Текст книги "Сибирский ковчег Менделеевых"

– Как не понять, – подобострастно кивнул Иван Павлович, – мы люди понятливые, никому ни полсловечка. Молчок.

– Верю, а проговоришься – мигом узнаю. Смотри, как бы не пожалеть.

Менделеева прошиб холодный пот, и он поспешил отереть его прямо пятерней, забыв о положенном ему женой в карман платке. Рассказов поморщился на его непроизвольный жест, но продолжил:

– А пока напишу вашему попечителю в Казань о нашем разговоре и при случае потолкую с бароном. Так что, коль он тебе предложит что – не раздумывай, соглашайся. Понятно говорю?

– Да, ваше высокое превосходительство, все понятно, – согласно кивнул Менделеев.

– И помни, о нашем разговоре – молчок.

С этими словами Рассказов, не скрывая своей хромоты, направился к выходу, а вслед за ним тотчас кинулся полицмейстер, любезно распахнув перед ним дверь. Взяв в руки шляпу и трость, вице-губернатор спросил хозяина дома:

– Как тебе наш новый учитель показался? Можно ему доверять?

– Не могу знать, – с готовностью ответил тот. – Не мне о том судить. Я бы пока поостерегся, потому и пригласил его к себе, чтоб накоротке побольше узнать о нем. А как вы считаете?

Рассказов помолчал, а потом, покрутив головой, ответил:

– Молод еще, как посмотрю, даже пить и то не научился. Но это, может, и к лучшему. А то, кто к этому делу пристрастится, тому и вовсе веры нет, и себя и дело пропьет. Не успеешь оглянуться – был человек, а стал тряпка. Этот же, гляди, не глуп, начитан и женщина ему под стать. Такая будет мужика в ежовых рукавицах держать и ни на шаг от себя не отпустит. Но ты все одно приглядывай за ними и чуть чего мне сообщай без промедления, а там поглядим.

– Рад стараться, – козырнул Ольховский и с облегчением вздохнул, когда за вице-губернатором закрылась дверь. После чего чуть слышно произнес:

– Мое дело – за всеми приглядывать… и за вами в том числе, господин вице-губернатор, в первую очередь. Не сомневайтесь. Думаете, вы здесь самый главный? – Как бы не так.

Тем же вечером полицмейстер сел за регулярный отчет обо всем, что произошло в губернии за прошедшую неделю, где упомянул о появлении у него в гостях молодого учителя Менделеева и о своем разговоре с вице-губернатором. Послание свое он тщательно запечатал и подписал «В Департамент полиции Санкт-Петербурга». После чего с осознанием выполненного долга прошел в буфетную и, подобрав ключ к замку, налил себе полный бокал пунша.

Чета Менделеевых, вернувшись домой, долго не могла обнаружить оставшуюся одну Пашу. Наконец нашли ее укрывшейся двумя одеялами и положившей для верности подушку себе на голову. Мария Дмитриевна не сразу смогла растолкать ее. А когда та открыла глаза, спросила с улыбкой:

– Что случилось, Поленька, кто тебя бедненькую обидел, кто тебя бедненькую так напугал, скажи. А то я уже всякое подумала.

Паша долго хлопала своими длинными ресницами, словно не понимала, где она находится и что происходит. Наконец тихо спросила:

– Вас отпустили и ничего с вами не сделали?

– А что нам могли сделать, – рассмеялся стоявший подле жены Иван Павлович, – с хорошими людьми познакомились, жаль тебя с нами не было, а то бы, глядишь, жениха бы тебе подыскали. – При этом он подкрутил пальцем воображаемые усы. Настроение у него было самое веселое и радостное, что не очень-то устраивало Марию Дмитриевну. Она строго глянула на мужа и шепнула:

– А то я от стыда чуть сквозь землю не провалилась, не знала, как быть.

