Текст книги "Крушение России. 1917"

Русская революция 1917 года: теория, история, политика

Историографию русской революции очень сложно разложить по полкам. Изначально она была сильно идеологизирована, о ней писали все – от ультралевых до ультраправых. О революции рассуждали современники и историки, ее осмысливали философы и политики, в России и за рубежом. Кто-то подчеркивал ее объективный характер, кто-то его отрицал. Классифицировать взгляды можно по-разному. Оттолкнусь от достаточно традиционной оси, делящей всех авторов на пессимистов и оптимистов.

Пессимисты полагают, что предреволюционная Россия находилась в глубоком системном кризисе, ее социально-экономическая и политическая структура была безнадежно устарелой и нереформируемой, старая власть – недееспособной. Огромное общественное неравенство усугубляло проблему бедности, народные массы нищали. Первая мировая война стала последним толчком, который способствовал низвержению насквозь прогнившего режима.

Оптимисты же уверены, что строй позднеимперской России после Великих реформ 1860—1870-х годов и преобразований 1905–1906 годов обеспечивал хорошие условия для поступательного развития страны на основе частной собственности, рыночной экономики и формирующихся основ гражданского общества. Революция стала следствием случайных событий, к которым относилась, в первую очередь, мировая война.

Нельзя не заметить, что пессимистические взгляды более характерны для представителей левой и либеральной политической мысли, а оптимистические — для авторов консервативной, правой и националистической ориентации. Впрочем, есть множество исключений, и не всегда идеология ведет автора за собой.

Наиболее влиятельным в ряду теорий пессимистического направления был марксизм-ленинизм.

Ленинская теория русской революции 1917 года начала разрабатываться еще… до революции. Теми людьми, которые профессионально занимались тем, чтобы ее совершить, и рассматривали ее как искусство, прежде всего сам Владимир Ленин, который заложил фундамент единого понимания революции сперва на 1/6 части суши, а затем и гораздо шире, на три четверти века. По его убеждению, ее подготовило все предшествующее историческое развитие России, система российского империализма к 1917 году созрела для революции, имевшей объективные и субъективные предпосылки. Естественно, учение Ленина основывалось на марксистском, отдававшем пальму первенства формациям и экономике. Главную особенность России лидер большевиков видел в том, что переход капитализма в империализм проходил в условиях незавершенной буржуазной революции при сохранении крепостнических пережитков, и рассматривал нашу страну как «наиболее отставшую в экономическом отношении… в которой новейше-капиталистический империализм оплетен, так сказать, особенно густой сетью отношений докапиталистических»[25]25
  Ленин В.И. ПСС. Т. 27. С. 378.


[Закрыть]. Россия оказалась самым слабым звеном в системе глобального империализма. Отечественный империализм оставался военно-феодальным потому, что буржуазия из-за своей слабости оказалась неспособной бросить вызов самодержавию и добиться трансформации России на чисто капиталистических принципах. При этом существовали такие благоприятные условия, как высокий уровень концентрации производства и государственного контроля над ним. Это, с одной стороны, облегчало установление в случае победы революции контроля над экономикой, а с другой, сосредоточивало массы пролетариата, основной движущей силы революции, в ключевых крупнейших городах, прежде всего в столице. Ленина также вдохновляло то обстоятельство, что «слой привилегированных рабочих и служащих у нас очень слаб», почти не имел «аристократической верхушки», а потому пролетариат был невосприимчив к оппортунизму[26]26
  Там же. Т. 26. С. 331.


[Закрыть], под которым понималась борьба трудящихся лишь за экономические права в рамках легальности.

Первая мировая война – захватническая и несправедливая – рассматривалась в ленинской парадигме лишь как ускоритель объективных процессов, который обострил и обнажил все противоречия капитализма, привел к обнищанию масс и вызвал такие колоссальные перегрузки режима, что он стал рассыпаться. Абсолютизм, лишенный обратной связи с обществом, потерял ориентацию, возник кризис третьеиюньской политической системы как союза царизма с помещиками и верхами торгово-промышленной буржуазии. Немало этому способствовала неадекватность всей высшей власти во главе с Николаем II. «Тюрьму народов», коей была Российская империя, расшатали и движения за национальное освобождение.

