Текст книги "Угрюм-река. Книга 1"

Часть четвертая

I

Ты помнишь, читатель, ту бурную ночь, когда смертью погибла Анфиса? Над всею тайгою, над всем миром тогда гремела гроза, ударила молния, и в одночасье сгорела хибарка, когда-то построенная Прохором Громовым. С того подлого времени прошло несколько лет.

Угрюм-река! Была ли ты когда-нибудь в природе и есть ли на свете та земля, которую размывали твои воды? Или в допетровские седые времена выдумал тебя какой-нибудь ветхий днями сказитель жемчужных слов и, выдумав, пустил по широкому миру, чтоб ты в веках передавалась легкокрылой песнью из уст в уста, пока не забудут тебя люди?

Пусть так, пусть тебя не было вовсе на белом свете. Но вот теперь ты, Угрюм-река, получила право на свое существование, ты знаменуешь собою – Жизнь.

Вот белый парус встал на горизонте, и люди гадают с берега: куда плывет корабль?.. Ответ прямой: корабль придет туда, куда направит его кормчий, куда понесет зыбун-волна.

Ветер ли, парус ли белый или волна волну торопит – пролетают сроки над землей.

Прохор Громов круто повернул руль у корабля: корабль зарылся носом в берег.

Действуйте, действуйте, Прохор Петрович!

Величавая Угрюм-река у ваших ног.

За вами слово!

Теперь на том участке, где стояла сгоревшая хибарка, раскинулась главная резиденция Прохора Петровича Громова. Своими постройками она заняла ровно четыре квадратных версты.

Вот высокий холм на берегу. Нам этот холм тоже давно знаком. С его вершины непогодливой ночью юный Прохор бросал Угрюм-реке хвастливые слова.

Теперь Прохор Громов не тот и Угрюм-река не та. Изменил лицо свое и самый холм. На его вершине башня. Ее спроектировал, по типу башни Эйфеля, инженер-американец мистер Кук. Она вся из деревянных брусьев, скрепленных железными болтами. Четыре ее лапы жесткими фермами опираются на втопленные в землю тысячепудовые камни-валуны. Сорокасаженной высотой своей башня царит над всей тайгой, десятки верст кругом доступны ее взору, и вооруженный биноклем глаз может детально рассмотреть, что создал Прохор. Во время сильных ветродуев, когда гнется и трещит тайга, вершина башни, раскачиваясь, описывает в небе круг диаметром сажени в две. Вся башня, как бы охваченная страхом рухнуть, крикливо спорит с ветром: потрескивает, скрипит, скоргочет. Она окрашена в бледно-голубой небесный цвет и носит поэтическое имя «Гляди в оба».

В среднем пролете – рабочий летний кабинет Прохора Петровича. От пяти крупных предприятий сюда идут пять телефонных проводов. Провод с золотого прииска «Достань» дал нить и в нижний этаж башни, где день и ночь дежурит караульный, двоюродный брат покойного бомбардира Вахрамеюшки, тоже старый одноногий бомбардир Федотыч. Как только намывался новый пуд золота, с прииска караульному давали знать. Он култыхал на улицу, крестился, говорил себе:

– Ощо пуд… Оказия, вот тебе Христос!.. Бездна бездну призывает… Пли!! – и поджигал фитиль. Стоявшая у основания башни пушка грохотала громом.

Вот ударила пушка, башня вздрогнула, Прохор тоже вздрогнул и посадил чернильную кляксу на бумагу. Он подбежал к раскрытому окну, в которое вплывали струйки тухлого порохового дыма, перегнулся в толщу высоты и безнадежно крикнул оглушенному выстрелом Федотычу:

– Эй, ты! Старый черт!..

Однако «черт» стоял, разинув рот и расшарашив ноги. Прохор схватил с подоконника горшок с цветком и швырнул прямо в голову Федотыча. Но горшок грохнулся возле самых его ног и разлетелся в соль.

– Сказывал тебе, мерзавцу, сначала дай мне сигнал, потом стреляй!

– Виноват! Прошибся! Так полагал, что вас здесь нетути…

– Иди в контору! Скажи – штраф три рубля!.. – И окно опустело.

