Текст книги "Христианство и зло"

XII. О любви к врагам

Заповедь «Люби своих врагов» занимает особое место в учении Христа: она лучше, чем всякая другая заповедь, характеризует его понимание добра. Человек любит врагов своих врагов, но любить собственных врагов невозможно, что было, несомненно, понятно и Христу. Эта заповедь однозначно невыполнима. Но она несостоятельна уже по причине ее несообразности с моральным законом. Такой любовью враг приравнивается к другу и обесценивается любовь к тем, кто её заслуживает. Рассматриваемые вне конкретных жизненных обстоятельств, заповеди суть лишь вербальные формулы, следовать которым ни морально, ни аморально. Сказать «убивать можно» не более аморально, чем сказать «дважды два четыре». Но слова «убивать можно» станут аморальными, если будут отнесены к поступку, не сообразному с моральным законом. Любить врагов не нравственно и не безнравственно, такая любовь не нарушает нормы нравственности, она попросту несообразна с ними.

Заповедь любить врагов порой ставится Христу в большую заслугу, чем заповедь любить ближнего. Но требование гуманного отношения к врагам ко времени Христа было не ново, в том числе оно фигурирует в Ветхом Завете. Выше уже приводился стих из книги «Исход»: «Если увидишь осла врага твоего упавшим под ношею своею, то не оставляй его; развьючь вместе с ним». Здесь речь не о любви к врагу и не о любви к ослу врага, но о приверженности моральной норме, с которой каждый сразу согласен, тогда как заповедь «Любите своих врагов» вызывает внутреннее отторжение. Но есть мера вражды и враждебности, переступать которую недопустимо. Не заповедь, но моральный закон предписывает в конкретной ситуации, как поступить с врагом. Очевидно, что не может быть одинакового отношения к врагам во всех случаях. Если обстоятельства таковы, что наказать врага сообразно с морально должным, он должен быть наказан, а если наказание несообразно с морально должным, он должен быть прощён. Когда Конфуция спросили, как следует поступать с причиняющими нам зло, он ответил, что поступать нужно по справедливости[29]29
  А. Майданов. Этика Конфуция и этика Христа. https://iphras.ru/uplfile/evolep/majdanov-etika.pdf


[Закрыть]. Тем самым он за пятьсот лет до Христа нашёл верную формулу для отношения к врагам, которая одобряется моральным сознанием – качество, не присущее Христовой заповеди.

Тем не менее несомненно, что именно этой неожиданной и кажущейся парадоксальной заповеди христианство в значительной мере обязано своим распространением. Перед обещанием любви и мира трудно устоять тем, кто, измученный вой нами и социальными потрясениями, жаждет любви и мира. Если бы Иисус пришёл в такое время, когда доброжелательность к ближнему была бы естественным и привычным состоянием человека, он бы не был понят. Нужда в любви и мире должна восприниматься как насущная потребность, чтобы любовь всех ко всем могла стать желанной ценностью. При иных условиях та же заповедь не поражала бы так воображение и не будила несбыточных надежд. Глоток воды ценится тем выше, чем мучительнее жажда. Христос явился к людям, уставшим от злобы и несправедливости ближних, и сказал нечто доселе неслыханное: любите своих врагов. Это было неожиданно и ново, это переворачивало все представления о морали и долге. И если большая часть тех, к кому были обращены эти слова, восприняла их с насмешками и издевательствами, нашлись и те, хотя их было немного, кто принял их близко к сердцу. Это была эмоциональная, не рациональная реакция духа на точно такое же эмоциональное, а не рационально продуманное требование. Краткий миг, вспышка в сознании, отдающаяся в душе тёплым чувством, – таков был результат этих слов.

Рациональной христианская мысль станет позже, когда будут вырабатываться в жёстких спорах догматы и канонические установления. К этому времени христианство уже утратит невинность и чистоту духа своих первых младенческих лет; оно уже будет испорчено внутренними раздорами. К этой испорченности добавится испорченность властью и вседозволенностью. Первая фаза христианства – время веры и надежды – будет сменяться новыми фазами, пока оно не оформится и не достигнет состояния полной разработанности своей догматической и обрядовой стороны. В этом состоянии прекратится его развитие; оно примет вид той холодной, формальной, громоздкой догматической структуры, которая хорошо всем известна по нынешнему положению дел. Ничуть не иным христианство было уже тысячу лет назад. Такое крупное явление духа, как Фома Аквинский, не отразилось значительно на уже оформившейся структуре христианства. В христианстве уже нечего было изменять по существу. Фома лишь углубил и систематизировал установившиеся принципы и тенденции. Но в момент своего возникновения, в самый первый момент, христианство было высокой эмоциональной реакцией душ, жаждавших добра, и потому охотно отозвавшихся на призыв не только любить ближнего, но любить даже врагов. Новая моральная максима явилась в благоприятный для неё момент, когда она только и могла быть принята – пусть меньшинством, пусть даже ничтожным меньшинством.