Но, конечно, царизм пал не сам, с ним покончило творчество масс – рабочих и одетых в солдатские шинели крестьян. «Не Государственная дума – Дума помещиков и богачей, – а восставшие рабочие и солдаты низвергли царя», – доказывал Ленин. При этом он все же признавал, что в революции слилось несколько классовых потоков, что было совершенно необходимо, чтобы «революция победила в восемь дней»[27]27
  Там же. Т. 31. С. 63, 16, 240.


[Закрыть]. Решающую роль в созревании субъективных предпосылок революции ленинизм отводил партии большевиков, которая с первых дней войны развернула борьбу за революционный выход из империалистической войны и превращение ее в войну гражданскую.

Самым крупным трудом о революции в сталинскую эпоху была официальная «История гражданской войны в СССР», первый том которой посвящен исключительно 1917 году. В редколлегию входило едва не все Политбюро ЦК ВКП(б), а Иосиф Сталин собственной рукой тщательно правил текст, вычеркивая и дописывая целые абзацы. «История» исходила из многофакторности происхождения революции, выдвигая на первый план обострение противоречий империализма в период Первой мировой войны, которая породила также хозяйственную разруху, разложение армии и усилила угнетение нерусских национальностей. В это время вызрели два заговора. Первый – заговор самодержавия под руководством императора, его супруги и клики Распутина с целью заключить сепаратный мир с Германией и задушить остатки гражданских свобод. Второй – заговор буржуазии, поддержанный союзниками, которая намеревалась «путем дворцового переворота омолодить дряхлеющее самодержавие – сменить бездарного царя и посадить другого – своего ставленника». Этим занимались военные заговорщики во главе с Гучковым и думские – во главе с Милюковым. «Но революция опередила и удар самодержавия, и дворцовый переворот: пока буржуазия и самодержавие возились друг с другом, на улицу против них вышли рабочие и крестьяне, ненавидевшие и буржуазию, и царизм»[28]28
  История гражданской войны в СССР. Т.1. Подготовка Великой Пролетарской революции. М., 1937.


[Закрыть].

Упрощенно суммировать взгляд того времени на Февральскую революцию можно абзацем из книги Е. Фокина, вышедшей в том же 1937 году: «Развал хозяйства страны, разложение в армии вместе с тяжелыми поражениями на фронте ускоряли нарастание революционной бури, которая должна была смести самодержавие и дать массам революционный выход из войны. Все яснее становилось рабочим, крестьянам и солдатам, что единственный путь к прекращению ужасного истребления миллионов людей, выход из тисков надвигающегося на народные массы голода есть путь, указанный большевистской партией, – путь революции»[29]29
  Фокин Е. Февральская буржуазно-демократическая революция 1917 г. М., 1937. С. 46.


[Закрыть]. Однако в феврале 1917 года, по мнению большевиков, произошла лишь буржуазно-демократическая, то есть внутриформационная революция. Поэтому потребовалась в октябре того же года еще одна революция, которая выполнила роль настоящего локомотива истории и стала социальной, поскольку положила конец капитализму в России и открыла всему человечеству путь в коммунистическую формацию.

Впрочем, следует заметить, что и в Советском Союзе выходили сотни профессиональных работ, не столько следовавших ленинской идеологической схеме, сколько анализировавших по доступным первоисточникам реальные процессы и события начала ХХ века и революционной эпохи. Большие советские эпические полотна революции начали выходить к ее 50-летию – из-под перьев академика Минца, а также доктора исторических наук Эдуарда Бурджалова, автора до сих пор самого серьезного двухтомника по Февральской революции[30]30
  Минц И.И. История Великого Октября. В 3-х тт. М., 1967; Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция. Восстание в Петрограде. М., 1967; Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция. Москва. Фронт. Периферия. М., 1971.


[Закрыть].

Мнение об объективном характере революции можно было услышать далеко не только от большевиков, но и от многих русских авторов, вынужденных эмигрировать и творивших за пределами страны и большевистской парадигмы. За этим нередко скрывалось нежелание признавать собственную роль в провоцировании весьма неприятных, в том числе и для них самих, событий. Лидер кадетов, один из ведущих творцов Февраля Павел Милюков, глубокий историк, вскоре после 1917 года в толстой «Истории второй русской революции» будет одним из первых, кто выступит с либеральной интерпретацией революции и назовет следующие ее причины: слабость государственности, слабость социальных прослоек, максимализм интеллигенции, незаконченность культурного типа, упорство старого режима и неискренность его уступок[31]31
  Милюков П.Н. История второй русской революции. М., 2001. С. 17.