Летний кабинет Прохора весь в дорогих коврах. Шкафы с делами. На окнах, на огромном столе образцы минералов: тут медный колчедан, и круглые сферосидериты, и красноцветные песчаники, и сопутствующие золоту породы кварцев. В стеклянных пробирках – свежий порошок недавно найденного графита, пробы золотоносных песков, искусно сделанные модели самородков. Вот модель крупнейшего золотого самородка, в шестнадцать фунтов двадцать семь золотников. Оригинал, конечно, у Прохора дома, в стальном несгораемом шкафу. По стенам – раскрашенные таблицы, графики, схемы, генеральный план всех владений Громова. В углу заряженный штуцер и охотничье ружье с витыми дамасскими стволами. На медвежьей шкуре возле ружей дремлет матерый волк. Нет-нет да и посмотрит одним глазом на хозяина и вновь заснет. Окно открыто, но воздух пропах махоркой: Прохор Петрович, похожий на цыгана, курит, как цыган. Голова его встрепана, черная борода лохмата: видно, хозяин редко глядится в зеркало. Крупное, в крепких мускулах, лицо в бронзовом загаре, с носа лупится кожа. Глаза быстры, ясны. Меж густыми бровями – глубокая вертикальная складка; она придает лицу какое-то трагическое выражение. Его лица в моменты приступа злобы трепещет даже волк.

Нина Яковлевна заглядывает на башню редко. Однажды она принесла сюда небольшую икону и водрузила в переднем углу, на полке. Во время урагана икона упала, завалилась за шкаф и лежит там до сих пор. Вместо иконы теперь посажен на эту полку белый филин.

Стеклянным желтым глазом филин по-мудрому следит за каждым душевным движением Прохора Петровича, но угрюмо молчит о том, что видит. Может быть, темными ночами, когда башня безмолвна, он что-нибудь и пересказывает стоящему на дыбах медвежонку, такому же мертвому, как и он сам. Может быть, может быть. Недаром люди боятся в ночное время проходить возле башни. В народе болтали, что запоздавшим путникам слышится женский рыдающий голос: то ли душа чья томится в той жуткой башне, то ли верхний ветер свистит, мчась через пролеты решетчатых ферм, иль мертвый филин лопочет свою лунную сказку. Всяко болтали.

Инженер Протасов, прослышав про глупые бредни, не раз и не два хаживал мимо той башни в самый треклятый полуночный час. Даже однажды пошел с Ниной Яковлевной; она боялась, дрожала, никла к нему: башня стояла вдали от строений, среди тайги. И – вдруг, вот оно!.. зарыдало, забулькало. Инженер Протасов прислушался, захохотал, погрозил тьме пальцем и, шагнув к двери, распахнул сторожку. Оттуда несся надсадистый свист, храп и треск спящего бомбардира Федотыча.

– Вот так рушатся легенды, – иронически сказал инженер Протасов, и они пошли с хозяйкой обратно.

– Вы все шутите? Эх вы, скептик!.. Да разве плохо верить во все тайное? В иллюзию, в сказку, в таинственный мир?.. Ведь это же, в сущности, самое поэтическое, может быть, самое главное в жизни…

– Самое главное – сама жизнь. А в жизни – человек. Я верю в ум, в разум: я рационалист, вы же вся в предрассудках… Нина Яковлевна! Доколе? – Он загородил ей дорогу и, трагически подняв брови, с осторожной усмешкой глядел ей в лицо. – Ведь вы ж образованная, умная.

– Позвольте, позвольте… – Она поспешно влекла его обратно, к дому. – Разве вы не читали, скажем, француза Шарля Рише?

– Что? Чертовщина!

– Позвольте! Но ведь их целая плеяда ученых…

– Не верю…

– Позвольте, вы меня начинаете злить, Андрей Андреич…

– Не верю, Нина Яковлевна, не верю! Для меня палец есть палец. Все остальное – простите – абсурд, химера, миф.

Так они раздражали друг друга в отсутствие Прохора Петровича: в то время он пребывал за границей – в Германии, в Бельгии. Теперь же… Прохор Петрович дома.