Понятия друг и враг не взаимозаменяемы. Нет большего унижения для нашего врага, чем оказаться объектом нашего великодушия. Он вдвойне возненавидит нас за нашу любовь. Мщение любовью может быть худшим видом мщения. Но может оказаться морально необходимой помощь врагу. Это тем более верно в отношении врага, попавшего в беду. Подтолкнуть падающего врага может быть и нравственно, и безнравственно. И так же может быть и нравственно, и безнравственно поддержать его. Эта самая спорная из заповедей Христа восходит не к моральному чувству и не к морально должному – оба понятия были неизвестны в эпоху Христа.

Решение, какое поведение справедливо по отношению к врагу, остаётся за человеком. Оно принимается с одобрения его совести, а приговор совести апелляции не подлежит. Законы морали несотворимы, в том числе и для Христа, поскольку они уже сотворены, и они неизменяемы, поскольку они сотворены неизменяемыми. Можно лишь следовать или не следовать им, но невозможно признавать или не признавать их, как невозможно признавать или не признавать законы природы. Но как существо, обладающее свободной волей, человек не обязательно выбирает морально должное. В этом главное отличие законов морали от законов природы: первым возможно не следовать, вторым следовать необходимо.

Требование любить врагов вызывает одновременно чувство изумления и чувство неприятия. Эта заповедь предполагает способность человека победить в себе чувство ненависти, более того, обратить свою ненависть в любовь. Если такая победа над своим естеством и возможна, то лишь для немногих. Но, скорее всего, она невозможна ни для кого. Христос сам ненавидел своих врагов и не скрывал этого. Такое поведение, когда врагу не мстят, внушает восхищение из-за труднодостижимости для человека победы над собой, то есть не как морально ценный феномен, но как достижение, которое под силу немногим.

Второй важный аспект в этой заповеди тот, что в момент совершения злого поступка человек может не осознавать масштабов творимого им зла. Но в таком случае он не виновен в причинённом зле и заслуживает прощения, а не ненависти. Ницше, размышляя над вопросом вины в таких случаях, не решается сказать ни «да, виновен», ни «нет, не виновен».

«Преступник, которому известны все обстоятельства дела, не находит свой поступок таким непостижимым и из ряда вон выходящим, как его судьи и хулители; наказание же назначается ему именно соразмерно тому удивлению, которое испытывают судьи при виде поступка, кажущегося им непостижимым. Если защитнику какого-нибудь преступника достаточно хорошо известны и обстоятельства преступления, и вся жизнь его клиента до этого времени, то так называемые смягчающие обстоятельства, которые он приводит одно за другим, в конце концов, должны смягчить вину до полного её исчезновения. …защитник будет шаг за шагом смягчать то удивление, которое осуждало и определяло наказание, и, наконец, окончательно рассеет его, заставив каждого искреннего слушателя признаться самому себе, „что преступник должен был поступить так, как поступил; наказывая его, мы наказали бы вечную необходимость“. Но соразмерять степень наказания со степенью сведений имеющихся, или которые можно заполучить по истории данного преступления, – не противоречит ли это всякой справедливости?»[30]30
  Фридрих Ницше. Странник и его тень. Абз. 24. Соч. в 3-х томах, том 2. Изд-во «REFL-book», Москва, 1994.


[Закрыть]

Ницше обрывает свои размышления в самой критической точке, осознавая, что за этой точкой открывается бездна, и последний шаг в этом направлении может стать для человечества роковым, а именно, если придётся признать, что зло ненаказуемо, поскольку совершается по неведению или по необходимости. Этот вопрос был позже тщательно рассмотрен Г. Файхингером. По Файхингеру, концепция свободы воли несостоятельна, но жизненно необходима для человека. Без веры в свободу воли обрушиваются все принципы, вся мораль, а различение между добром и злом утрачивает смысл.