[Закрыть]. Но все это было налицо и в XIX, и в начале XXI века. Субъективный фактор Милюков увидел лишь в том, что народ хотел довести войну до победы, а Николай II ему в этом мешал, и это предопределило содействие армии при совершении переворота Государственной думой.

Весьма распространена в рамках пессимистической парадигмы была точка зрения о саморазрушении власти. Известный эмигрантский историк Сергей Мельгунов, в 1917 году активный член народно-социалистической партии, отмечал: «Успех революции, как показал весь исторический опыт, всегда зависит не столько от силы взрыва, сколько от слабости сопротивления»[32]32
  Мельгунов С.П. Мартовские дни 1917 года. М., 2006. С. 19.


[Закрыть]. Даже коллега Милюкова по кадетской партии Василий Маклаков, никогда не оправдывавший февральского переворота, говорил о вырождении династии Романовых, об отсутствии у императора пригодных преемников, коими, по его мнению, не могли быть ни больной цесаревич Алексей, ни аполитичный брат Михаил Александрович: «Спасти династию было трудно даже переворотом»[33]33
  Маклаков В. Некоторые дополнения к воспоминаниям Пуришкевича и кн. Юсупова об убийстве Распутина // Современные записки. Т. 34. Париж, 1928. С. 279, 280.


[Закрыть].

В либерально-социалистических кругах весьма распространенным было убеждение, что «во всех российских несчастьях, прежде всего и больше всего, повинен царь». Сказавшая это писательница Нина Берберова описывала свою февральскую радость от того, «что рушилось то, что не только возбуждало ненависть и презрение, но и стыд, стыд за подлость и глупость старого режима, стыд за гниение его на глазах всего мира: Цусима, “Потемкин”, Восточная Пруссия, Распутин, царица, виселицы и сам он, тот, кому нет и не может быть прощения, пока на земле останется хоть один русский. Он думал, что он второй царь Алексей Михайлович и что Россия – та самая допетровская Русь, которой нужны помазанники, синоды и жандармы, когда России нужны были быстрые шаги сквозь парламентский строй и капитализм к планированию, новым налогам, свободному слову и технологии двадцатого века, к цивилизации для всех, к грамотности для всех, к человеческому достоинству для каждого»[34]34
  Берберова Н. Курсив мой. М., 2010. С. 111, 113.


[Закрыть].

В эмиграции (как и в большевизме) популярной была идея о недовольстве народа растущими тяготами войны как о главной причине революции. Так, бывший министр иностранных дел Сергей Сазонов, уволенный Николаем II за чрезмерный либерализм, полагал: «На почве тревоги за исход войны легко развивается и растет чувство всеобщего недовольства и падает то обаяние властью, без которого не может держаться никакая государственная организация, достойная этого имени… Торжество русской революции есть, прежде всего, результат народного разочарования, перешедшего затем в безнадежность и отчаяние»[35]35
  Сазонов С.Д. Воспоминания. Мн., 2002. С. 260.


[Закрыть]. На народ же чаще всего возлагалась ответственность за последующие эксцессы революции, приведшие к диктатуре пролетариата и гражданской войне.

Первым опытом оптимистического осмысления революционных событий был, вероятно, сборник «Из глубины», который издали в 1918 году выдающиеся русские мыслители того времени умеренно либерального и умеренно консервативного направления. Философ Сергей Франк иронизировал: «Господствующее простое объяснение случившегося, до которого теперь дошел средний “кающийся” русский интеллигент, состоит в ссылке на “неподготовленность народа”. Согласно этому объяснению, “народ” в силу своей невежественности и государственной невоспитанности, в которых повинен тот же “старый режим”, оказался не в состоянии усвоить и осуществить прекрасные, задуманные революционной интеллигенцией реформы и своим грубым, неумелым поведением погубили “страну и революцию”». Сам Франк придерживался иного мнения. «Народ есть всегда, даже в самом демократическом государстве, исполнитель, орудие в руках какого-либо направляющего и вдохновляющего меньшинства… Процесс… постепенного вытеснения добра злом, света тьмой в народной душе совершался под планомерным и упорным воздействием руководящей революционной интеллигенции… Интеллигенты-социалисты должны, прежде чем обвинять народ в своей неудаче, вспомнить всю свою деятельность, направленную на разрушение государственной и гражданской дисциплины народа, на затаптывание в грязь самой патриотической идеи, на разнуздание под именем рабочего и аграрного движения корыстолюбивых инстинктов и классовой ненависти в народных массах…»[36]36
  Франк С.Л. De Profundis // Из глубины. Сборник статей о русской революции. М., 1990. С. 253, 254.