– Не вижу причин для расстройства. Мы с тобой произвели фурор на всех собравшихся, – никак не желал соглашаться с женой Иван Павлович. Но чтоб не вступить с ней в очередной спор, он вышел из Пашиной спальни и загремел посудой в буфете в поисках чего-то.

– Никак не угомонится, – вздохнула Мария Дмитриевна, при том внимательно прислушивалась, чем там занят муж. – Ты так и не ответила, Паша, – обратилась она к няне, – чего ты так испугалась?

– Я уж не помню, – ответила та. – За вас, вдруг бы да не выпустили бы из участка, а потом и меня следом потянули. Вот и спряталась.

– Все, мы дома и больше тебя одну не оставим. Со мной ведь ты никого не боишься?

– Нет, – согласилась та, приобняв хозяйку, и потом вдруг горько заплакала, прижавшись всем телом к Марии Дмитриевне.

– Поплачь, поплачь, милая, оно и полегчает, – постаралась та успокоить няню. – Ладно, пойду Ивана спать уложу, а то добром все это не кончится. Никак не думала, что он пить совсем не умеет.

– Это как? – удивилась Паша.

– Да потому, как в Сибири раньше не жил. Вот и вся причина. Ничего, может, оно и к лучшему…

Глава восемнадцатая

Едва начались занятия, как барон Эйбен пригласил к себе Ивана Павловича и долго инструктировал его, как он должен вести себя во время поездки по уездным городам Тобольской губернии.

– Сразу по приезде нанесите визит тамошнему городничему, сообщите о цели своей поездки, покажите бумаги, что я подготовил, и главное, указ императора о непременном открытии во всех уездных городах училищ. Вот вам перечень дисциплин, какие должны быть преподаваемы в тех училищах. Спросите, имеются ли подходящие помещения для размещения там училища, а если нет – то когда они найдут таковое. Будьте с ними строги, не заискивайте, но и палку перегибать не следует. А там, где уже училища имеются, узнайте, соответствует ли количество учеников и учителей тому, что они сообщают мне в своих отчетах. О библиотеках не забудьте узнать. Мы им на продажу отправляем учебники, получаемые из Казани. Попросите показать расходный лист, и пусть копию с него снимут за своей подписью. Узнайте, сколько денег в кассе и на что остальные потрачены.

Менделеев был уже не рад, что неосторожно согласился на эту поездку, тем более что Маша последние дни чувствовала какую-то слабость. Он начал подозревать, не в положении ли она и лишь скрывает это от него, и потому ему, как никогда, нужно было быть рядом с ней, а тут поездка. Но деваться было некуда, и теперь уже поздно отказываться, осталось лишь сожалеть, и постараться все исполнить, и поскорее вернуться домой. Он вспомнил слова Рассказова о том, что дни барона Эйбена сочтены, и в голове у него мелькнула мысль, как он может поспособствовать скорейшей его отставке.

Ревизорская поездка Ивана Павловича продолжалась почти два месяца, и обратно в Тобольск он вернулся уже под самое Рождество, исхудавший, плохо побритый и вдобавок ко всему изрядно простывший. Мария Дмитриевна, увидев его в проеме двери, поначалу даже не сразу узнала мужа, а потом с криком и слезами бросилась ему на грудь, принялась целовать, гладить по изможденному усталому лицу и безапелляционно заявила:

– Все, больше без меня из дома ни на шаг. Делай что хочешь, сказывайся больным, недужным, но чтоб никаких поездок. Я тут чуть с ума не сошла, так боялась за тебя.

– Да что со мной случится? – ответил он с улыбкой. – А ты, как погляжу, похорошела, раздалась.

Ужинали они вместе, и Менделеев подробно рассказывал обо всех посещенных им городах и о той безысходности, которую ему пришлось увидеть. Мария Дмитриевна слушала молча, кивала головой, а потом спросила:

– А что же твой барон не знает, что творится в этих городах?

