Текст книги "Жизнь замечательных людей: Повести и рассказы"

Когда опять стемнело и высыпали звезды, он как-то покорно прилег у своей стены, поправил под головой кирзовые сапоги и стал смотреть в небо безучастными глазами, по-прежнему не испытывая ни томления, ни тоски. Что-то около полуночи для него наступил первый день вечности, в каждом частном случае имеющий свое начало, но не имеющий конца, ибо он представляет собой бесконечность, протяженную во времени, которую так или иначе населяют усопшие в Бозе и во гресех. Под утро к телу Николая Сироткина осторожно приблизилась крыса, понюхала его рукав, а потом вернулась в свой угол и замерла.

Однако же на этом дело не кончилось и с течением времени воспоследовало великое множество перемен. Недели через полторы в Пеньки приехали гидротехники Петракова, вытащили тело Сироткина на поверхность, и он еще с месяц лежал в морге в Калуге, пока им занималась судебно-медицинская экспертиза в лице патологоанатома Коноваловой, у которой как раз в эту пору сажали сына за героин. Потом тело Николая погребли в шести километрах от Пеньков, на сельском кладбище, разбитом на краю центральной усадьбы, и оно долго участвовало в сложнейших химических реакциях, взаимодействуя со средой. Много позже, то есть сразу после того, как изобрели способ передачи электроэнергии непосредственно через стратосферу, и за мгновение перед тем, как во всех подробностях был восстановлен латинский алфавит, он окончательно соединился с первичной материей и продолжал существовать уже молекулярно, на тех же основаниях, что и всякое безличное вещество. Когда же звезда Солнце, последовательно расширяясь, сожгла и поглотила планету Земля, мириады молекул были выброшены во вселенную и зашлись в бесконечном кружении, постепенно удаляясь в сторону галактики Малые Магеллановы Облака. Что ни говори, в этом кружении участвовала и молекула Коля Сироткин, и молекула Александр Македонский, и молекула Блез Паскаль. Как все-таки интересно устроен мир.

ЕСЛИ ЕХАТЬ ПО РУБЛЕВСКОМУ ШОССЕ...

Если ехать по Рублевскому шоссе в сторону Николиной Горы, мимо правительственных дач, поселка Ильинское, института детского питания, над которым почему-то вечно висит ядовито-бирюзовое облако, и после поста ГАИ повернуть направо, то вскоре увидится загадочное трехэтажное здание за высоким забором из силикатного кирпича, стоящее как-то умышленно, нарочито особняком. Зимой, поздней осенью и весной это здание более или менее на виду, но с мая по октябрь его трудно бывает углядеть за кронами берез, старинных, неохватных тополей, каштанов и лиственниц, которые со всех сторон окружили дом и как будто взяли на караул. Оттого в это время года оно представляется действительно таинственным, и кажется, что за высоким забором из силикатного кирпича спрятан какой-то большой секрет. Постороннему человеку мнится, что, наверное, тут притаился штаб глобальных катастроф, или главная шпионская школа, или исследовательский центр по воскрешению мертвецов. Что там шпионская школа! в этом трехэтажном особняке на самом деле такие творятся вещи, что перед ними немеют специалисты по воскрешению мертвецов.

За ворота, разумеется, не пускают, и придется поверить на слово, что, как одолеешь аккуратную асфальтовую дорожку и окажешься в вестибюле, выложенном серой каменной плиткой, то налево будет дубовая двустворчатая дверь, направо будет точно такая же дверь, а прямо откроется широкая мраморная лестница, которая что-то уж очень круто уходит вверх. Мебели никакой, если не считать древних напольных часов, которые когда бьют, то словно по голове. В остальном же здешняя тишина поражает; тишина такая, как будто во всем доме нет ни единой живой души.

Это впечатление обманчиво, и стоит, например, заглянуть за дубовую дверь направо, как увидишь целую компанию серьезных мужчин, которые сидят за необъятным круглым столом и шумно общаются меж собой. Вероятно, звукоизоляция в этом здании такова, что режь человека на части – наружу не проникнет ни один возмущенный звук.