[Закрыть].

Мнение Франка в полной мере поддерживал Петр Струве: «Явление русской революции объясняется совпадением того извращенного идейного воспитания русской интеллигенции, которое она получала в течение почти всего XIX века, с воздействием великой мировой войны на народные массы: война поставила народ в условия, сделавшие его особенно восприимчивым к деморализующей проповеди интеллигентских идей». Одновременно Струве отвергал версию о старом режиме как виновнике революции, считая его «технически удовлетворительным» и подчеркивая, что «недостатки этого режима коренились не в порядках и учреждениях, не в “бюрократии”, “полиции”, “самодержавии”, как гласили общепринятые объяснения, а в нравах народа, или всей общественной среды, которые отчасти в известных границах даже сдерживались именно порядками и учреждениями»[37]37
  Струве П.Б. Исторический смысл русской революции и национальные задачи // Из глубины. С. 237, 236.


[Закрыть]. Кстати, Струве был одним из первых, кто использовал сравнение революционных событий начала ХХ века со Смутой начала XVII (к той же аналогии прибегали и другие современники, причем принадлежавшие к самым разным идеологическим лагерям: и социал-демократ и антисемит Локоть, и кадет-сионист Пасманик)[38]38
  Струве П. Размышления о русской революции. София, 1921. С. 32–33; Локоть Т.В. Смутное время и революция (Политические параллели 1613–1917 гг.). Берлин, 1923; Пасманик Д.С. Русская революция и еврейство (Большевизм и иудаизм). Париж, 1923. С. 17–23.


[Закрыть].

«Оптимистической» выглядела позиция участников событий и эмигрантов, скорее симпатизировавших монархии. Для этого течения мысли весьма характерны выводы, сделанные историком и публицистом Иваном Солоневичем, который утверждал, что в феврале 1917 года никакой революции не было, состоялся почти классический военнодворцовый заговор, организованный земельной, денежной и военной знатью во главе со спикером Думы Михаилом Родзянко, банкиром Александром Гучковым и генералом Михаилом Алексеевым. У Николая II Солоневич усматривал лишь две основные ошибки: «то, что призвали в армию металлистов, и то, что не повесили П.Н. Милюкова. Заводы лишились квалифицированных кадров, а в стране остался ее основной прохвост». Причинами революции, по мнению Солоневича и его единомышленников, явились «прозаическое предательство» правых и «теоретический утопизм» левых[39]39
  Солоневич И.Л. Великая фальшивка Февраля. М., 2007. С. 16, 97, 275, 11.


[Закрыть].

Другой эмигрантский автор – Иван Якобий – доказывал: «В России не было почвы для революции, русский народ не бунтовал, а работал и сражался на фронте, но государство разлагалось благодаря разложению правящего класса. Императору Николаю II пришлось нести бремя правления в годы, когда верхние слои населения из творческих обратились в разрушительные элементы». Якобий подчеркивал и роль внешнего фактора, называя основным «конспиративным центром, в котором велся подкоп под русскую Монархию и мощь России», английское посольство[40]40
  Якобий И.П. Император Николай II и революция. М., 2010. С. 63, 118.


[Закрыть].