Он снял с бумаги чернильную кляксу и, брюзжа на Федотыча, вынул из правого ящика записную, в красном атласе, тетрадь: «Золотой реестр». Занес туда строчку о новом пуде намытого золота, подытожил добычу за полгода – сто сорок три пуда, с шумом встал и – руки в карманы – взад-вперед по кабинету. Волк поднял голову с вытянутых лап, прищурился на Прохора и, разинув зубастую пасть, сладко позевнул. Большая трубка во рту Прохора дымила мерзко.

Вот один, вот другой телефонный звонок:

– Алло! Ну, да… Стойте, стойте! Возьму карандаш. Диктуйте!.. Муки ржаной сорок пять тысяч пудов… Ох, уж эта мне мука! Дальше! Круп гречневых четыре тысячи пудов. Дальше!.. Проса… Сколько проса? Так, есть. Крупчатки? Десять тысяч пудов… Дальше!

Он составил целый список, схватился за трубку другого телефона:

– Ну? Слушаю. Что? Обвалилась? Убитых нет? Что? Сколько? Тьфу, черт!.. Семейный? Нет? Ну, черт с ним! Составьте протокол. Урядника с докладом сюда. Что? Мне некогда… – Он швырнул трубку и схватился за третью:

– Контора? Примите две телеграммы! Томск. Кухтерину. Копия отделению торгового дома Громова. Выслать твердый счет: муки ржаной сорок пять тысяч пудов, крупчатки десять тысяч пудов. Записали? Дальше! – Он диктовал длинный перечень необходимых на два месяца продуктов – четыре телефона беспрерывно звонят вовсю, он морщится, снимает с них трубки, приказывает конторе: – Стоимость точно подытожить, через полчаса копию ко мне.

Берет домашний телефон:

– Нина, ты? Что нужно? Обедать не буду. Некогда. Пришли коньяку, икры, кусок телятины. Протасова нет?

Вешает трубку, берет другой телефон:

– Инженер Кук здесь? Ага. Здравствуйте, мистер Кук! Ну что ж, проект мельницы готов? Приезжайте с проектом ровно в четыре. Мы же переплачиваем на муке чертову уйму денег. Постройку двинуть немедленно. Развернуть вовсю. Ну ладно. Жду!

Назойливо, беспрерывно звонит звонок. Прохор берет трубку.

– Алло! Кто? Протасов, вы? Что? Вода заливает шахты? Немедленно снять рабочих с котлованов, мобилизовать копалей и лесорубов.

Всех на водоотлив! Что? Завтра воскресенье? Работы не прерывать. Строжайше приказываю считать праздник буднями! Обещать водки. Уряднику и стражникам внушить, чтоб переписывали недовольных. Горлопанов, смутьянов – к расчету. Протасов, слышите? Если вода зальет шахты, вы будете в ответе. Что? Не можете ручаться? До свиданья!

В таких напряженных переговорах проходит весь рабочий день. Прохор нервничает, теряет голос, злится на волка, что тот ни в чем не может ему помочь. Впрочем, Прохор Петрович любит работать один.

Ровно в четыре волк вскочил, заворчал и, рысью, – к двери: кто-то подымался по лестнице.

– Здравствуйте, мистер Кук, – шагнул Прохор Петрович навстречу высокому, бритому, с открытым лицом человеку. – Ну, как?

– Вот проект, – сказал тот сквозь зубы, мусоля тонкими прямыми губами кончик сигары. – Расчеты проверены, но… – Американец двумя вытянутыми пальцами, как щипцами, выхватил из зубов сигару и очертил ею в воздухе замкнутый эллипс. – Но я полагал бы, прежде чем подписать проект, надо собирать технический совещаний.

– Ерунда, – сказал Прохор Петрович. – Садитесь, разверните проект. Мельница моя, и техническое совещание – это я.

