унижения. Но он упрямо продолжит считать себя московским царем. «Шуйский пал, сверженный не сими бродягами, а вельможами недостойными, и пал с величием, воссев на трон с малодушием, – замечал Карамзин. – В мантии инока, преданный злодеями в руки чужеземцам, он жалел более о России, нежели о короне, с истинною царскою гордостью ответствовал на коварные требования Сигизмундовы и, вне отечества, заключенный в темницу, умер государственным мучеником».

После отъезда коронного гетмана Жолкевского управлять Россией остался полковник Гонсевский. Польские позиции в Думе пошатнулись. Тем более что назначением туда боярами худородных, но лояльных ему дворян король вызывал открытое возмущение высшей русской аристократии. В этих условиях Гонсевский состряпал якобы «заговор» в пользу самозванца во главе с патриархом Гермогеном и ключевыми фигурами Семибоярщины, который сам же и раскрыл, отдав обвиняемых под суд. Андрей Голицын доказал суду свою невиновность, но тем не менее его фактически лишили боярского чина и держали под домашним арестом до самой смерти. Другой член Семибоярщины князь Иван Воротынский был признан виновным. Но он оказался человеком покладистым, и после недолгого ареста Гонсевский позволит вернуть его в Думу. Главный «заговорщик» патриарх Гермоген был хорошо известен как самый решительный противник Лжедмитрия II, однако суд вынес ему обвинительный приговор и постановил разогнать всех служителей патриаршего дома.

Всякая оппозиция внутри Семибоярщины была окончательно сломлена. Ну а сам «заговор» дал Гонсевскому предлог ввести свои отряды в святая святых – в Кремль. Отныне на карауле у кремлевских ворот вместе со стрельцами стояли немцы-наемники. После этого, писал Валишевский, «польский боярин ввел в городе осадное положение, и с той поры его поведение и поведение его соотечественников принимает характер, обычный в гарнизонах во враждебной стране… А в то же время приступили к расхищению драгоценных предметов, потому что Сигизмунд требовал, чтобы жалованье гарнизону платили московитяне, а в Кремле уже не было денег».

Ну а для Великого посольства развязка наступила в ноябре. До этого времени Сигизмунд не терял надежды добиться от него капитуляции Смоленска, что ему обещал Мстиславский. Но защитники города имели другую точку зрения. Еще в сентябре Шеин созвал ратников и посадских людей на общий совет, который решительно отказался сдавать город. Постановили признать избрание Владислава при условии, что король отведет войска от стен Смоленска, очистит захваченные земли и гарантирует неприкосновенность русских рубежей.

Тщетно послы добивались выполнения условий Московского договора и отвода в Польшу отрядов, разорявших русские города и села. Сигизмунд и слышать не хотел об очищении захваченных русских земель, а овладение Смоленском стало для него вопросом престижа. 18 ноября дипломаты короля предъявили ультиматум о немедленной сдаче Смоленска. Посовещавшись, послы решили отстаивать почетные условия мира, чего бы им это ни стоило. После этого они стали заложниками в вооруженном королевском лагере. 21 ноября Сигизмунд возобновил штурм Смоленска. «Это было зрелище, подобного которому, может быть, не бывало еще в истории: обмениваясь пушечными выстрелами с одной частью своих подданных, государь вел переговоры с другой частью о самих условиях своего вступления во власть», – замечал Валишевский.

Карамзин писал: «Россия действительно гибла и могла быть спасена только Богом и собственною добродетелию! Столица, без осады, без приступа взятая иноплеменниками, казалась нечувствительною к своему уничижению и стыду». Продолжалось такое состояние недолго. Преданный Семибоярщиной народ нашел в себе силы встать на спасение страны.

Ропот во всем государстве российском усиливался.