Собрание манипулирует какими-то бумажками, клеем, ножницами, прочими канцелярскими принадлежностями и при этом безостановочно говорит:

– Как ни удалены в исторической перспективе цели нашей партии, мы представляем собой единственную политическую силу, которая действует в русле общественного прогресса и ориентирована на высший гуманистический идеал.

– Да, но исходя из ментальности современного человека, мы скорее представляем собой союз против захода солнца или чтобы мужики рожали, – это так же точно, как то, что меня зовут Николай Ильин!

– Именно поэтому необходимо переименовать нашу политическую доктрину в религию, а партию – в церковь, и тогда все встанет на свои места, найдет, так сказать, логическую стезю...

– В добрые времена за такие инициативы ставили к стенке, и поделом!

– А что из этого вышло? Опять двуглавый орел и полное торжество классового врага!..

Уже за окнами сумерки, и ветви неохватных тополей кажутся гигантскими щупальцами, ищущими, чего бы им ухватить. Уже кремлевские коридоры, поди, опустели, президент находится в пути к своей подмосковной резиденции, глава администрации сидит у себя на государственной даче в Петрово-Дальнем, а за дубовой дверью направо все еще обмозговывают свои загадочные дела.

За дубовой дверью налево тоже обмозговывают загадочные дела, с той только разницей, что дебаты тут обстоятельней и значительно горячей. Наслушаешься слов, которые произносят серьезные мужчины, сидящие за необъятным круглым столом, и станет понятно, что от них зависят судьбы народов и государств. Например:

– Если мы в двухнедельный срок высадим десант на Мадагаскаре, эта проблема решится сама собой.

– А сравнительно кроткими мерами нельзя ли как-нибудь обойтись?

– О каких кротких мерах вы говорите, если, по агентурным данным Федеральной службы безопасности, завод в окрестностях Анталахи выпускает десять тонн метадебилина в месяц и еще полторы тонны дает филиал 24-бис?! А потом его распылят над Центральной Россией, и мы имеем то, что мы имеем в родной стране!

– Что мы имеем в родной стране?

– А вот что: Голландия занимает первое место в мире по экспорту тюльпанов, а между тем родина тюльпанов – Алтайский край!

– С другой стороны, нужно принять в расчет, что мадагаскарская инициатива, при самом оптимистическом прогнозе, обещает пятьсот бойцов убитыми, тысячу пятьсот ранеными, контуженными и попавшими в плен к врагу. И это при общей численности контингента в десять тысяч семьсот штыков! Вы думаете, Семен Семенович Захенбахер погладит нас по головке за этот авантюризм? А что, по-вашему, скажет Иван Лукич?!

– Что бы ни сказал Иван Лукич, перво-наперво необходимо подвести под операцию законодательную базу, без которой при сложившихся обстоятельствах ни ногой. Считаю, требуется немедленно послать в Государственную думу соответствующий запрос на этот конкретный счет. А то они, понимаешь, занимаются склоками, а как доходит до законодательной базы, то они все по заграницам да отпускам!

– Ничего не получится, даже если приковать думцев наручниками к этим самым... ну, я не знаю, на чем они там сидят. То есть квалифицированное большинство мы точно не наберем. Коммунисты будут вставлять палки в колеса, у них теперь и дела другого нет!

– На самом деле коммунизм – это прекрасно, да коммунисты сволочи – вот беда!

– А по-моему, нужно просто подвести под мадагаскарскую инициативу какой-то прочный, незыблемый аргумент. Скажем, так: если Государственная дума отвергает наше предложение, то мы не гарантируем роста валового национального продукта на уровне положения от 4 октября!

– А как мы увяжем чисто военную проблему с положением от 4 октября?

– По этому поводу хорошо бы посоветоваться со стариками, – следовательно, давайте подключать к работе спиритотдел. Кто у нас сегодня на вахте? Пригласить-ка его сюда!

Дежурный офицер вскакивает со своего места, как заводная игрушка, скрывается за дверью и уже через минуту в нее входит полковник Корсаков-Левенталь. Его спрашивают:

– Кто у нас сегодня на связи?

Он отвечает:

– Как обычно: Клаузевитц, Мольтке, Наполеон.