– Может, и знает, – ответил Иван Павлович, – но и он ничего изменить не может…

На другой день Менделеев отчитался перед бароном Эйбеном о результатах своей поездки по каждому из посещенных им городов и положил перед ним несколько листов, исписанных мелким почерком.

– Что на словах скажете? – поинтересовался барон. – Отчет ваш прочту чуть позже и попечителю направлю. Как там все обстоит?

– Скажу честно, хвастаться нечем. У городничих приема пришлось подолгу ждать. Слушали они меня вполуха, открывать училища не хотят. У них тысяча причин и отговорок на это. И общество их не поддерживает, и денег нет, я уж про учителей молчу. Где их брать, спрашивается? Лично я себе плохо представляю…

– Я отпишу об этом господину попечителю, – кивнул головой барон. – А теперь идите и проводите свои занятия.

– Я думал, что вы предоставите мне пару дней для отдыха. Я вообще-то нездоров, и боюсь, как бы всерьез не расхвораться.

– Ничего, вы еще молоды, справитесь. А то дети без вас совсем разбаловались. Можете прямо сейчас отправиться к ним.

Но Менделеев, видя, что его слова не убедили директора, не собирался сдаваться. Он взял лежащий на столе свой отчет о поездке и заявил дрожащим от волнения голосом:

– В таком случае вам, господин директор, придется сочинять собственное заключение об обследовании уездных городов. Разрешите откланяться. – И с этими словами направился к выходу из кабинета. Лицо Эйбена налилось кровью, и он, бодро вскочив, кинулся к нему наперерез.

– Иван Павлович, стойте. Не делайте этого. Иначе я с вами могу поступить по закону и отстранить от службы. А если и это не поможет, заключить под стражу.

– Только попробуйте, – крикнул ему прямо в лицо Менделеев. – Я ведь тоже могу донести попечителю о всех ваших неблаговидных поступках, а многие учителя готовы поддержать это мое послание.

Эйбен успел забежать вперед и встать спиной к двери, а лицом к Менделееву. Он вспомнил, что кто-то из знакомых не так давно сообщил ему о том, что молодой учитель поддерживает отношения с всесильным Аракчеевым и его часто видели в обществе вице-губернатора Рассказова. Поначалу он этому просто не поверил. А вот сейчас дерзкий поступок его подчиненного, посмевшего угрожать ему, говорил о том, что, должно быть, так оно и есть, иначе он, не имея покровительства, вряд ли бы решился вступать с ним в противостояние. Поэтому он попытался свести все к шутке:

– Послушайте меня, – начал он примирительно, – ну зачем нам ссориться? Я отношусь к вам с большим уважением. Если вам так нужны эти два дня, я готов их вам предоставить, но за вычетом из жалованья…

– При чем здесь жалованье? – снова вспылил Менделеев. – Или вы не слышали, что из поездки я вернулся больным и не хочу окончательно расхвораться. Так что по закону имею даже не два, а три дня отдыха. И ничего с детьми не случится. Чем же они были заняты все это время, пока я вместо вас скитался по всей губернии? Весьма благодарен вашей милости за доброе к моей скромной персоне отношение. – С этими словами он вернул обратно на директорский стол свой отчет о ревизии, подхваченный им в порыве неожиданно захлестнувшего его гнева, поклонился и вышел в коридор.

Там он остановился, чтобы перевести дух и отереть пот со лба, и, чуть подумав, понял, что он действительно ужасно устал и к тому же давала о себе знать простуда, полученная во время многодневной поездки. И главное – он в полной мере ощутил себя униженным после встречи с бароном, который даже не поблагодарил его за проведенную ревизию, не предложил отдохнуть, прийти в себя, не говоря о дополнительной доплате к жалованью.