В Москве протест нарастал особенно сильно, поскольку польский гарнизон, быстро теряя дисциплину, вел себя как в завоеванной стране. Гонсевский поселился на прежнем дворе царя Бориса, Салтыков – на дворе Ивана Васильевича Годунова, Андронов – на дворе настоятеля Благовещенского собора. Польские гусары патрулировали улицы и площади столицы. Русским запрещено было выходить из домов с наступлением темноты и до рассвета. Случалось, жители поутру натыкались на улицах на трупы стрельцов и посадских людей. Москвичи оказывали сопротивление. По свидетельству Гонсевского, они избивали «литву» в глухих и темных местах. Пьяных наемников извозчики нередко отвозили к реке и сбрасывали в проруби. В Москве шла фактически партизанская война.

Русским запрещено было носить сабли и даже ножи. Топоры отбирались у торговавших ими купцов, у плотников. Опасаясь, как бы народ не вооружился кольями, поляки запретили крестьянам возить дрова на продажу. «Жены и девицы подвергались насилиям; по вечерам побивали людей, которые шли по улицам из двора во двор, к заутрене не только мирским людям, но и священникам ходить не давали». Народ, никогда не любивший поляков, теперь отшатнулся от Владислава.

Антипольское движение, принимая серьезные размеры, оказывалось на руку Лжедмитрию II. В стране соперничали уже не три, а два центра влияния – польско-боярский лагерь в Кремле и лагерь самозванца в Калуге. Лжедмитрий набирал силу. Ему присягнули Казань и Вятка за неимением лучшего кандидата.

Войска Семибоярщины и польские роты теперь начали настоящее наступление на самозванца. Изгнав казаков из Серпухова и Тулы, они приближались к Калуге. Лжедмитрий подумывал о том, как бы уйти в Воронеж или даже в Астрахань, которая вот уже четыре года сохраняла ему преданность.

Но не Лжедмитрий II, человек не самый умный и решительный, руководил своими силами. Реальным вершителем дел был уже атаман Заруцкий, вступивший в борьбу с недавними союзниками. Его казачьи разъезды действовали по всем направлениям, захватывали поляков на дорогах, на зимних квартирах. Буссов писал: «Почти каждое утро находили посреди рынка 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12 мертвых поляков, убитых ночью, безжалостно израненных и изрубленных… Это были большею часть благородные дворяне и значительные люди. Многих из таких захваченных поляков и польских купцов, как только их привозили в Калугу, отводили к реке Оке и сразу бросали живьем в воду и топили».

Калужский лагерь представлял все большую опасность для интервентов. Чтобы покончить с Лжедмитрием II, поляки, похоже, разработали целую спецоперацию. С санкции короля в Калугу выехал служилый касимовский царь Ураз-Мухаммед, вероятно, чтобы вовлечь в заговор касимовских татар, которые составляли костяк корпуса телохранителей Лжедмитрия. Ураз-Мухаммеда опознали и после недолгого следствия утопили как якобы польского агента. Но у того оказалось немало родственников и почитателей в охране самозванца. Зимним утром 2 декабря 1610 года Лжедмитрий II выехал на санях на прогулку за город. Когда тройки отъехали на приличное расстояние от Калуги, начальник охраны Петр Урусов подскакал к саням самозванца и разрядил в него ружье, а затем отсек голову со словами, которые приводил Буссов: «Я научу тебя, как топить в реке татарских царей и бросать в тюрьму татарских князей, ты ведь только ничтожный, дрянной московит – обманщик и плут, а выдавал себя за истинного наследника страны, и мы преданно служили тебе, вот теперь я и возложил на тебя ту самую наследную корону, которая тебе подобает».

В Калуге подняли тревогу. Казаки принялись резать татарских мурз, мстя за смерть «государя».

Мертвый самозванец уже никому не был нужен. Тело человека, которого почитало царем пол-России, больше месяца лежало в нетопленой церкви, а толпы жителей Калуги и приезжие ходили поглядеть на труп и отрезанную голову.