– Но…

– Без всяких «но», мистер Кук. Фасад, разрез, план… Так, понимаю. Слушайте, зачем вы так раздраконили? Картина это, что ли? Достаточно в карандаше…

– Но… я привык…

– От ненужностей надо отвыкать. На какую глубину опустили вы бутовую кладку? На сажень? Много. Хватит на два аршина. Я грунт знаю…

– Простите, мистер Громофф. Но ведь грунт грунту рознь. Надо очшень бояться грунтовых вод…

– Ерунда! – вновь сказал Прохор Петрович. – Грунтовые воды мы перехватим шпунтовой перемычкой. Будет вдвое дешевле. – Он достал готовальню, раздвинул циркуль по масштабу и, отметив на чертеже точку, провел по бутовой кладке синим карандашом черту. – Вот граница бута. Стены тоже надо уменьшить. Внизу – три с половиной кирпича, согласен, а верхний этаж – два кирпича.

– Но… простите… нагрузка…

– Нагрузка? А на кой черт вы ставите железные двутавровые балки, когда у нас в тайге сколько угодно лиственницы? Да она покрепче вашего железа. Долой, долой. – Прохор поставил на чертеже против балок красным карандашом нотабене.

Американец учтиво поморщился, перекинул языком сигару в левый угол рта, сказал:

– Вот, машины… – и развернул чертежи котла и механизмов.

– Ну, тут я пас. В этом деле я ни бе ни ме. «Быть посему», как пишут цари. Согласен. Давайте смету. Сколько?

– Семьдесят одна тысяча пятьсот тридцать девять рублей восемьдесят одна с половиною копейка.

Мистер Кук выговаривал эти цифры очень отчетливым, торжественно-холодным тоном, смакуя звук собственного голоса. Волк, прислушиваясь к его речи, наклонял голову вправо-влево и, как заяц, поводил ушами. Мистер Кук, большой любитель русских пословиц (он всегда жестоко их перевирал), скользом взглянув на зверя, почему-то вспомнил: «Волка накормишь, а он опять на башню влез…» Очшень харашшо…

– Сколько, сколько копеек?

– Что? Восемьдесят одна с половиною копейка.

– С половиною? Довольно точно. – Прохор Петрович подъехал со стулом вплотную к мистеру Куку и крепко положил на его плечо кисть правой своей руки. – Пятьдесят тысяч! И ни копейки больше.

– Нет, нет! – брезгливо дернул плечом мистер Кук. – Семьдесят одна тысяча. Ну, правда, приняв во внимание ваши поправки, можно надеяться, что…

– Ради Бога, не тяните. Пятьдесят тысяч!.. Пейте…

Он налил себе и гостю по чайному стакану коньяку.

– Техническое совещание, мистер Кук, закончено. Ваше здоровье!

– Ваше здоровье!

Мистер Кук с башни спустился благополучно. Далее ноги стали носить его куда попало. Наконец он укрепился среди дороги, немного покачался и усилием воли принудил себя идти четко, прямо, как по струнке.

Прохор Петрович бросил волку кусок телятины. Тот щелкнул зубами и, не жевавши, проглотил.

До позднего вечера работали телефонные звонки. Прохор выслушивал, давал распоряжения, проверял счета, заносил в книги приходы и расходы, принимал гонцов, докладчиков. Белая рубаха стала на спине мокрой; он целую четверть выпил клюквенного морсу и выкурил кисет махорки. В напряженнейшей работе он не заметил, как мчалось время. Уже давно смолкли гудки его заводов, рабочий люд давно отужинал и завалился спать по своим убогим землянкам, баракам, а то и просто под открытым небом, в шалашах из хвои. А Прохор Петрович все еще сидит. Все частицы его мозга, получив зарядку мысли, не скоро еще придут в покой, но тело устало, просило отдыха. Он прошелся по кабинету, вздрогнул от визга волка, которому он наступил на хвост, зажег электрическую лампочку, с утомлением упал в мягкое кресло и закрыл глаза. Уснуть бы, забыться бы минуты на три. Но пред смеженными глазами проносились цифры, записи, цифры, векселя, чьи-то оскаленные смехом зубы, взмахи рук, пробы золотоносных песков, бабьи улыбчивые рты, опять бесконечная вереница цифр, чертежи, детали машин. А в ушах неумолкаемо звенели давно замолкшие телефонные звонки. И не было забвенья.