«Иные хозяева свою скотину и то больше жалеют, не каждый день в ярмо запрягают, боятся, что околеет. А тут никакой передышки. Иди, служи дальше, а он, директор, будет втихаря винцо потягивать, и шага лишнего не сделает». Он сам не заметил, как распахнул двери в учительскую, где собрались перед началом занятий несколько учителей. Среди них было двое незнакомых ему молодых людей, которые, как ему сообщили ранее, приехали к началу нового учебного года из Казани. Увидевший его Семен Гаревский радостно шагнул навстречу, подал руку для пожатия и спросил:

– Давно вернулся?

– Да только вчера. Была уже ночь на дворе, потому и не заглянул к тебе. Тем более ты теперь тоже не один живешь, а с молодой женой. Вот и не хотел беспокоить. Как она? Привыкает?

– Боюсь сказать да, но и нет не скажу. Время покажет. Потом обо всем поговорим. Ты от барона, как погляжу.

– От него, от кого же еще. Хотя бы спасибо сказал, что чуть не тысячу верст по его милости отмерил. А погодка, сам знаешь, какая стоит, распутица в самом разгаре. На станциях нигде не топлено, дров жалеют. Городничие от меня или прятались, или сутками ждать заставляли. И в училищах наших что в Тюмени, что в Туринске бардак сплошной. Разве что в Таре неплохо дело обстоит. Моя бы воля – всех разогнал!

– Ты, Иван Павлович, будь твоя воля, навел бы порядок, – пошутил Гаревский.

К ним подошли двое новых учителей, и Гаревский представил их: учитель истории Александр Католинский и естественных наук Иван Набрежнин.

– А у нас тут все как раз противоестественно обстоит, – с горечью высказался Менделеев.

– Что вы имеете в виду? – удивился молодой учитель с небольшой светлой бородкой, Набережнин.

– Все, что моему естеству противно: лизоблюдство, пьянство, сводничество – всего хватает. Не верится, что из наших учеников получится что-то путное.

– И как бы вы поступили, окажись на месте министра? – совершенно серьезно поинтересовался его собеседник.

– Вряд ли я когда-то окажусь в министерском кресле. Это раз, а если даже и так, то без веры в бога, истиной веры, никакие наставления, никакие реформы нам не помогут. Вы подумайте сами, – распалялся он все больше, – министры наши где сидят? Правильно – в Петербурге. А попечитель? Верно – в Казани. А наш барон – у себя в кабинете. И никто из них не знает и не желает знать, что творится где-то в забытом богом Ишиме или там в Туринске. Что им до тамошних детей? Живут – и ладно. А вот как живут, во что верят и кому верят, на то им наплевать. Так что, повторюсь, здесь в Сибири и через сто лет все будет также без изменений, как в глухом лесу. – Выпалив это, он обвел всех взглядом, ожидая возражений.

Но все молчали. Наконец осторожно высказался учитель истории:

– Но и мы не должны молчать. Вот я не обнаружил в училищной библиотеке и половины необходимых пособий, разве что карту древнеримского государства. А той же Европы или нашей матушки России и в помине нет. Это как же мне вести занятия?

– Доложили бы директору, – посоветовал Гаревский.

– А то как же, тут же сообщил…

– И что услышали? – уже предвидя ответ, спросил, едва сдерживая улыбку, Менделеев.

– То и услышал, что взять тех карт неоткуда, а на деревьях они не растут. И весь сказ.

– Мне вот для опытов гальванические батареи нужны. Сказал о том нашему барону, так он в ответ… мне о таковых батареях ничего не известно, но они должно быть к какому-нибудь полку приписаны, – сообщил учитель естественных наук.

– Какому полку? – прыснули остальные учителя.

– Вот-вот, и я о том же спросил. А он в ответ: что тут спрашивать, конечно к артиллерийскому, коль батареи. Тут уже в голос, не сдерживаясь, начали хохотать все. Раньше других успокоился Менделеев и со вздохом сказал:

– И такой человек поставлен над нами? И смех и грех. Нет, этому надо положить конец.