Соловьев называл смерть Лжедмитрия II «вторым поворотным событием в истории Смутного времени», считая первым вступление Сигизмунда в пределы Московского государства. «Теперь, по смерти самозванца, у короля и московских приверженцев его не было более предлога требовать дальнейшего движения Сигизмундова в русские области, не было более предлога стоять под Смоленском; лучшие люди, которые согласились признать царем Владислава из страха покориться козацкому царю, теперь освобождались от этого страха и могли действовать свободнее против поляков. Как только на Москве узнали, что вор убит, то, по словам современного известия, русские люди обрадовались и стали друг с другом говорить, как бы всей земле, всем людям соединиться и стать против литовских людей, чтоб они из земли Московской вышли все до одного, на чем крест целовали».

Одним мощным врагом стало меньше. Войска самозванца становились бесхозными и теряли самостоятельную политическую силу, но при этом оставались в антипольском лагере. «Король и его поляки перестали быть спасителями, – подчеркивал Казимир Валишевский. – Отныне можно было обойтись без них, и с трудом терпимое до сих пор присутствие их на московской земле стало сразу нетерпимым».

Ян Сапега от имени короля попытался вступить в переговоры с «царицей» Мариной Мнишек и боярами Лжедмитрия. Калужане отказались разговаривать, заключили Марину под стражу и установили надзор за боярами. Сапега не посмел штурмовать Калугу и отступил.

Семибоярщина направила в Калугу князя Юрия Трубецкого, чтобы привести ее жителей к присяге. Но восставший «мир» вместо этого решил отправить выборных в Москву для ознакомления с положением дел. Они увидели там иностранных наемников и негодующий народ, готовый восстать. Калуга приговорила не признавать власть Владислава до тех пор, пока тот не прибудет в Москву и все польские войска не будут выведены из России. Боярин Юрий Трубецкой едва спасся бегством.

Тем временем Марина Мнишек благополучно разрешилась от бремени и объявила казакам и жителям Калуги, что отдает им сына, чтобы те крестили его в православную веру и воспитали по-своему. Разрыв с боярами и поляками, рождение «царевича» («воренка» – в правительственной терминологии) напомнили людям о непогребенном самозванце. Калужане торжественно похоронили тело Лжедмитрия II в церкви. Затем они крестили наследника и нарекли его царевичем Иваном.

«Россия, казалось, ждала только сего происшествия, чтобы единодушным движением явить себя еще не мертвою для чувств благородных: любви к Отечеству и к независимости Государственной, – писал Карамзин о гибели Лжедмитрия II. – Что может народ в крайности уничижения без Вождей смелых и решительных? Два мужа, избранные Провидением начать великое дело… и быть жертвою оного, бодрствовали за Россию: один старец ветхий, но адамант Церкви и Государства – патриарх Ермоген; другой крепкий мышцею и духом, стремительный на пути закона и беззакония – Ляпунов Рязанский. Первому надлежало увенчать свою добродетель, второму примириться с добродетелию».

Пробуждение. Первое ополчение

В условиях паралича и дискредитации центральной власти все большее значение стала приобретать власть местная.

К 1611 году в уездных городах руководили воеводы и дьяки, поставленные в разное время разными правителями: Василием Шуйским, Лжедмитрием II, Семибоярщиной, Сигизмундом III. Поэтому организовывать управление на местах пришлось непосредственно «миру», т. е. всем свободным людям через своих выборных представителей. В Смутное время выборные представители уездных «миров» неоднократно собирались для обсуждения злободневных вопросов. И именно они возглавили движение за спасение страны.

В Москве во главе сопротивления встали Василий Бутурлин, Федор Погожий и другие дворяне, не принадлежавшие к высшей знати. Еще в октябре 1610 года они установили контакты с находившимся в Рязани Прокопием Ляпуновым, который имел всю информацию о мирных переговорах в королевском лагере под Смоленском и об их провале от своего брата Захария, входившего в состав Великого посольства. Тогда Прокопий был верен Владиславу. Он даже отобрал Пронск у «тушинского вора» именем королевича.

Сам Ляпунов обратился с посланием к Семибоярщине, запрашивая их, исполнит ли король условия договора и можно ли ожидать приезда Владислава в Москву. Вскоре к Прокопию наведался Бутурлин, заехавший в свое рязанское поместье. Была достигнута договоренность о совместном выступлении против интервентов.