«На протяжении веков свобода считалась не просто гипотезой, но неопровержимой догмой. Затем она пала до уровня обсуждаемой гипотезы, а сегодня она уже часто рассматривается как необходимая фикция. …В реальном мире нет ничего, соответствующего идее свободы, хотя на практике она является чрезвычайно необходимой фикцией»[31]31
  Ганс Файхингер. Философия как если бы. Гл. 9. https://psychosearch.ru/biblio/filosof/hans-vaihinger/466-book-hans-vaihinger-philosophy-of-as-if-part-13


[Закрыть].

Для рассудка нет свободы воли, он не может её мыслить; но есть необходимость в том, чтобы она была, иначе нужно будет считать, что все понятия человека о добре и зле, справедливости и морали иллюзорны. Всё в природе держится причинно-следственными связями – ни в одном месте тотального сцепления причин и следствий нет отступления от закона причинности, которое делало бы возможной случайность и свободу. Но если так, то нет ни зла, ни злодеев, а есть лишь необходимость, в том числе необходимость для одних быть хорошими, а для других плохими. Но сами эти понятия в таком случае бессмысленны. Злодей в таком случае не хуже святого, а святой не лучше злодея. Как камень, падающий с горы и убивающий человека, не виновен в этом, так и человек, убивающий другого человека, не виновен. В таком случае прав Христос: врагов нужно любить. Они заслуживают сочувствия, они невиновны. Причина зла, причинённого ими, цепь обстоятельств, которая выстроена не ими. Но ненавидеть человека за то, что он стал жертвой обстоятельств, бессмысленно и несправедливо. Остаётся пожалеть и полюбить врагов. Такой взгляд выстраивается на последовательной аргументации, а заключительный вывод – человек не виновен в творимом им зле, и самое понятие вины, а тем более мести, бессмысленно и несправедливо.

Но не говоря уже о том, что такой взгляд противоречит важнейшему догмату христианства, а именно, что Адам и Ева по своей воле ослушались Бога и потому согрешили, человеку и по его внутреннему убеждению представляется правильным взгляд, что наказание за зло морально и справедливо. Несправедливо оставлять зло безнаказанным – несправедливо по отношению к тем, кто стал жертвой злого поступка, и уже вовсе абсурдно воздавать за зло добром. Ведь и Бог не воздал Адаму и Еве за их поступок добром, но воздал злом, по своим масштабам несоизмеримым с поступком. Для неприятия разбираемой заповеди есть две причины: её несовместимость с понятием справедливости и с моральным законом и та ненависть, которую мы питаем к своим врагам. Сама эта ненависть порождается представлением о нарушенной справедливости по отношению к нам. Наша ненависть заслужена нашим врагом, это чувство не может возникнуть беспричинно. Помимо того, что перестать ненавидеть, не имея для этого оснований, невозможно, это несообразно с законом справедливости. Именно этот закон, заключающийся в двух исчерпывающе понятных требованиях, а именно: добро должно вознаграждаться и зло должно быть наказуемым, захотел отменить Христос своей заповедью.

Отношение к врагам складывается естественным образом и не может быть во всех случаях одинаковым. Реакция на враждебный поступок должна быть сообразной с её причиной. В каких-то случаях врагу необходимо простить, а в других прощение невозможно. Есть лишь один принцип, которому должно быть подчинено поведение по отношению к врагу, и он верно определён Конфуцием. Но и помимо Конфуция ясно, что правильной реакцией на враждебный поступок должна быть не слепая ярость и месть, но поступок обдуманный и взвешенный, сообразный с обстоятельствами и с моральным законом. Сократ примерно в то же время, но независимо от Конфуция учил поступать справедливо по отношению к тем, кто поступает несправедливо с нами. «Нельзя …отвечать несправедливостью на несправедливость»[32]32
  Платон. Критон. Соч. В 4-х томах. С. – Петербург 2006. Т. 1. С. 127.


[Закрыть]. Но Сократ не учил прощать врагов всех подряд, а тем более любить их. Подобающее, надлежащее, должное выступает как основание морального поступка. Как в природе поведение вещей регулируется принципом причинности, так поведение человека, существа мыслящего и морального, регулируется моральным законом. В этом смысле действие морального закона может быть приравнено к действию причины. Для человека, которому причинён вред или нанесена обида, подобающая реакция – поступок, не выходящий за пределы действий, сообразных с морально должным. Он не произвольно выбирает такой вариант поведения, как и камень, подброшенный вверх, не произвольно выбирает, упасть ему обратно на землю или нет. Но причинность в моральной сфере проявляет себя иначе, чем в законах природы: моральная причина действует не с необходимостью. В противном случае все поступки человека были бы предрешены изначально, и он был бы не более свободен в своих действиях, чем камень.