– Это каким же образом? – поинтересовался Гаревский. – Предлагаешь барона на дуэль вызвать? Я бы не решился, он все же хоть в отставке, а человек военный, оружие в руках держать умеет. Нет, я бы не рискнул.

В ответ Менделеев лишь поморщился и ответил брезгливо:

– Зачем же стреляться с этим пьяницей? Пусть живет. Все равно его дни сочтены, – неожиданно для себя повторил он слова Рассказова.

Однако собравшиеся вокруг него учителя насторожились, кто-то из них поинтересовался:

– Это точно?

– Что точно? – переспросил Иван Павлович. – Таких, как он, долго держать не станут. Спета его песенка. А я вот что хочу предложить: написать жалобу на него на имя попечителя. Перечислить все, что нам известно о его художествах…

– И от себя кое-что добавить, – полушутя предложил Гаревский, но, поймав строгий взгляд Менделеева, тут же осекся.

А тот продолжил, словно не услышал неуместной реплики Гаревского:

– Главное, что он тянет с открытием гимназии…

– Верно, – поддержали его остальные.

– Именно так, – послышались голоса из другого конца учительской.

– А я слышал, что он собрался у себя дома пансион открывать, – вступил в разговор Лафинов.

– Какой такой пансион? – всполошились все. – Нам о том ничего не известно.

– Неважно, – отрезал Менделеев, – придет время, узнаем.

– А о пьянстве как? Промолчим? – напомнил осторожно Набережнин.

– И о том, что с ревизией, который год сам по губерниям не ездит, мол, нездоров, а как вино пить, то ничего…

– Так то в лечебных целях, – пошутил Гаревский.

– Обо всем напишу, – заверил их Менделеев, – если вы мне доверяете. К завтрашнему дню подготовлю петицию. И подпишем все вместе. А пока мне положено два дня на отдых. Так что я домой…

Вернувшись, он почти сразу засел за написание рапорта на имя попечителя Казанского учебного округа, где изложил все, о чем только что говорили с коллегами. Перечитал, но ему показалось, что вышло как-то неубедительно, нескладно и по-детски. Дмитрий Иванович никак не мог найти нужной тональности, чтобы показать всю безнадежность создавшегося положения при открытии уездных училищ. Но вот расписать во всех красках пассивную роль барона Эйбена у него так и не вышло. То ли из жалости к нему, то ли он понимал, что выполняет не совсем благовидную роль в происходящем. Но, с другой стороны, Менделеев не мог и не имел права оставаться в стороне. И хотя он до конца не верил, что их жалоба может что-то изменить, но, пусть слабое, внутреннее убеждение в своей правоте придавало ему силы и даже азарт. А самое главное – он не мог забыть пережитое им унижение после последней встречи с бароном Эйбеном. Как учитель Менделеев ждал совсем другого приема, а получил лишь одобрительную улыбку, коей удостаивают собаку, принесшую хозяину подстреленную дичь.

Дошел ли до попечителя их рапорт, поскольку, по слухам, он большую часть времени проводил в Петербурге, а если дошел, то повлиял ли как-то на только выстраивающуюся систему сибирского образования, Менделеев так и не узнал. Но весной следующего года Тобольское Главное народное училище при большом стечении народа было реорганизовано в гимназию.

Постепенно выстраивались его отношения с Рассказовым. Обычно раз в месяц Менделеев встречался с вице-губернатором и излагал ему, как обстоят дела во вновь открытой гимназии. Тот внимательно слушал, хмыкал время от времени, иногда задавал наводящие вопросы о происходящем, спрашивал о поведении директора, учителей и как учителя относятся к своим обязанностям. Поначалу Менделеев отвечал с неохотой, не желая доносить на коллег и на барона в том числе, хотя считал, что тот находится явно не на своем месте. Но со временем их беседы превратились в простой обмен мнениями о воспитании учеников, иногда переходящие в спор. Вице-губернатор при внешней холодности часто горячился, отстаивая свою точку зрения. Он видел в будущих гимназистах не иначе как новых чиновников, служителей царю и отечеству, а потому считал, что дисциплина и прилежание для них важнее, чем полученные знания.