Он провел концами пальцев по опущенным векам и открыл глаза. Перед ним стоял волк, тыкался мордой в его колени, повизгивал.

– Что, Люпус, домой?

Прохор Петрович подошел к раскрытому широкому окну. Виден был освещенный его дом. Возле подъезда таратайка инженера Протасова. По Угрюм-реке дымил далекий пароход; на буксире – баржа с железом. Даль застилалась сумерками. Тайга за рекой темнела. На пристани суетился народ, горело электричество, с дебаркадера кричали в рупор:

– Эй, на пароходе! Становь баржу на якорь!..

Всюду лаяли сторожевые псы. Караульные возле складов забрякали в железные доски. Где-то сдержанно пиликала гармошка.

– Барин, вот вам барыня прислала пальто.

Прохор оглянулся. Черненькая шустрая горничная Настя улыбалась всем лицом.

– Я и без того весь потный, – сказал он, хотел по привычке выругаться, но, передумав, быстро облапил Настю, стал целовать ее в захохотавший влажный рот. Настя закрыла глаза, не сопротивлялась. Волк отошел на почтительное расстояние, втягивал ноздрями воздух и пофыркивал, скаля в легкой улыбке зубы.

– Напрасно барыня посылает тебя ко мне на башню так поздно. Дура твоя барыня. Могла бы казачка прислать…

Настя оправила волосы, сказала:

– Очень даже верно. Вы известный шарлатан насчет дамских сердцов.

– Что? Ты откуда слышала это слово? Пошла вон! – топнул он и раскатился громким смехом вслед убежавшей горничной.

Он надел белый картуз, накинул на шею волка парфорс, вложил ему в пасть нагайку и стал спускаться с башни.

Внизу старый Федотыч стоял на коленях пред Прохором:

– Христом-Богом молю, прости, не штрафуй!

Волк обнюхивал вытянутую по земле деревянную ногу старика.

– Нет! – крикнул Прохор Петрович и подергал картуз за козырь вверх и вниз. – Вам, чертям, только потачку дай…

Дома он застал инженера Протасова.

– А как вода?

– Одолевает. Я за вами, Прохор Петрович.

– Но он же не обедал, – взмолила Нина. – Прохор, садись. Настя, подавай пельмени. Живо!

Прохор Петрович взял с тарелки два куска черного хлеба, густо намазал горчицей, круто посолил, сложил как бутерброд и сунул в карман.

– Идемте, Протасов.

Вернулся в пятом часу утра измученный, промокший – на работе он свалился со сходней в наполненный водою котлован.

Спал в кабинете до семи утра. Его разбудил волк – уперся передними лапами в диван и громко лаял хозяину в лицо. Половина восьмого волк и Прохор Петрович были на башне. Начался обычный ад рабочего дня.

II

– Да, – раздумчиво сказал Прохор Петрович. – Через два года десятилетие нашей с тобой свадьбы.

– Знаю. Помню, – ответила Нина. – И вот уже три года, как твой отец в сумасшедшем доме.

Прохор Петрович враз изменился в лице и швырнул на поднос дымящуюся трубку с махоркой.

Лицо Нины тоже дрогнуло. Она в длинном, каком-то монашеском платье. Белый большой воротник, белые отвороты рукавов, черная на голове косынка, красиво оттеняющая матовую белизну ее тонкого лица. Из-под косынки темно-русая прядь волос.

Нина положила книгу Бебеля «Женщина и социализм» и в упор посмотрела на мужа глубокими серыми глазами.

– Да, да… В сумасшедшем доме. Твой родной отец.

Прохор, сдерживая себя, молчал. Он нервно крутил на пальце перстень с крупным бриллиантом. Нина с жалеющим, каким-то роковым чувством в сердце влюбленно смотрела на его двигавшиеся хмурые брови, на черные, в скобку, по старинке подстриженные волосы, черную бороду и думала: «Русский богатырь… Сила, ум… Но почему же, почему жестокое такое сердце?»

– Нина. – Он взял трубку, торопливо стал раскуривать. – Все, что сделано, – сделано. И – баста.