Узнав о штурме поляками Смоленска в ноябре, Ляпунов направил новое послание Семибоярщине, написанное в самых жестких выражениях: он обвинял короля в нарушении договора, призывал к войне против захватчиков, грозил немедленным походом на Москву для освобождения ее от иноверных латинян.

Бутурлин вернулся в столицу, Ляпунов направил к нему гонца, которого арестовали, а за ним арестовали и самого Бутурлина. Под пытками он сознался в подготовке восстания в столице. Салтыков приказал посадить гонца Ляпунова на кол, а Бутурлина бросить в тюрьму. Но движение сопротивления в Москве уже было не остановить. По городу разошлось воззвание, озаглавленное «Новая повесть о славном Российском царстве, о страданиях святейшего Гермогена и новых изменниках», где утверждалось: «Из державцев земли бояре стали ее губителями, променяли свое государское прирождение на худое рабское служение врагу; совсем наши благородные оглупели, а нас всех выдали».

С гибелью «тушинского вора» исчезли препятствия к объединению сил, которые вели вооруженную борьбу против иноземных захватчиков. Земское освободительное движение ширилось и крепло. Ляпунов решил, что время действовать настало. В Рязани местный посадский «мир» и служилые люди первыми откликнулись на его призыв. Заручившись поддержкой Рязани, Ляпунов стал рассылать по городам призывы созыва ополчения для освобождения Москвы от интервентов.

В январе 1611 года московские бояре сообщали Сигизмунду о восстании Ляпунова и о том, что Заруцкий действует вместе с ним и отправился со своими казаками в Тулу. Бояре требовали от короля, чтобы он арестовал Захария Ляпунова, который обо всем сообщает брату из-под Смоленска. Семибоярщина была не в состоянии справиться с восстаниями в городах и просила Сигизмунда прислать войска. Но королевские части сами завязли под Смоленском.

Для помощи боярскому правительству Сигизмунд приказал находившемуся в его лагере атаману Андрею Наливайко с «черкасами» (запорожскими казаками) напасть на калужские, тульские и рязанские земли. Семибоярщина со своей стороны выслала на соединение с Наливайко воеводу Исаака Сунбулова, которому было поручено разгромить Ляпунова.

Запорожцы Наливайко 26 декабря 1610 года сожгли Алексин и частью сил двинулись к Туле, где находился Заруцкий с отрядом казаков, а частью – пошли к Рязани.

Ляпунов явно запоздал со сбором войска, не ожидая столь скорого нападения. Более того, он еще раньше уехал из Рязани в свое поместье на реке Проне. Боевое крещение ополчению пришлось принять у Пронска, окруженного ратниками Сунбулова и запорожскими казаками. Ляпунов смог собрать для обороны Пронска около двухсот воинских людей и рассылал во все концы призывы о помощи. Первым откликнулся зарайский воевода князь Дмитрий Пожарский, выступивший со своим отрядом, к которому по пути присоединились коломичи и рязанцы. Появление в своем тылу значительного войска заставило Сунбулова отступить без боя.

Пожарский и Ляпунов торжественно вошли в Рязань во главе объединенного войска, восторженно встреченные народом. Архиепископ Рязанский благословил их на борьбу с иноземными завоевателями. Так возникло ядро Первого земского ополчения.

Меж тем жители Зарайска торопили своего воеводу с возвращением домой, поскольку именно туда направился Сунбулов. Пожарский успел вернуться вовремя, чтобы возглавить оборону города, и обосновался в каменном детинце, где мог выдержать любую осаду. Но он предпочитал наступление, и с рассветом его воины атаковали врага. Сунбулов ушел в Москву, запорожцы – на границу. А победы Пожарского под Пронском и Зарайском вдохновили восставших. В это же время Иван Заруцкий отогнал запорожцев из-под Тулы.

«Восстание рязанцев явилось искрой, брошенной в пороховой погреб, – писал Скрынников. – Почва для взрыва была давно готова. На огромном пространстве от Северщины до Казани на востоке и Вологды на севере города один за другим заявляли о поддержке освободительного движения. Земский лагерь, казалось бы, сформировался в мгновение ока».