Менделеев же был в корне с ним не согласен и всячески доказывал необходимость любого предмета, преподаваемого гимназистам.

– Они должны прежде всего стать культурными и, само собой, образованными людьми. А какое выберут себе занятие, то их дело. Может из кого-то выйдет губернатор, из иного – аптекарь. То не столь важно…

– Тоже мне, скажете, – перебивал его Рассказов, – сравнили божий дар с яичницей: губернатора с аптекарем! Вы еще генерала с углежогом каким сравните.

Этот их спор мог продолжаться часами, но сходились они в одном – все выпускники должны служить Отечеству и не прожигать бесцельно свою жизнь в праздности и безделье.

Глава девятнадцатая

…Однажды, возвращаясь от Рассказова, Менделеев возле храма Богоявления, где они когда-то венчались с Машей, нос к носу столкнулся с Дмитрием Васильевичем Корнильевым, своим тестем. Тот, судя по всему, не признал зятя и чуть посторонился, давая ему пройти.

– Мое почтение, Дмитрий Васильевич, – поклонился ему Иван Павлович, снимая шляпу.

Тот прищурился, постарался вспомнить, что за молодой человек перед ним находится, но не узнал и лишь сухо ответил:

– Рад приветствовать, только не имею чести знать вас. И извините, память уже не та.

– Да это я, Иван, муж вашей дочери, – попытался объяснить ему Менделеев.

Корнильев долго разглядывал его, потом кивнул, и даже скупая улыбка осветила его лицо.

– Ах, Маша, Машуня, давно не видел ее. Как она? Что не заходит?

Менделеев не стал напоминать, что та буквально вчера заглядывала к родителям, о чем вечером рассказала мужу, а просто вызвался проводить старичка до дома. Тот не возражал.

Их встретил чем-то озабоченный Василий, с которым они тоже теперь виделись редко, радостно раскинул руки для объятий, сказав:

– Уж не ждал, что Иван Павлович когда-то к нам пожалует. Проходите, дорогой шурин, всегда рады. Как раз чай поспел. Он помог отцу раздеться, но тот от чая отказался и тут же ушел в свою комнату.

– Как он? – спросил Иван Павлович, кивнув в сторону Дмитрия Васильевича. – Никакого улучшения, так память и не возвращается? Может, кто из молодых врачей что подскажет? Не пробовали показать?

Они прошли в гостиную, сели к столу, и горничная тут же принесла им стаканы с горячим чаем. На их голоса вышла Марфа Ивановна и, как обычно, прошла сразу к иконам, начала читать молитву. Потом села на краешек стула, глянула искоса на Ивана Павловича и спросила:

– Машуня здорова? А то, как мне показалось, недужится ей.

– Спасибо, все хорошо, иногда, правда, голова у нее побаливает. Но быстро проходит. Морозы стояли, потому остерегалась часто из дома выходить. Вот и вы бы к нам заглянули когда, тут ведь совсем рядышком.

– Я бы рада, только ноги совсем не ходят. На престольные праздники до церкви дойду когда, и то с трудом. Годы, они берут свое, – вздохнула Марфа Ивановна.

– Иван Павлович предлагает отца молодым врачам показать, может, помогут чем, – подал голос Василий.

Но потому, как он произнес эту фразу, было ясно, что говорили они об этом ни один раз, но все напрасно. И Марфа Ивановна лишь подтвердила предположение Менделеева.

– А чем врачи те помочь могут? Порошки какие дадут. Да что только мы ему не давали, кого только не звали: и бабок разных, и батюшки были, и монах один хаживал, псалтырь читал по многу раз. Нет, ничем, видать, ему не помочь уже. Я вам так скажу: коль бог определил ему такой удел, так тому и быть.