Трубка шипела, чвыкала, упрямилась, кофе в чашке стыл.

Нина сказала раздельно:

– Всякое решение можно перерешить. А неправильно решенное дело даже должно решить сызнова. Понимаешь, Прохор, должно! Иначе – петля.

– Прохор Громов решает навсегда – сразу.

– Напрасно.

– Прохор Громов не ошибается.

– Да?!

Он желчно постучал перстнем в стол и поднялся во весь медвежий рост. Медное лицо его горело краской, сердитые глаза сверкали жестоким холодом, как стальные пули.

– Запомни, Нина!.. Прохор Громов идет по земле сильной ногой, ворочает тайгу, как травку… И пусть лучше никто не становится мне поперек дороги. Вот!..

Но зычный, раздраженный его голос сразу же скис под нежным взглядом Нины. Поскрипывая смазными, ярко начищенными сапогами, Прохор покорно подошел к жене, чмокнул ей руку. Она поцеловала его волосы, усадила возле.

– Ты не волнуйся… – сказала она. – Ты помни только одно…

– Нина! – И широкая грудь его под чесучовой русской рубахой задышала с шумом, с присвистом. – Слушай… Я чувствую в себе такую силищу, что… Черт!.. – Он потряс покрытыми черной шерстью кулаками. – Все переверну вверх дном! Вот!.. Жить так жить! Умирать так умирать! А жить надо по-настоящему. Чтоб треск шел, чтоб колокола бухали, чтоб из царь-пушки палили… Эх, Нина!.. Монашка ты.

– Да, монашка. А ты кто?

– Я? – И Прохор громоздко вновь поднялся, опрокинув чашку с кофеем. – Я все могу. Уж я-то не монах, не игумен, не поп…

– Жаль!

– Не знаю, кто во мне: зверь ли, Бог ли? Но только всю тайгу кругом, всю область всколыхну и заставлю работать на себя…

– На себя?

– Да пусть дадут мне лешево болото, я всех чертей обращу в христианскую веру, обряжу в белые рубахи и прикажу строить пятиглавый собор…

Нина испуганно перекрестилась, вскочила, замахала на мужа руками.

– Вот что есть Прохор Громов… И это не слова, а факт, – закончил он низким, взволнованным голосом и обнял Нину за тонкую талию. Пахло от Нины ладаном, цветущей резедой, здоровьем.

– Вот ты живешь в хорошем доме. Гляди, что пред твоими глазами. Разве плохо? – Он подвел ее к окну, отпахнул тяжелые рипсовые шторы и показал рукой: – Смотри!

Внизу расстилался тавризским ковром цветник. Красные дорожки, зеленые кусты жасмина, молодые куртины кедров, елей, искусственные пригорки с беседками, башенками, вдали сверкающая под солнцем Угрюм-река.

– Нравится? И клянусь тебе, Ниночка, друг мой, что к десятилетию нашей свадьбы ты будешь жить во дворце.

Нина вздохнула. Ударили к обедне. Нина перекрестилась. Задней дорожкой сада шел к церкви стройно, медленно, прямо, откинув назад голову, отец Александр. Рыжеватые длинные его волосы густо разметались по спине. Атласная шляпа-цилиндр блестела. Темно-голубая ряса сшита столичным портным.

Проводив священника благочестивым взором влюбленной во Христа невесты, Нина спросила мужа:

– Сколько тебе, Прохор, лет?

– Разве не знаешь? – Он поцеловал ее в сомкнутые бесстрастные губы.

– Знаю. Тридцать первый. Но почему ты кажешься таким возмужалым, пожившим? А иногда… – И Нина улыбнулась.

– Что иногда?

– Таким старым, старым, – фальшиво засмеялась она, чтоб спрятать то, чего не могла договорить. – Пойдем к обедне, – сказала она. – Ведь ты давно не слыхал наш хор. Тридцать два человека теперь в нем. У рабочего Торопова замечательная октава. Пойдем.