Городские «миры» собирали сходки и принимали решения о непризнании власти Семибоярщины, сотрудничавшей с интервентами. В тех городах, где дело решалось мирно, как в Нижнем Новгороде, Муроме, Владимире, Ярославле, сохранялись прежние воеводы. Но в ряде мест, например в Казани, ставленников Семибоярщины просто изгоняли.

Программа Первого ополчения была проста и понятна всем его участникам. Восставшие русские люди не отказывались от присяги Владиславу. Но они клялись: «Стоять за православную веру и за Московское государство, королю польскому креста не целовать, не служить ему и не прямить, Московское государство от польских и литовских людей очищать, с королем и королевичем, с польскими и литовскими людьми и кто с ними против Московского государства станет, против всех биться неослабно; с королем, поляками и русскими людьми, которые королю прямят, никак не ссылаться; друг с другом междоусобия никакого не начинать. А кого нам на Московское государство и на все государства Российского царствия государем Бог даст, то тому нам служить и прямить и добра хотеть во всем вправду, по сему крестному целованью… А если король не даст нам сына своего на Московское государство и польских и литовских людей из Москвы и из всех московских и украинских городов не выведет и из-под Смоленска сам не отступит и воинских людей не отведет, то нам биться до смерти».

На исходе зимы правительство собрало несколько полков, которые под командованием боярина Куракина выступили к Владимиру. Перед ними стояла двоякая задача: помешать концентрации отрядов ополчения вблизи Москвы и обеспечить подвоз хлеба в столицу из суздальских деревень. Владимирский воевода успел известить об этом Ляпунова, и тот направил отряды Измайлова и Просовецкого в тыл Куракину. 11 февраля неподалеку от Владимира войска боярского правительства потерпели поражение и ретировались в столицу.

Духовную силу освободительному движению придал «начальный человек Московского государства» – патриарх Гермоген.

Иван Егорович Забелин – выдающийся русский археолог и историк, почетный член Императорской академии наук, инициатор создания Исторического музея на Красной площади, подчеркивал: «Первое слово было произнесено патриархом Гермогеном. Оно было сказано в самом Кремле, посреди врагов; оттуда сначала прокрадывалось в города таинственно, раздавалось в городах все громче и громче и затем охватило все умы одним торжественным кликом: стать всем заодно и очистить землю от врагов. Но более ярким двигателем и здесь явился тот же Прокопий Ляпунов. Первые же и независимо от него поднялись нижегородцы (в начале февраля 1611 г.)».

Страна пришла в возбуждение, была готова действовать и смотрела на Гермогена как на своего духовного вождя. По его мановению во имя веры вставала и собиралась земля.

В конце декабря 1610 года Мстиславский и Салтыков добились того, что послушная им Боярская дума утвердила приговор о сдаче Смоленска. На этот счет были изданы грамоты Великому посольству. Грамоты бояре понесли на подпись патриарху. Но Гермоген категорически отказался скрепить боярский приговор своей подписью. По преданию, Салтыков орал на патриарха и угрожал ему ножом. Не помогло.

Салтыков и Андронов жаловались Сигизмунду, что патриарх призывает к себе людей и говорит им: если Владислав не крестится в православную веру и все литовские люди не выйдут из Московской земли, то королевич русским не государь. Об этом патриарх пишет во многие города и встречает поддержку, в том числе от посадских людей в Москве, которые готовы встать против поляков.

Салтыков пришел к нему с боярами и сказал:

– Ты писал, чтобы ратные люди шли к Москве; теперь напиши им, чтобы возвратились назад.

– Напишу, – отвечал Гермоген, – если ты, изменник, вместе с литовскими людьми выйдешь вон из Москвы; если же вы останетесь, то всех благословляю помереть за православную веру, вижу ей поругание, вижу разорение святых церквей, слышу в Кремле пение латинское и не могу терпеть.