– Переговорите, пожалуйста, с господином Хельмутом Карлом Мольтке Старшим на предмет увязки мадагаскарской инициативы с положением от 4 октября!

– Боюсь, идея не понравится Семену Семеновичу Захенбахеру. Опасаюсь также, что на это дело косо посмотрит Иван Лукич.

– Вы не рассуждайте, а делайте, что вам говорят!

– Есть!

Как известно, хозяева Третьего рейха живо интересовались трансцендентальным и по простоте пытались использовать его в дипломатической практике, военных целях, государственном строительстве и прочих темных своих делах. А то, разумеется, показалось бы подозрительно-невероятным, что в двух шагах от Москвы, в трехэтажном особняке, скрывающемся за деревьями, несколько положительных мужиков садятся за одноногий столик и начинают вызывать дух генерал-фельдмаршала Мольтке, а тот через некоторое время откликается на призыв. И вот уже сложнейший агрегат, замаскированный под обыкновенное чайное блюдце, выводит готические письмена: «Die Konstellation der Gestirne begunstigt Operationen der feindlichen Cavallerie im Hinterland».

Вернувшись в зал заседаний, полковник Корсаков-Левенталь сказал:

– Генерал-фельдмаршал Хельмут Карл Мольтке Старший сообщает, что расположение звезд благоприятствует операциям конницы по тылам.

– Гм! Что бы такоe могла эта абракадабра обозначать?!

– Скорее всего, немец нас предупреждает: прежде чем приступить к осуществлению мадагаскарской инициативы, необходимо обеспечить собственные тылы.

– А именно развернуть широкую пропагандистскую кампанию под лозунгом «Бабы еще нарожают», чтобы народ загодя смирился с чудовищными потерями, на которые обречен наш воинский контингент.

– Кроме того, нужно заключить негласный союз с коммунистами, альянсом промышленников и фракцией «За воссоединение города и cела».

– Эту миссию пускай тоже на себя возьмет Корсаков-Левенталь. Как он у нас специалист по сверхъестественному, то пусть продемонстрирует свое профессиональное волшебство.

– Напомню, что в прошлый раз полковник провалился по всем статьям.

– В прошлый раз, это когда?

– Когда стоял вопрос о государственном суверенитете еврейской автономной области и перенесении столицы в новый Биробиджан.

– Вообще евреев пора прижимать к ногтю!

– Позвольте: здесь cобрались государственные мужи или антисемиты и прочая сволота?!

– «Прочая сволота» – это вы про кого?

– Да про тебя, черносотенец, чтоб ты сдох!

Неудивительно, что вследствие этой декларации за левой дверью разгорается нешуточный скандал: в ход идут взаимные упреки, обидные определения, и, наконец, дело доходит до канцелярских принадлежностей, которые начинают порхать в воздухе с разной скоростью, как летучие мыши, бабочки и шмели.

Тем временем за дверью направо тоже занимается скандал, но тут почти сразу переходят к рукопашной и тузят друг друга, невзирая на должности и чины. Один Николай Ильин взобрался на стол, молитвенно сложил руки и по-прежнему говорит:

– Хоть убейте, не понимаю: почему так сложилось, что чем возвышенней социально-экономическая задача, тем больше она возбуждает ожесточения и борьбы?! Видимо, в следующем номере «Искры» придется поднять этот больной вопрос...

Вдруг отворяется дверь и на пороге вырастает громадный Иван Лукич. Он строгим взглядом обводит зал, и битва замирает, как в скоропостижном параличе.

– Вам что было сказано? – вопрошает он. – Заниматься трудотерапией, клеить коробочки для лекарств. А вы опять принялись за свое! Вот я доложу Семену Семеновичу про ваши художества, и он вам пропишет добавочный инсулин!..

Эта угроза производит магическое действие: скандалисты бледнеют, молча рассаживаются по местам и через минуту уже покорно клеят коробочки для лекарств.