В эмигрантской черносотенной литературе доминирующими стали темы «жидо-масонского заговора» и разрушительной деятельности Прогрессивного блока в Государственной думе. Лидер думской фракции правых Николай Марков 2-й доказывал, что Россия «рухнула потому, что была заживо, изнутри пожрана червями… Эти черви были сознательные и бессознательные агенты темной силы иудо-масонства». Но не они одни, поскольку за дело разрушения страны взялись «не бомбометатели из еврейского Бунда, не изуверы социальных вымыслов, не поносители чести Русской Армии Якубзоны, а самые заправские российские помещики, богатейшие купцы, чиновники, адвокаты, инженеры, священники, князья, графы, камергеры и всех Российских орденов кавалеры»[41]41
  Марков Н.Е. Войны темных сил. М., 2002. С. 176, 153.


[Закрыть].

Итак, еще в первые постреволюционные годы и десятилетия все базовые объяснения революции были сформулированы. Дальше началась их научная интерпретация и концептуализация. Причем шла она, в основном, на Западе, тогда как в СССР до конца 1980-х годов довольствовались смягченной марксистско-ленинской интерпретацией.

На Западе в советское время доминировали концепции, близкие к нашим левым и либеральным, а потому зарубежная литература о революции – как марксистская, так и немарксистская – выстроена, во многом, в пессимистическом ключе. Поначалу довольствовались газетными стереотипами, согласно которым «заговорщиками», свергнувшими царизм, объявлялись императрица, Распутин и бездарные министры, управлявшие нежизнеспособной страной при безвольном правителе. Но были и исключения. Одну из первых оценок революции в противоположном ключе дал Уинстон Черчилль: «Поверхностная мода нашего времени – описывать царский режим как слепую, прогнившую, ни к чему не способную тиранию. Но изучение тридцати месяцев войны с Германией и Австрией изменит это легковесное представление… Мы можем измерить прочность Российской империи теми ударами, которые она выдержала, теми неисчерпаемыми силами, которые она проявила». И, далее, об императоре: «Несмотря на ошибки большие и страшные – тот строй, который в нем воплощался, к этому моменту выиграл войну для России… Его действия теперь осуждают, его память порочат. Остановитесь и скажите: а кто другой оказался пригоднее?»[42]42
  Цит. по: Русская история. № 1–2. 2008. С. 28–29.


[Закрыть]

Широкое научной изучение нашей революции на Западе началось уже в годы «холодной войны» и во многом в целях ее ведения. С тех пор сменились три поколения историков[43]43
  Подробнее см.: Дэвид-Фокс М. Отцы, дети и внуки в американской историографии царской России // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период. Антология. Самара, 2000; Большакова О.В. Русская революция глазами трех поколений американских историков (Обзор) // 1917 год. Россия революционная. М., 2007; Шевырин В.М. Революции 1917 года: переосмысление в зарубежной историографии (Обзор) // Там же.


[Закрыть]. В чем-то они совпадали с упоминавшимися поколениями широких теоретиков революции, а чем-то и нет.

Поколение «отцов» было представлено почти исключительно либералами, которые настаивали на том, что в феврале 1917 года осуществлялся прорыв к свободе, направленный против несостоятельного и прогнившего царского режима. С этой точки зрения, они были «пессимистами». С другой стороны, отвергая марксистские трактовки, «отцы» подчеркивали роль субъективного фактора и тем самым нередко выступали в роли «оптимистов». Героями революции были политики, ориентированные на западный путь развития, в основном кадеты и умеренные социалисты; антигероями – представители власти, консерваторы, а также большевики, все испортившие. В эпических, хорошо документированных полотнах революции, выходивших из-под пера таких проверенных бойцов «холодной войны», как Ричард Пайпс, Джордж Кеннан, Збигнев Бжезинский, Адам Улам, Леонард Шапиро, Мартин Малиа, представало зеркальное отражение официальной советской историографии – с изменением оценок на прямо противоположные. «Отцы» уделяли первоочередное внимание настроениям и политическим действиям элит. Так, Пайпс полагал, что в начале ХХ столетия в России не было предпосылок, неумолимо толкавших ее в революцию, кроме общей бедности большой части населения и наличия необычайно активной и оппозиционно настроенной интеллигенции, поставлявшей в большом количестве кадры фанатичных профессиональных революционеров. Вина на такой настрой интеллигенции возлагалась на царскую власть, которая не допускала ее к участию в политической жизни и тем самым заставляла объединяться в касту, исповедующую идеологию крайнего толка[44]44
  Пайпс Р. Русская революция. В 2-х ч. М., 1994.