Патриарха изолировали в Чудовом монастыре под стражей.

Под Смоленском послы Василий Голицын, Филарет и члены Земского собора отказались подчиняться новым инструкциям Думы, несмотря на угрозы расправы. Филарет заявил:

– Отправлены мы от патриарха, всего Священного собора, от бояр, от всех чинов и всей земли, а эти грамоты писаны без согласия патриарха и без ведома всей земли: как же нам их слушать?

Василий Голицын из-под Смоленска писал, что Сигизмунд сам намерен занять русский трон, а не прислать в Москву сына. Разоблачения посла и непреклонная позиция Гермогена произвели сильное впечатление на москвичей.

Гонсевский явился в Думу и потребовал самых суровых мер против бунтовщиков и немедленного их усмирения, патриарха – в первую очередь. Боярам были предъявлены грамоты Гермогена с призывами к неповиновению. Патриарх не стал отрицать подлинность перехваченных грамот, но твердо заявил, что непричастен к начавшемуся восстанию, поскольку-де призывал только к посту и молитвам. Он действительно не поддерживал связей с главными центрами земского движения в Рязани и Калуге.

Мстиславский и Гонсевский хотели бы низложить Гермогена. Но не решились на суд над патриархом, который пользовался полной народной поддержкой. Боярская дума сделала вид, что поверила объяснениям патриарха.

Но в действительности Гермоген призывал не только к посту и молитвам. И сносился он не с Ляпуновым и рязанцами, а с Нижним Новгородом. Патриарх пришел к выводу, что борьбу за спасение страны должны возглавить города, которые не участвовали ранее ни в каких воровских выступлениях. «Главным из таких городов был, без сомнения, Нижний Новгород, – указывает Скрынников. – В глубокой тайне патриарх составил обширное послание к нижегородцам. Твердо и безоговорочно Гермоген объявил им, что как первосвященник он отныне освобождает всех русских людей от присяги Владиславу. Глава церкви заклинал нижегородцев не жалеть ни жизни, ни имущества для изгнания из страны неприятеля и защиты своей веры».

В Нижегородском уезде во второй половине 1610 года управляли воеводы стольник князь Репнин, Алябьев и Аничков, назначенные еще Шуйским. В 1611 году первым воеводой станет князь Василий Андреевич Звенигородский, посаженный Семибоярщиной и получивший чин окольничего от Сигизмунда. Очевидно, что новый руководитель доверием не пользовался, хотя источники молчат о конфликтах между князем Звенигородским и прежними руководителями, снискавшими себе славу в боях с многочисленными «ворами». И нет никаких сведений о том, что новая власть как-то ограничивала инициативу посадского мира.

К концу 1610 года в Нижнем Новгороде возобновил свою деятельность «Городовой совет». Пудалову не известно «ни одной грамоты этого периода, подписанной только приказной администрацией: все сохранившиеся документы вновь идут от имени “властей” (духовенства), воевод и дьяков, “служилых людей по отечеству и по прибору”, от посадских людей. При этом посланцами Нижнего Новгорода практически всегда были представители двух социальных слоев – “служилых по отечеству” (то есть местного дворянства) и посадских. Эти социальные слои и сыграли, видимо, решающую роль в последующих событиях».

В конце декабря нижегородцы отправили к Гермогену «бесстрашных людей», боярского сына Романа (Ратмана) Пахомова и посадского человека Родиона Мосеева. Вот как реконструировал их миссию Селезнев. «Пахомов и Мосеев застали главу Русской церкви в бедственном положении. Весь его двор был разграблен, патриаршие дьяки и подьячие находились под арестом. Гермоген был лишен письменных принадлежностей. Так поляки и русские изменники пытались помешать патриарху рассылать по стране грамоты с призывом к восстанию. Гермоген, не имея возможности отправить с Пахомовым и Мосеевым письменное сообщение, велел передать нижегородцам на словах, чтобы они с жителями других городов собрали войско и шли к Москве на поляков. Когда Пахомов и Мосеев уже уехали, патриарх нашел возможность оформить свой призыв в письменном виде и отправил грамоту в Нижний уже со своими людьми. Но 8 января 1611 года его послание в Нижний Новгород было перехвачено поляками. Ратман Пахомов и Родион Мосеев тоже сильно рисковали, посещая опального патриарха. К счастью, 12 января 1611 года они благополучно вернулись в Нижний и рассказали землякам об устном наказе Гермогена».