ДЕРЕВНЯ КАК МОДЕЛЬ МИРА

На берегу речки Махорки, такой прозрачной, что иной раз увидишь, как по дну ее бродят раки, стоит деревня в сорок четыре двора, которая называется – Новый Быт. Происхождение этого оригинального имени нарицательного таково: прежде деревня называлась Хорошилово, но в коллективизацию, именно в тридцать первом году, когда здешние крестьяне битых два месяца выдумывали название для колхоза (в конце концов остановились на «Веселых бережках»), заодно решили переименовать родную деревню, отчего географию нашего района и украсил этот причудливый топоним. Вообще удивительна наша страсть ко всякого рода внешним переменам, тогда как по существу у нас не меняется ничего.

Дворы в Новом Быте компонуются манерно, под стать названию, не так, как обыкновенно – в улицу, а группами и несколько на отшибе, из-за чего деревня представляет собой путаную сеть проулков, закоулков, пустырей, огородов и тупиков. Да еще восточной околицей тут служит кладбище, заросшее подлеском, да стоит чуть ли не посредине деревни молодая осиновая роща, которая, впрочем, органично вписывается в ансамбль, равно как покосившаяся водонапорная башня, заброшенный коровник и гигантское колесо. Касательно этого колеса: диаметр его больше двух метров, никто не запомнит, откуда оно взялось, и валяется сей феномен на самом видном месте – там, где сходятся проселок, ведущий к центральной усадьбе, основная группа дворов, огород бабки Тимохиной и пустырь. До центральной усадьбы далеко, до ближайшего жилья километров пять, и в хороший день можно невооруженным глазом видеть деревню, населенную высланными ингерманландцами, которая называется Эстонские Хутора.

Кроме бабки Тимохиной в нашей деревне обитают еще три семейства природных крестьян из почтенных – Ивановы, Крендели, Сапожковы, да несколько душ из малопочтенных, – прочее население составляют дачники, которые живут у нас кто наездами, кто посезонно, кто круглый год. Среди обитателей наездами нужно отметить нашего иностранца, шведа Густава Ивановича Шлиппенбаха,[11]11
  Между прочим говоря, он приходится праправнуком тому самому Константину Шлиппенбаху, который был начальником Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, где учился Михаил Юрьевич Лермонтов, когда он поступил в лейб-гусарский полк.


[Закрыть] который вообще живет в Гётеборге, но лет десять тому назад завел в Москве строительную фирму и купил себе деревенский дом.

Разумеется, пестрый социально-этнический состав населения (не считая русаков, два поволжских немца, четверо татар, один грузин, один видный публицист, два университетских профессора и еврей) явственно отзывается на внешности нашей деревни, тоже довольно пестрой и обличающей подвижки последних лет. У крестьян из почтенных усадьба похожа на стойбище крымчаков, из непочтенных – на мусорный контейнер, у дачников, конечно, такого не бывает, чтобы напротив крыльца валялась ржавая борона и окурки пополам мешались с палой листвой, у шведа усадьба похожа на приемную процветающего врача.

Жизнь в нашей деревне начинается где-то в седьмом часу. Когда солнце уже поднялось над восточным сектором небосвода, но на юго-западе в бледном небе еще висит полная луна, первым делом на дворе у Кренделей возникает скандал между Верой Крендель и петухом. Пару лет тому назад Иван Владимирович Крендель, как раз в годовщину смерти жены, привел в дом новую подругу, Веру Ивановну, и у нее сразу не сложились отношения с петухом: то ли птица ее просто невзлюбила, то ли приревновала к памяти покойницы, но она проходу не дает новой хозяйке, норовя ее клюнуть исподтишка, и поэтому каждый день открывает у нас скандал.

– Сволочь такая, – орет Вера на всю деревню. – Какую моду взял: нападать на живых людей!.. Слышишь, Вань! Или я, или мы варим из этого гада суп!

Птица в ответ клекочет, опасно заходя то с правой стороны, то с левой стороны, а Иван Владимирович, обожающий своего петуха, как только можно любить лошадей и собак, хмурится и молчит.

Вскоре к ору на дворе у Кренделей мало-помалу начинает примешиваться глухой металлический звук, который после становится мерным, как бой часов. Это наш деревенский дурачок[12]12
  Впрочем, этому подвиду русского человека мы обязаны очень многим: юродивые у нас создали национальную культуру, изобрели средства межпланетного сообщения и, бывало, спасали от царского гнева целые города.