[Закрыть]. Весьма популярны были и идеи о саморазложении режима. Улам уверял, что «сначала самодержавие, а затем демократия капитулировали перед анархией». Это была «патриотическая революция, направленная на свержение правительства и режима, неспособного довести войну до победного конца». После Февраля «Россия могла с полным основанием занять место среди народов, борющихся за свободу»[45]45
  Улам А. Большевики. Причины и последствия переворота 1917 года. М., 2004. С. 287, 290.


[Закрыть].

В 1970-е годы политическая историография либерального толка подверглась атаке со стороны поколения «детей» – молодых тогда «ревизионистов», поднявших флаг социальной истории, или «истории снизу», и вернувших в круг исследования рабочих, солдат и крестьянство. Находясь под немалым влиянием марксизма, они исходили из точки зрения о «развращенных высших классах и их добродетельных жертвах – низших классах», сочувствовали «тяжелому положению и требованиям угнетенных масс». Но, при этом, социальные историки исповедовали довольно широкую палитру взглядов: «республиканские, демократические, народнические, либеральные и даже леворадикальные»[46]46
  Ragsdale H. Comparative Historiography of the Social History of Revolutions: English, French, and Russian // Journal of Historical Society. Vfol. 3. No. 3–4. 2003. P. 335.


[Закрыть]. В классической для ревизионизма работе Леопольда Хеймсона доказывалось, что социальная поляризация и волнения среди рабочих еще до войны поставили Россию на грань революции, которая была неизбежна при любом сценарии последующих событий[47]47
  Haimson L. The Problem of Social Stability in Urban Russia. 1905–1917 // Slavic Review. Vol. 23. No. 4. 1964; Vol. 24. No. 1. 1965.


[Закрыть]. Социальные историки чаще были «пессимистами»: царизм находился в состоянии назревающего кризиса, режим и общество разделяла пропасть, власть не пользовалась никакой поддержкой, растущие города становились застрельщиками всеобщего натиска на самодержавие. Вопрос стоял не о том, будет ли революция, а какого типа революция сметет Николая II: «дворцовый переворот, оппозиция в парламенте или социалистическая революция на улице»[48]48
  Late Imperial Russia: Problems and Prospects. Essays in Honor of R.B. McKean. N.Y., 2005. P. 8.


[Закрыть].

Распад Советского Союза, окончание «холодной войны» и «архивная революция» с 1990-х годов выдвинули на передний план поколение «внуков» – представителей «новой культурной истории» и постмодернистов. Они отличаются междисциплинарностью, первостепенным вниманием к человеку и его культуре, первоочередным интересом к анализу интеллекта, менталитета, дискурсов, семантики. Место эпических полотен заняли очень конкретные исследования достаточно узких проблем, позволяющие воссоздать ранее совсем не замеченные штрихи российской жизни. При этом следует подчеркнуть, что в историографии «внуков» обращено немалое внимание на «разобщение внутри правящих элит и противоречия между потенциальными элитами» как решающие для объяснения событий на только революции 1917 года, но также Смуты начала XVII века и распада Советского Союза[49]49
  Ibid., P. 68–69, 222.


[Закрыть]. Отказавшись и от марксистского нарратива о классовой борьбе, и от либеральных концепций «трагедии порабощенного народа» и «моральных преступлений большевизма», новые историки не проявили интереса к какой-то одной исследовательской парадигме. Западные историки перестают проклинать или славить русскую революцию 1917 года, они начали ее изучать, как это произошло намного раньше с английской и французской революциями. Что еще не всегда можно сказать о российских исследователях.

В современной России события Февраля и Октября 1917 года все еще, во многом, остаются предметом политики и идеологической борьбы. При этом любопытно, что используются и живут новой жизнью все существовавшие прежде отечественные концепции, многие из которых смешались с упоминавшимися западными идеями последних десятилетий.

Во главе пессимистов по-прежнему сторонники марксистско-ленинской интерпретации революции, которую в полной мере разделяет и нынешнее руководство Коммунистической партии Российской Федерации, считающей себя прямыми наследниками Великой Октябрьской Социалистической революции. При этом в ней наметился очевидный национал-патриотический пласт, никак не характерный для самого Ленина.