Опять города стали переписываться друг с другом, теперь призывая встать за веру православную, вооружиться против грозящих ей гибелью поляков.

В январе 1611 года московский гонец привез в Нижний Новгород повесть о страданиях смолян, а также обращение от имени московских жителей.

Жители волостей смоленских, опустошенных поляками, написали грамоту к братьям своим, жителям Московского государства: «Мы братья и сродники, потому что от св. купели св. крещением породились». После клушинской битвы некоторые смоленские дворяне, чтобы не расстаться с собственными поместьями, поступили на службу к Сигизмунду, не переставая быть в душе патриотами.

А безвестные патриоты, выступавшие от имени всего народа московского, призывали нижегородцев не верить предателю боярину Салтыкову и встать на борьбу с захватчиками. Москвичи хотели показать значение своего города как государственного и религиозного корня: «Здесь образ Божией Матери, вечной Заступницы христианской, который евангелист Лука написал; здесь великие светильники и хранители – Петр, Алексий, Иона чудотворцы, или вам, православным христианам, все это нипочем? Писали нам истину братья наши, и теперь мы сами видим вере христианской перемену в латинство и церквам божиим разорение; о своих же головах что и писать вам много? А у нас святейший Гермоген патриарх прям, как сам пастырь, душу свою за веру христианскую полагает неизменно, и ему все христиане православные последуют, только неявственно стоят».

Нижегородцы размножили эти грамоты и разослали их по городам с приложением собственной увещательной грамоты, где говорилось: «Пишем мы к вам, православным христианам, всем народам Московского государства, господам братьям своим, православным христианам. Пишут к нам братья наши, как нам всем православным христианам остальным не погибнуть от врагов православного христианства, литовских людей. Для Бога, судьи живым и мертвым, не презрите бедного и слезного нашего рыдания, будьте с нами заодно против врагов наших и ваших общих; вспомните одно: только в корню основание крепко будет, то и дерево неподвижно; если же корня не будет, то к чему прилепиться?»

Нижний Новгород открыто восстал против поляков. Утвердившись крестным целованьем с соседями-балахонцами (жителями Балахны), нижегородцы стали рассылать призывные грамоты в Кострому, Галич, Вологду, Рязань, предлагая прислать в Нижний «для договору и о добром совете людей добрых изо всех чинов, сколько человек пригоже», а также «собрався с ратными людьми и с нами с окольными городы сослався, стати за православную крестьянскую веру и за Московское государство, на польских и на литовских людей, заодин».

Вот фрагмент из февральской отписки в Вологду: «Прислал к нам святейший Ермоген, патриарх московский и всеа Русии, две грамоты: одну ото всяких московских людей, а другую, что писали из-под Смоленска московские люди к Москве… да приказывал к нам святейший Ермоген патриарх, чтоб нам собрався с окольными и с поволскими городы, однолично идти на польских и на литовских людей, к Москве, вскоре. И мы, по благословенью и по приказу святейшаго Ермогена, патриарха московского и всеа Русии, собрався со всеми людьми из Нижнего и с окольными людьми, идем к Москве; а с нами многие ратные люди розных и окольных и низовых городов, и дворяне, и дети боярские и стрельцы и казаки и всякие служилые многие люди… И вам, бы господа, однолично пожаловати на Вологде и во всем уезде, собрався со всякими ратными людьми, на конях и с лыжами итти со всею службою к нам в сход тотчас, не мотчав, как из Нижнего к вам отпишем… А мы, прося у Бога милости, идем к Москве на Федорове неделе во вторник; а как, господа, пойдете к нам исход, и вам бы взяти с собою [в] поход пороху и свинцу немало».