[Закрыть] Сережа строит бензотопор. Если попытаться его убедить в нелепости этой затеи, он сделает рукой, как для открытого голосования, и скажет своим детским голосом:

– Бензопила есть? есть! значит, должен быть и бензотопор! А то нелогично как-то получается: бензопила есть, а бензотопора нет...

Любопытно, что Сережа строит уже третью модификацию своего аппарата, который в последней версии одновременно похож на походную гильотину и маленький вертолет. Впрочем, фантасмагорическая эта машина, приводимая в действие моторчиком от мопеда, исправно колет березовые чурки сразу на четыре полена строгого образца. По внеэкономическим временам, то есть лет тридцать тому назад, изобретению нашего деревенского дурачка, возможно, дали бы ход как выдумке самородка из глубинки, но сегодня оно пропадает втуне, поскольку бензотопор, по расчетам самого Сережи, стоит в тысячу сто двадцать восемь раз дороже обыкновенного топора.

Тем временем деревня окончательно просыпается; мужики, вопреки здравому смыслу еще работающие в колхозе, заводят свои трактора, всегда ночующие против окон, ребята идут в школу в соседнее село Марьино, которое от нас не видать ни в какую погоду, женщины выпроваживают за ворота коров и овец, – скотину у нас почему-то выгоняют поздно, что-то в восьмом часу. Старики еще прежде повылазили из щелей и потерянно бродят по своим дворам, не зная, к чему себя приспособить: то он насобирает в лукошко падалицы, то станет гонять ворону, охотящуюся за цыплятами, то плеснет хряку помоев, то просто сядет со своей палочкой на скамейку возле калитки, прищурится и сидит. Солнце, какое-то матовое по осени, уже позолотило в эту пору окрестности под девяносто шестую пробу, несметная стая галок носится над деревней, река Махорка еще в тумане, который клубится тяжко и протяженно, как будто только-только прошел дедовский паровоз. Холодно, однако на здоровый манер, когда окоченелый воздух как-то группирует и веселит.

В это время в разных концах деревни сравнительно праздный элемент, с точки зрения крестьянина из почтенных, изготавливается к своим привычным занятиям, отчасти экзотическим, которые трудно вписываются в естественный быт села. Братья Сапожковы поджидают возле заброшенного коровника почтальоншу Зину и для препровожденья времени режутся в «петуха». Елена Казимировна Вонлярлярская, из старинного польского рода Вонлярлярских, обосновавшегося в России при государыне Елизавете Петровне, копается в своей теплице, где она выращивает особенный сорт артишоков, устойчивый к засухе, непогоде и холодам; между тем ее муж,[13]13
  Вениамин Александрович Сиволапов, семидесятилетний крепыш, который никогда и ничем серьезно не занимался, разве что он широко образован и превосходный преферансист.


[Закрыть] как говорится, дрыхнет без задних ног. Некогда административно-высланные Вова Сироткин и Саша Востряков, живущие в полуразвалившейся избе, где даже и печки нет, валяются на грязном тряпье, маются с похмелья, поминают одного лавочника из Марьина, который скупает ворованные пожитки, и то и дело посматривают на часы. Густав Иванович Шлиппенбах тем временем налаживает свою электрокосилку, поскольку он каждое утро, вместо моциона, стрижет газон. Маня Иванова, сырая женщина пятидесяти пяти лет, по обыкновению помирает, а ее муж Пет-ро починяет самогонный аппарат, что-то мурлыча себе под нос. Сергей Владимирович Аптечко, наш видный филолог и публицист, поднимается к себе в кабинет, устроенный из обыкновенного чердака.

Устроившись в кресле из карельской березы, Сергей Владимирович закурил трубку, пододвинул к себе пишущую машинку и продолжил работу, начатую вчера. «Таким образом, – отстукивал он, дважды ударяя по клавише буквы «м», которая у него плохо пропечатывалась, – опыт оперативного прочтения романа в стихах, изданного в прошлом году великим костариканцем, наводит прежде всего на такую мысль…

Заниженный эстетизм в поэзии, особенно эпического жанра, если он представляет собой эзотерический прием, а не продукт ограниченного дарования, всегда дает невысокий более или менее результат. Ограниченное дарование, напротив, стремится к повышенному градусу эстетизма, чем в свое время грешили наши акмеисты, но в силу именно своей природной ограниченности они вечно попадают в тенеты, ими же самими и расставленные...» – ну и так далее вплоть до последней точки, которую Сергей Владимирович обыкновенно ставит что-то около часу дня.