В рамках пессимистической трактовки пустило корни на нашей почве мальтузианство, объяснявшее причину общественных катаклизмов нерегулируемой высокой рождаемостью при падающей производительности земли. Эта концепция – структурно-демографическая – применительно к русской революции разрабатывается, например, Сергеем Нефедовым из Уральского отделения РАН, который видит ее причины в абсолютном обнищании трудящихся. Недостаточные наделы, сохранившееся помещичье землевладение, вывоз зерна за границу, эксплуатация крестьянства были причинами массового вымирания быстро росшего в количественном измерении населения – от голодовок и болезней. Россия оказалась – главным образом, из-за «голодного экспорта» – в классической мальтузианской ловушке[50]50
  Нефедов С.А. О причинах русской революции // О причинах русской революции / Под ред. Л.Е. Гринина, А.В. Коротаева, С.Ю. Малькова. М., 2009.


[Закрыть].

Весьма созвучными взглядам современных российских либералов оказались теории модернизации, столь популярные на Западе в 1960– 70-е годы. Императорская Россия рухнула потому, что ее власть оказалась неспособной вписать страну в рамки модерна, под которыми понимаются индустриальное производство, правовое государство, гражданское общество и рациональный автономный индивид. Страна не смогла осуществить политическую модернизацию: перейти от абсолютизма к конституционной государственности, а также передать власть от традиционной элиты модернистской.

Ахиезер, Клямкин и Яковенко доказывают, что, хотя модернизация конца XIX – начала ХХ века не относилась к разряду репрессивно-принудительных, она была экстенсивной, осуществлялась благодаря многократно увеличившемуся вывозу зерна и широкому привлечению иностранного капитала, то есть за счет большинства населения, которое модернизацией оставалось незатронутым. Незапланированным результатом модернизации явился конфликт интересов, наложившийся на культурно-ценностный раскол страны и открывший путь для смуты. Либерально-демократические реформы Николая II, сочетавшиеся с предельно жесткими военно-полицейскими мерами, смогли, как выяснилось, лишь на время приостановить ее. «Форсированная индустриализация, бывшая ответом на внешние вызовы и осуществлявшаяся правительством в соответствии с принципом “недоедим, но вывезем”, явилась одновременно мощнейшим стимулятором внутренней напряженности и, как следствие, новой русской смуты»[51]51
  Ахиезер А., Клямкин И., Яковенко И. История России: Конец или новое начало? М., 2005. С. 380, 382.


[Закрыть].

Сходным образом объясняют революцию Стародубовская и Мау, делающие акцент на обострении трех групп противоречий. Во-первых, противоречий типичных для ранней индустриализации, когда возникает потребность достаточно радикального решения аграрного вопроса. Во-вторых, противоречий догоняющей индустриализации в отсталой стране, требующих для быстрой модернизации активного перераспределения ресурсов из традиционных отраслей экономики в новые промышленные сектора. В-третьих, «это противоречия, связанные с тем, что кризис ранней модернизации в России наложился на формирование предпосылок кризиса зрелого индустриального общества»[52]52
  Стародубовская И.В., Мау В.А. Великие революции. От Кромвеля до Путина. М., 2004. С. 100.


[Закрыть].

Близок к этой позиции и многогранный обществовед Леонид Гринин, определяющий основные причины революции как «усиливающееся несоответствие социального и политического строя и господствующей идеологии (возвышающей наиболее влиятельную элиту) быстрым социальным, экономическим и культурным изменениям в стране, включая и подпитывающий их быстрый демографический рост»[53]53
  Гринин Л.Е. Мальтузианско-марксова «ловушка» и русские революции // О причинах русской революции. С. 210.


[Закрыть]. Сюда же я поместил бы и мнение Бориса Илизарова, который на круглом столе о Февральской революции, организованном к ее 90-летию Институтом отечественной истории РАН, говорил, что она «предстает как результат отказа последних российских императоров от кропотливой и неуклонной реформаторской деятельности, от продолжения дела Петра Великого». С этой точки зрения, обвинения Николая II в бездарности видятся историку оправданными. На том же круглом столе А.Н. Медушевский видел причину «в конфликте новых социальных условий развития, связанных с появлением массового общества и с широкой социальной мобилизацией, – с одной стороны, и архаичной политической надстройкой российского государства – с другой… Февральскую революцию можно рассматривать как мощный рывок в развитии демократии, первую революцию такого рода в ХХ в., которая породила целое направление революций данного типа»[54]54
  Февральская революция 1917 года в российской истории / Вед. А.Н. Сахаров // Отечественная история. № 5. 2007.