Василий был не согласен с ней явно, но промолчал, понимая, что спорить бесполезно. Он глянул на Ивана Павловича, который тоже пребывал в нерешительности, и предпочел не возражать хозяйке дома. А та продолжала:

– Мне-то давно понятно, за что ему участь такая выпала. Еще муженьку покойному сказывала, чтоб не связывался он с той штуковиной, через которую книжки безбожные производил. Ан нет, и слушать меня не хотел, все по-своему норовил повернуть, да деньгу лишнюю заработать. Думал через то сто первым богатеем сделается, а оно вот как обернулось…

– Что ж тут плохого? – с недоумением вставил слово Василий. – Книги на Руси печатать еще во времена Ивана Васильевича Грозного начали. Как же без них?

– Ладно б божественные, а то ведь срамота одна. Глянула я одну, хоть и в грамоте не особо сильна, и плюнула. Ничего там доброго нет. О блудных девках и мужиках гулящих пропечатано. В руки брать и то неловко…

Менделеев хотел было заступиться за покойного типографа, но заметил, как Василий подает ему знак молчать, и лишь тяжело вздохнул.

– Вот через эти книжки свои он в полное разорение и вошел, а потом и совсем слег да и помер. Царство ему небесное, – продолжала Марфа Ивановна. – А вслед за ним и Дмитрий, сынок наш старшой, по той же дорожке протоптанной идти решил, да господь остановил его, не дал богопротивным делом заниматься.

– Ой, бабушка, не права ты. Отец как раз издавал книги на христианские темы, – возразил Василий.

– Не может быть, – не задумываясь ответила та. – И о чем же они? Ответь мне, внучок.

– Об истинной вере, Воскресении Христа. Автор, правда, немецкий, но перевел его наш владыка Антоний.

– Это какой же Антоний? Который до нонешнего был, что ли?

– Он самый, – кивнул Василий.

– Ни за что не поверю. Не таков он человек был, чтоб немецкие книги читать. Они же ненашенской веры, не наговаривай зря на праведного человека. Добрый владыка был, не чета нонешнему.

Иван Павлович и Василий незаметно переглянулись друг с другом, не зная, что сказать в ответ. Неожиданно в комнату тихо вошла Агриппина Степановна, которая, видимо, давно слушала их спор. Марфа Ивановна сурово глянула в ее сторону, тяжело поднялась и, не произнеся ни слова, вышла из гостиной. А Агриппина Степановна остановилась напротив Ивана Павловича и, пристально смотря на него, ехидно спросила:

– Каким ветром занесло вас в нашу скромную обитель? Вы, как слышала, у нас в фаворе, с видными людьми дружбу водите. Чего это вдруг о нас вспомнили? Иль нужда какая? Так ничем помочь не можем. Нищие мы, скоро сами с сумой по миру пойдем. Или пожалеть нас заглянули?

Менделеев растерянно смотрел на нее, не зная, что ответить. Видя это, Василий одернул словоохотливую родственницу:

– Не говорите лишнего, тетушка, до сумы нам еще далеко. Пусть скромно живем, без изысков, но так многие живут. И нечего говорить о том, чего нет.

– Хороша скромность, – никак не желала та успокоиться, а, попросту говоря, ей хотелось с кем-то поспорить, проявить себя и обозначить свое место в доме, – сегодня на обед нам подали телячьи потроха! Если дело дальше так пойдет, скоро нас свиными хвостами кормить начнут.

Василий лишь отмахнулся от ее слов и ответил:

– Я не занимаюсь обедами, поговорите об этом со старшей кухаркой. А если вам чего не нравится, можете готовить себе отдельно. Препятствий не будет.

– Нет, вы послушайте его, – обратилась она к Ивану Павловичу, – он даже слушать меня не желает. Полное безобразие…

Неизвестно сколько бы продолжались эти излияния, если бы в дверях не появился ее муж Яков, державший в руках халат с оторванным рукавом.