Примерно в это время Вова Сироткин говорил Саше Вострякову, держась обеими руками за голову, как если бы он опасался, что она у него вот-вот отвалится и скатится с подушки на грязный пол:

– Ты помнишь, Саня, как весной на Эстонских Хуторах эти долдоны отмечали типа ихний национальный праздник какой-то?..

– Ну.

– Как они тогда все скакали, колбасились, типа с ума посходили?..

– Ну.

– Так вот: ведь они же все трезвые были! Ты представляешь – сто пятьдесят скачущих мужиков, которые все ни в одном глазу?!

– Да нет, они, наверное, клею нанюхались. Потому что по-другому не может быть.

– Все равно обидно. Они же про нас думают, что мы типа беспросветные дикари...

Маня Иванова тем временем помирала. Она лежала в низкой избе на железной кровати с никелированными шарами, под большим подкрашенным фотографическим портретом своих родителей, и внимательно смотрела в нависающий потолок. Потом она подозвала пальцем своего Петро, который уже закончил починку самогонного аппарата и теперь сушил на подоконнике «Беломор». Петро подошел, Маня ему сказала, по-прежнему глядя в нависающий потолок:

– Как я помру, ты сразу женись, а то завшивеешь, старый хрен. Например, на Тане Шпульниковой женись, которая сестра марьинскому фельдшеру, – она женщина хорошая, не ехидная, даром что соломенная вдова. Поклянись моим здоровьем, что женишься, старый хрен!

Петро поклялся, потом припомнил, как по крайней мере два раза в неделю его жена, у которой еще в детстве по таинственной причине отшибло обоняние, говорила ему: «Поклянись моим здоровьем, что ты сегодня не выпивал!» Он клялся и всегда удивлялся про себя, как его супруга еще жива.

Петро вдруг заулыбался весело и сказал:

– А знаешь, Маня, почему папиросы «Беломор» называются – «Беломор»? Это я своим умом дошел: потому что Сталин выдумал такие папиросы, чтобы морить белогвардейцев и прочий вражеский элемент!

Маня Иванова и в самом деле померла, кажется, дня за два до православного Покрова. Петро на ее похоронах напился до такой степени, что свалился в отверзтую могилу и ни в какую не отзывался на приглашение вылезать.

Тем временем братья Сапожковы дождались-таки почтальоншу Зину, уже крепко выпившую, но не то чтобы до потери рассудка, а пребывавшую в том состоянии, которое следует охарактеризовать как основательно не в себе. Они затащили ее в заброшенный коровник и с час насиловали по очереди, предварительно подстелив под пьянчужку два ватника и положив ей под голову дерматиновую сумку, полную газет, писем и телеграмм. Зина при этом глупо улыбалась и приговаривала:

– Ну, блин, сволочи! Ну, зверье!

Примерно за полчаса до этого происшествия наш швед Густав Иванович Шлиппенбах рассказывал соседке бабке Тимохиной, как его подвергли психиатрической экспертизе в связи с дорожно-транспортным происшествием, которое случилось полтора года тому назад...

– Вот уж, действительно, жизнь полна неожиданностей, – говорил он,[14]14
  Густав Иванович говорит на безукоризненно правильном русском, но с таким акцентом, что создается впечатление: он сам не понимает, что говорит.


[Закрыть] облокотясь о штакетник забора и сделав строго-значительное лицо. – Полтора года тому назад черти принесли в Швецию двоих русских. Взяли они напрокат автомобиль и поехали в Гётеборг. А из Гётеборга они отправились в Несшё, но проехали поворот. Нормальные люди рулили бы дальше, до разворота, – там через пятьдесят километров имеется разворот, – но эти русские стали сдавать назад. Вы можете себе представить: они полтора километра ехали задним ходом! и это по автобану, где автомобили мчатся со скоростью сто пятьдесят километров в час! Конечно, я в них врезался, потому что ненароком ехал в том же направлении, и в результате я на целых два часа попал в сумасшедший дом. Сейчас объясню, почему так получилось: потому что полицейские взяли с меня максимальный штраф. Я рассердился и говорю: «Эти русские ехали задом, а штрафуете вы меня!» Ну, полицейские посовещались между собой и направили вашего покорного слугу на психиатрическую экспертизу – так я на целых два часа попал в сумасшедший дом!