– Нет… Я лучше…

Он подошел к телефону, позвонил:

– Сохатых позовите! Илья, ты? Как насчет охоты? Какой фрак, какая обедня?! Брось ерунду молоть! Бери собаку и приходи. Вели лошадей подавать…

Нина Яковлевна Громова имела десять тысяч рублей ежегодного дохода от капитала, принесенного ею в приданое мужу. Все эти деньги она тратила на благотворительность. Она бы истратила и больше, но Прохор Петрович из своих барышей не давал ей ни копейки. Он вообще не признавал благотворительности, он к человеческой нужде всегда был глух. Первой заботой религиозной Нины Яковлевны было сооружение в резиденции «Громово» просторной церкви. Проект церкви и наблюдение за постройкой должен был взять на себя друг Нины инженер Протасов. Социалист, атеист по мировоззрению, он тогда сказал ей:

– Я бы вам советовал построить вместо церкви клуб для рабочих… Ведь вы ж знаете, в каких условиях они живут.

– Сначала забота о душе, потом о теле, – возразила ему Нина.

– Молиться можно везде. Ваш Христос даже учил молиться втайне. А жизнь в землянках, подобно ужам, озлобляет человека даже против вашего Бога.

Но он не мог противиться настойчивым просьбам Нины: он слишком дорожил ее дружбой и принялся за это навязанное ему дело без должного пафоса, хладно. Поэтому и церковь получилась с виду неважная. Деревянная, она проста с виду, но благолепна внутри и всегда полна народу: рабочих на предприятиях Прохора Громова числилось тысячи три, да если прикинуть баб с ребятишками, не уложить и в пять.

Нина Яковлевна госпожою вошла в храм, народ пред ней расступился до самого места у правого клироса, где уготовлен ей коврик и стул. Народу многое множество: рабочие с семьями, окрестные мужики. Воздух сиз и густ. Она осмотрелась, принюхалась: в храме стоял смрад, сдобренный благоуханьем ливанского ладана.

Усердный богомолец Илья Петрович Сохатых сегодня отсутствовал. Была лишь его супруга Февронья Сидоровна, бывшая вдова купца из уездного города. Природа послала ей весу семь пудов ровно. Был знакомый нам пристав. Он теперь при хорошем окладе, в чинах, дюж, как бык, и с порядочной плешью. Но усы все те ж – молодецкие. Два жандармских унтер-офицера, Оглядкин и Пряткин, гренадерского роста, с рыжими усами, похожие друг на друга, как братья-близнецы.

Иннокентий Филатыч Груздев – он тоже знаком нам – был в званье церковного старосты и стоял за казенкой. Когда-то проглоченный им в квартире следователя криминальный документик Анфисы, как говорится, пошел ему в тук: брюшко округлилось, стариковские щеки цветились румянцем. Только вот беда: шамкал, рот провалился, не было зубов. Но он скоро их вставит.

В это воскресенье с нахальным нахрапом водрузился впереди Нины Яковлевны вышедший на днях из тайги приискатель-хищник Гришка Гнус. Он еще не успел вконец пропиться, хотя от него изрядно разило винным перегаром. Нина Яковлевна морщилась, зажимала нос платком. Он в странном наряде: широчайшие синего шелка с красными разводами шаровары, в каждую штанину могло бы смело поместиться по пяти пудов ржи, на ногах портянки алого бархата, новые березовые лапти и вместо пиджака по голому телу (рубаха истлела, он выбросил) огромная шаль, заколотая у горла булавкой. Когда он пробирался сквозь гущу народа, бабы завистливо щупали его шаровары и шаль, мужики хихикали в горсть, лукаво крутили носами. Иннокентий же Филатыч подмигнул сам себе, сказал сподручному:

– Вот и еще благодетель прется.

Действительно, приискатель-бродяга сейчас при больших деньгах, а сегодня же ночью, если его не защитит острый нож, он будет, наверно, зарезан иль сброшен в Угрюм-реку.

Крикливо, нестройно запели концерт. Староста, за ним вереница доброхотов с тарелками, с кружками направились за сбором денег. Помолившись в алтаре на престол и получив благословение пастыря, Иннокентий Филатыч чинно двинулся брюшком вперед к своей благодетельнице. В его руках медное блюдо, на мизинце – колокольчик, которым он время от времени позванивает: знак – вынимать кошельки.