Воздаяние за добро и зло должно быть соразмерным своей причине. Безнравственно за добро не отплатить добром; ещё более безнравственно за добро отплатить злом. Несообразно с моральным законом принять зло равнодушно, и уже вовсе за пределами разумного воздавать за зло добром. Мера воздаяния за добро и зло определяется моральным законом и обстоятельствами. Если обстоятельства не предписывают благожелательное поведение в отношении человека, оно не должно быть благожелательным. Тот, кто подставляет левую щёку в ответ на незаслуженный удар по правой, либо лицемер, либо мазохист. Ответ на поступок должен быть точно взвешен и должен соответствовать своей причине, таково требование морального закона. Человек может не подчиниться этому требованию, но он не может отменить его правомерность. Вопрос об отношении к врагам решён до Христа и помимо него, и решён удовлетворительно. Эта заповедь продолжает будоражить умы, но она не вызывает желания следовать ей. Так же, как не может быть предписано не убивать и не красть во всех жизненных ситуациях, не может быть предписано отношение к врагу, во всех случаях одинаковое. Такое предписание проистекало бы не из морального закона.

Одинаковой любовью ко всем без различия, к вредящим нам и к делающим нам добро, к любящим нас и к убивающим нас устраняется разница между реакцией на добро и зло. И какой смысл был бы ещё в добрых делах, если бы за добрые и злые дела воздавалось одинаково – любовью? И какой смысл был бы в воздержании от злых дел? Но лучше всего рассматриваемая заповедь опровергается не формальной аргументацией, но живыми жизненными примерами. В Индии, по сообщениям СМИ, было совершено чудовищное преступление. Семилетней девочке, оказавшей сопротивление попытавшемуся изнасиловать её мужчине, насильник вырезал глаза, после чего убил её ударами ножа. Попробуем представить себе его, пойманного и оказавшегося в руках разъярённой толпы. Его бы линчевали немедленно. Но что случилось бы, если бы в этот момент предстал перед всеми Христос с увещаниями, убеждая, что следует простить убийцу и воздать ему за его поступок любовью? Христа бы линчевали вместе с ним, и ещё неизвестно, кто из обоих вызвал бы большую ненависть толпы. Тем самым Христу было бы наглядно продемонстрировано отношение к его заповеди, когда в основании этого отношения лежат здравый смысл и здоровое моральное чувство.

Часть II
Зло как первопринцип

I. Зло как необходимость

Нет такого морально положительного поступка, который бы не имел в качестве своей причины зло. Всякое доброе дело означает уменьшение зла и страданий. Подаяние милостыни предписано христианину, но выполнение этой обязанности было бы невозможно, если бы не было нищих. Милосердие возможно лишь поскольку есть нужда в нём. Это не противоречит тому, что добрые дела проистекают из любви: без любви не было бы добрых дел, но в любовь неизбежно включено зло как её составляющая. Даже любовь между мужчиной и женщиной предполагает зло. Любовь уже потому неотделима от зла, что это благо распределено неравномерно и несправедливо. Как красота даётся лишь немногим и случайно, а не по заслугам, так и счастливая любовь удел немногих. «…благодеяния вызваны нуждой. Убрать несчастных – и прекратятся дела милосердия»[33]33
  Августин Блаженный. Рассуждения на Послание Иоанна к Парфянам. Рассуждение восьмое. Абз 5. https://azbyka.ru/otechnik/Avrelij_Avgustin/rassuzhdenija-na-poslanie-ioanna-k-parfjanam/#0_4


[Закрыть].

Блаженный Августин (IV–V вв.), которому принадлежат эти слова, не готов, однако, признать, что дела любви проистекают из того же источника, что и дела милосердия – из зла и нужды. В таком случае пришлось бы признать, что любовь вторична, а зло и нужда первичны. Даже в том случае, полагает он, если нет нужды и невозможны дела милосердия, дела любви обязательны. «Дела милосердия прекратятся, но угаснет ли жар любви? Подлиннее твоя любовь к счастливому человеку, которому тебе нечего дать; эта любовь будет чище и намного искреннее»[34]34
  Там же.