[Закрыть].

Отношение современных либеральных российских политиков к событиям того времени неоднозначно. Часть из них считает себя наследниками и продолжателями дела мирной Февральской революции, открывшей дорогу для демократического развития, с которой страну столкнули большевики. «Главное, с чего надо начинать, – сказать… что мы – наследники февраля 1917 года. Что в России была монархия, она рухнула без всякого насилия, потому что она не смогла приспособиться к новым реалиям. Она металась 17 (? – В.Н.) лет. Думу создавала, разгоняла, закончилось тем, что царь отрекся. Потом, находясь в тяжелейшем состоянии, в разрухе, наша страна начала создавать для того времени европейское государство: готовить Учредительное собрание и Конституцию, проводить выборы»[55]55
  Григорий Явлинский: «Власть нужно менять, но страну нельзя раскалывать» // Известия. 2007. 21 января.


[Закрыть], – писал накануне 90-летия Февральской революции лидер партии «Яблоко» Григорий Явлинский. Но тогда же с ним не соглашалась не менее либеральная политик Валерия Новодворская, которая полагала, что «Февраль вовсе не был ни бархатной, ни поющей, ни оранжевой революцией. Вместе с наивными интеллигентами, курсистками и гимназистками на улицы вырвался охлос. Громили магазины (через несколько дней Петроград остался без продовольствия), поджигали здания судов, полиции, военных ведомств, убивали полицейских, били офицеров и просто хорошо одетых людей… Хороший человек и очень плохой кризисный менеджер Николай II и бунт не сумел подавить, и до нужных реформ не додумался»[56]56
  Новодворская В. Мировой пожар в крови // The New Times. 2007. 12 марта. С. 29.


[Закрыть].

Позиции оптимистов также по-прежнему сильны в современной российской мысли, причем в разных частях политического спектра.

Они безусловно преобладают на право-консервативном, национал-патриотическом, монархическом фланге. Для взглядов его представителей характерны слова историка Олега Платонова: «Движущими силами второй антирусской революции стали мировое масонство, российское либерально-масонское подполье, а также социалистические и националистические (прежде всего еврейские) круги, активно действовавшие во время войны на деньги германских и австрийских спецслужб, а также международных антирусских центров»[57]57
  Платонов О.А. Последний государь: жизнь и смерть. М., 2005. С. 431.


[Закрыть]. Петр Мильтатули, чей предок был расстрелян вместе с императорской семьей в Екатеринбурге, считает, что произошла «не имеющая в примеров в истории измена верхушки русского общества и верхушки армии своему царю – Божьему Помазаннику, Верховному главнокомандующему, в условиях страшной войны, в канун судьбоносного наступления». При этом «ведущая организаторская роль в деле свержения императора Николая II с престола принадлежала силе извне», представлявшей «интересы тайного международного сообщества. Главной целью этого сообщества было уничтожение любой ценой самодержавной России»[58]58
  Мультатули П. Николай II. Отречение, которого не было. М., 2009. С. 615, 130.


[Закрыть].

Наш великий современник Александр Солженицын продолжал, скорее, умеренно консервативную российскую традицию, усматривая причины революции и в действиях радикальной интеллигенции, и в ошибках Николая II. «Власть продремала и перестаревшие сословные пережитки, и безмерно затянувшееся неравноправие крестьянства, и затянувшуюся неразрешенность рабочего положения… А затем власть продремала и объем потерь, и народную усталость от затянувшейся… войны. Накал ненависти между образованным классом и властью делал невозможным никакие конструктивные совместные меры, компромиссы, государственные выходы, а создавал лишь истребительный потенциал уничтожения»[59]59
  Солженицын А. Размышления над Февральской революцией. М., 2007. С. 86–87.


[Закрыть]. Эти идеи Нобелевского лауреата о внутри-элитном расколе как источнике «потенциала уничтожения» развивают многие современные исследователи.