– Эй, хрыч! Ко мне первому, – негромко прохрипел бродяга; он выкатил подбитые в драке глаза и обернулся к старосте своим разбойным лицом. Иннокентий Филатыч, вежливенько шаркнув ножкой, поклонился бродяге, сказал: «Сейчас», – и с приятной улыбкой подплыл к Нине Яковлевне. Та положила на блюдо трехрублевую бумажку. Староста с еще большим почтением подплыл к бродяге, который злобно высматривал, какую благодетельница даст жертву Богу.

– Что, трешка? – с презрением сплюнул он сквозь гниль зубов и ловким щелчком грязных пальцев сшиб трешку с блюда. – Барских денег нам не надо, мы сами баре. Стой, не качайся. На!.. – бахвально отставив ногу в лапте, он нырнул за штаны, выхватил пропотевший бумажник, с форсом бросил на блюдо четвертной билет и на всю церковь крикнул:

– Православные! Я, Ванька Непомнящих, али все равно – Гришка Гнус, богатеющий приискатель, жертвую на Божий храм двадцать пять целкачей как одна копейка… Чувствуй! А эта фря, что на коврике, трешку отвалила… Молись, братцы, за благодетеля!..

Двое стражников шумно волокли его вон, заплеванные борода и усищи бродяги тряслись, он упирался, орал:

– Владычица, Богородица! Заступись за Ивана Непомнящих! Не дай этим сволочам в обиду… Братцы, бей их!.. Благодетеля изобижают! Господи Суси, Господи!..

За церковной оградой стражники сняли с него в свою пользу шаль, бархатные новые портянки, надавали сколько влезет по шее и вернулись в храм, мысленно славя Бога за его щедрые к ним, грешникам, милости.

Отец Александр, блистая ризой, наперсным крестом, значком академика и красноречием, начал с амвона проповедь. Давя друг друга, вся паства, подобно овечьему стаду, прихлынула к амвону. Нина Яковлевна взошла на правый клирос и приготовила для слез батистовый платочек.

Отец Александр начал проповедь словами Евангелия:

– Судия был в некоем городе такой, что и Бога не боялся и людей не стыдился. Вдова же некая была в том же городе и, приходя к нему, говорила: «Защити меня от соперника моего». И не хотел долгое время. А напоследок сказал сам себе: хотя Бога не боюсь и человека не стыжусь, но как не отстает утруждать вдовица сия, защищу ее, чтобы не приходила больше докучать мне. И сказал Христос ученикам: «Слышите, что говорит судья неправедный, Бог же не сотворит ли избранным своим, вопиющим к нему день и ночь, хотя и долго терпит от них…»

Отец Александр театральным жестом руки откинул назад рыжеватые космы волос и прищурился на внимавших ему.

– Теперь спустимся с евангельских высот на землю. Ходят в народе слухи, что вы, трудящиеся, недовольны получаемым жалованьем и собираетесь объявить забастовку. Говорю вам как пастырь: забастовка – дело бесовское. Вы поступите правильно, если мирным путем будете просить у хозяев прибавки…

И прошумело по церкви сдержанным ропотом:

– Просили… Просили… Толку нет.

– Тише!.. Без шуму. Здесь Божий храм. Вы говорите: «просили»? Пытайте еще. Неотступно просите, и голос ваш будет услышан. Ибо сказано в Евангелии: «Просите, и дастся вам, толцыте, и отверзится». Вы слышали притчу о судье неправедном? Надоела ему вдовица, и он внял ее просьбе. Так неужели ж ваши христолюбивые хозяева хуже судьи нечестивого?

– Хуже, хуже… Мы про хозяйку молчим, госпожа добрая, с понятием… А вот…

– Стойте, здесь не тайное сборище, куда все чаще и чаще завлекают вас крамольники… Гнев Божий на тех, кто соблазняется ими! – грозно прикрикнул отец Александр. – Я же вам говорю: решайте дело мирным путем. И я, ваш пастырь, об руку с вами… Мужайтесь. Аминь.