[Закрыть]. Но о «жаре любви» уместно говорить только в отношениях между мужчиной и женщиной. Христианской любви к ближнему жар любви не может и не должен быть присущ. «Он любит страстно, горячо, самозабвенно всё человечество». Была ли бы такая любовь благом для человечества, если бы она была возможна? Даже Христос любил только избранных – тех, кто готов был следовать за ним, а другим он обещал месть и наказание на небе. Но Августин не может признать, что любовь к ближнему может проистекать из такой причины, как зло и нужда. В таком случае нужно было бы считать зло и нужду благом, коль скоро они порождают такое великое благо, как любовь. Любовь он ставит выше всех других благ и видит в ней основание всякого добра, но оставляет необъяснённым, как возможна беспричинная любовь.

Подобно тому, как ребёнок любит мать и ничего не желает себе так, как её любви, образцовый христианин любит Бога и ничего не желает себе так, как его ответной любви. Они во многом схожи – младенец без разума и образцовый христианин. Обоих переполняет желание любить и быть любимым. Но даже Бог не может сделать человека счастливым, если нет условий возможности для этого. Исцеление возможно только для больных, прозрение только для слепых, утешение только для нуждающихся в нём. При всём своём всемогуществе Бог не может заставить радоваться человека уже радующегося, или сделать счастливым человека уже счастливого, или утешить не нуждающегося в утешении. Мир без крупицы зла был бы миром и без крупицы добра. Все высокие нравственные понятия восходят как к своей первопричине к проявлениям зла. Этот дуализм злого и доброго начал есть тот великий принцип, на котором зиждется добро. Некоторые богословы вслед за Августином определяют зло как отсутствие добра. Зло тем самым объявляется несуществующим: такой вещи нет, есть лишь отсутствие добра. Так с Бога снимается ответственность за наличие зла в мире. Но с него не снимается таким образом ответственность за отсутствие добра. Реальность такова, что не зло есть отсутствие добра, но добро есть следствие зла. Добро – это не отсутствие зла. Человек, тяжело заболевший, не воспринимал, когда был здоров, своё здоровье как добро. Оно стало для него добром в результате болезни. Добро – это преодоление зла. Возможность зла и его преодоления – то основание, на котором зиждется возможность добра.

Христианство не может позволить себе признать зло основополагающим принципом бытия. Такое бытие несовершенно, что противоречит всемогуществу и всеблагости Творца. Тем не менее всё моральное учение христианства держится возможностью зла. Чтобы возможен был спаситель, должно быть возможно спасение, а для этого должно быть возможно зло. Все речи пророков о том, что мир полон зла. Так возникает и со временем приобретает разработанные формы христианское учение о спасении. Но как возможно зло при бесконечно добром Боге? Для объяснения привлекается концепция о согрешении Адама и Евы. Съеденное яблоко причина и начало христианства. Благодаря Адаму и Еве стало возможно зло. Но злу не место в раю, и первые люди с позором изгоняются из рая и обрекаются на скитания, на смертность и на труд, как если бы труд был наказанием. С изгнанием Адама и Евы из рая зло входит в их жизнь. Так решается в христианстве вопрос, откуда зло при добром Боге: оно от непослушания человека, а его непослушание от его свободной воли. Теперь целью Бога, поскольку он бесконечно благ, должно было стать спасение человека.

Все дела и речи пророков, всё их экзальтированное правдоискательство есть лишь естественная, в чём-то гипертрофированная реакция на разлившийся кругом океан зла. Океан этот не безбрежен: он прочно удерживается в своих берегах; тем самым удерживается в должных пределах зло. Но такое видение добра и зла как начал взаимобусловленных и неразделимых чуждо пророкам. Отсюда и вывод «мир во зле лежит». Пророки не философы, они обличители зла и глашатаи будущего лучшего века. Разбираться в сложных отношениях, которыми связаны оба начала, добро и зло, дело философов. И хотя рассудок требует тут объективного рассмотрения, результатом которого может быть только вывод, что добро не может и не должно победить зло, этот вывод противоречит христианскому взгляду на добро и потому неприемлем для христианства.

Вера пророков в то, что устранением зла будет утверждено царство добра, пережила их. Ни одна религия не способствовала так, как христианство, этому заблуждению. При своём зарождении христианство было движимо утопическим желанием элиминации зла. Все поздние (как и все предыдущие) утопические социальные проекты берут начало в этой общей им с христианством столь же благородно-возвышенной, сколь абсурдной вере в возможность разделения неразделимого – добра и зла. Естественное состояние мира – противоборство добра и зла. Добро не может явиться раньше зла или независимо от него. Зло есть тем самым первопринцип и начало всего, что есть прекрасного и высокого в мире. Если бы это изначально осознавали утописты всех времён, утопизм бы не возник как явление, и не возникло бы христианство.