– Груня, что мне с ним делать? Не могу же я надеть его вот так, без одного рукава? Его требуется пришить.

– На голову его себе натяни, – грубо ответила она, а потом добавила: – Ты что думаешь, я, хоть и бывшая, но все же жена полковника и сяду штопать твой вонючий халат? Да что у нас в доме, дворни мало? Поди найди кого-нибудь.

Яков, не зная, что сказать жене, повернулся и ушел, а Агриппина Степановна уже успела забыть, о чем она говорила с молодыми людьми, рассеяно глянула по сторонам, потом увидела вышитую подушечку на кресле, торопливо взяла ее со словами:

– А я все думала, куда она пропала из нашей спальни. – И не простившись, ушла вслед за мужем.

Оставшись вдвоем, Менделеев и Василий глянули друг на друга и громко расхохотались.

– И часто у вас такие спектакли разыгрываются? Ей бы на сцену, наверняка бы пользовалась огромным успехом, – улыбаясь сказал Менделеев.

– Я рад, что вы живете с Машей отдельно, а то бы и ей пришлось в этих спектаклях невольно участвовать.

– Согласен, – сказал Иван Павлович вставая.

Василий вызвался проводить его, и они вышли вместе. Не успели они сделать несколько шагов, как вдруг навстречу вышел из переулка незнакомый мужик в войлочной шапке на голове, в рваной шубейке и униженно, сняв шапку, попросил:

– Подайте Христа ради. Второй день как голодный…

Менделеев пригляделся и тут же узнал в нем того самого человека, которого он помог найти приставу Вахрушеву в первый день своего приезда в Тобольск.

– Карась, ты, что ли? – спросил он. – Неужели воровать бросил?

– Боязно, – признался тот, – ежели поймают, то сошлют к черту на кулички, еще и ноздри вырвут и срамной знак на лбу поставят. Вот и перестал. А есть-то охота. Дайте денежку, господа хорошие.

Карась явно не признал Менделеева и заискивающе смотрел то на одного, то на другого. Щеки у него были впалые, землистого цвета, пропал и живот, выдающийся раньше, словно спелая тыква из-под одежды, благодаря которому он и получил свое прозвище.

Менделеев развел руками, сказав:

– Извини, но у меня с собой и полушки нет.

И Василий, как оказалось, денег при себе не имел. Однако он предложил:

– Если ты действительно голодный, отведу тебя на кухню. Там хоть тарелку супа, но найдут.

– И хлеба пару краюх, – поспешил добавить тот.

– Думаю, и хлеба дадут. А ежели работы никакой не боишься, пристроим тебя к делу какому. Согласен?

– Надо подумать, – задумчиво ответил тот. – К примеру, мешки таскать, то у меня силенок надолго не хватит, а вот снег убирать, то могу…

– Ишь ты какой, с выбором, – усмехнулся Василий, и обратясь к Менделееву, сказал: – Придется нам с вами прямо тут попрощаться. Вы уж простите. А я отведу этого бедолагу к дядьке Кондратию, пусть он ему работу какую найдет. А первым делом накормит. Задарма и медведь в лесу реветь не станет, – не преминул вставить свое слово Карась.

– Да я не в обиде, – ответил Менделеев и отправился к себе.

Через несколько дней он случайно встретил Василия в коридоре гимназии, поинтересовался:

– Как там наш попрошайка? Не сбежал еще?

– Куда ему бежать, коль дома своего не нажил? Дядька Кондрат приставил его конюшню чистить, снег во дворе убирать, на ночлег определил в теплой кладовой.

– Все одно, приглядывай за ним, как бы беды не наделал. А чуть что не так, шепну приставу, он ему мозги мигом вправит.

– Пусть живет, а летом в деревню его направим или еще куда.

– Мое дело – предупредить, а там сам решай, – не стал спорить с ним Иван Павлович.