Между тем дело идет к обеду. Тут и там над избами курятся дымы, которые больше стелются из-за сырости и, кажется, пахнут щами, а то гречневой кашей на молоке. Осиновая роща стоит полуголая, мокрая и дрожит остатками листьев, точно она озябла, но на самом деле дрожит она под воздействием еле заметного ветерка. Небо холодное, серое, какое-то нечистое, каким еще бывает давно не стиранное белье. Только на кладбище галки покрикивают, а так полная, в некотором роде аномальная тишина.[15]15
  Тишина в наших местах, действительно, такая, что рано утром или под вечер слышно, как в Марьине заведут генератор или вдруг заиграет подгулявший аккордеон. С Эстонских Хуторов до нас никогда никаких звуков не долетает, словно там только тем и занимаются, что соблюдают аномальную тишину.


[Закрыть]

Как раз около трех часов пополудни некогда административно-высланные Вова Сироткин и Саша Востряков, прихватив фомку и топорик, направились в сторону нашей водонапорной башни, к даче профессора Удальцова, где они надеялись обнаружить что-нибудь такое, что можно обменять у марьинского лавочника на сахарный самогон. Они уже отчинили раму в сенцах, когда на шум выглянула Елена Казимировна Вонлярлярская, по-прежнему возившаяся со своими артишоками, и пошла растолкала мужа, который до вечера мог проспать, кабы не решительный акт жены. Вениамин Александрович позевал, влез в штаны, накинул на себя теплую куртку, вышел на двор и крикнул через забор:

– Вы что это себе позволяете, мужики?!

Некогда административно-высланные с интересом на него посмотрели, а затем Востряков молвил, обратясь к товарищу:

– Вова, скажи ему каламбур.

– ……………… , – сказал Вова и сплюнул через плечо.

Вениамин Александрович побледнел, Елену Казимировну, напротив, бросило в краску, она нагловато хихикнула и еще пуще покраснела, устыдившись своего неженственного смешка.

Тем временем воздух начинает темнеть, темнеть, пока окончательно не преобразуется во что-то кислое и печальное, как нечаянная слеза.

Галки в эту пору носятся над деревней черными тенями, словно мелкие демоны, от реки Махорки тянет сыростью и запахом тины, в избах кое-где уже затеплились первые невнятные огоньки. В эту пору Вениамин Александрович Сиволапов и наш публицист Аптечко любят посидеть на застекленной веранде, выпить стаканов по шести чая с коньяком и потолковать о разных предметах, равноудаленных от российской действительности, как светило Альдебаран.

– Я удивляюсь, до чего непреложно и последовательно климат влияет на психику человека, – например, говорит Вениамин Александрович и смешно выпучивает глаза. – То есть не климат даже, а географическое положение, зависимость от угла падения солнечного луча. Вот ваши костариканцы: живут себе, поди, как птицы небесные, словно у них не жизнь, а один нескончаемый выходной! Знай себе, наверное, пляшут и поют, пляшут и поют, а в перерывах сочиняют лирические стихи...

Сергей Владимирович на это отвечает:

– Какая у костариканцев, в сущности, может быть поэзия, если у них сумерек не бывает! Видите ли, в этих широтах день в течение двух минут переходит в ночь.

У нас этот процесс, действительно, длится дольше: на западе небо еще светло, но землю точно накрыла одна громадная тень, которая навела такой кромешный мрак, что не разглядеть растущего под окном смородинового куста. А на востоке небо уже усыпано звездами, одинаковыми для всего Северного полушария, и вот посмотришь на эти звезды, и сразу возьмет удивление на любителей путешествовать и первопроходцев, а также придет на мысль: как наш мир единосущен, но, главное дело, незамысловат...