Текст книги "Христианство и зло"

VI. Ситуативная этика

При всех допустимых различиях моральные учения должны быть едины в одном: должна считаться недопустимой моральная оценка поступка без учёта его обстоятельств. Этот взгляд начинает складываться уже в греко-римской этике. У Цицерона читаем:

«Но часто бывают обстоятельства, когда то, что кажется вполне достойным… изменяется и становится своей противоположностью. …иногда справедливо отказаться и не сдержать своего слова. …нельзя исполнять обещания, пагубные для тех, кому ты что-то обещал… Более того, кто не понимает, что не надо быть твёрдым в исполнении обещаний, которые человек дал вынужденный страхом, дал обманутый злым умыслом? …В связи с обстоятельствами …изменяется также и обязанность и не всегда остаётся одной и той же»[8]8
  Цицерон. Об обязанностях. Кн. 1. Абз. X. http://ancientrome.ru/antlitr/t.htm?a=1423775001


[Закрыть].

По общепринятому мнению, убийство зло; но не всякое убийство. Оправданием убийству может служить множество обстоятельств. Но если убийство при одних обстоятельствах недопустимо, а при других допустимо, рассматриваемое вне своих обстоятельств убийство не зло. Ко всякому поступку возможно примыслить обстоятельства, оправдывающие его либо делающие аморальным. При наличии оправдывающих обстоятельств убийство не зло, но моральная обязанность. Если бы жертвами убийств были исключительно злодеи и этим предотвращались бы их злодеяния, кто не посчитал бы убийство высокоморальным поступком?

Убийство – это акт лишения другого человека жизни – таково основное значение этого понятия. Помимо основного значения, ему присуще негативное коннотативное значение. Объективно этот акт либо зло, либо добро (например, убийство жестокого тирана), либо он морально нейтрален. Убийство может быть добром даже для убитого, если этим предотвращается большее зло для него: распятые на крестах или посаженные на кол многое бы дали за возможность скорой насильственной смерти. Убийство может быть поступком нравственно прекрасным, но это не сообразуется с коннотативным значением этого понятия. Согласно заповеди, всякое убийство зло, коль скоро Бог запрещает убивать. Так заповедь вступает в противоречие с моральным законом. Заповедь несостоятельна, если она хотя бы в одном случае несообразна с моральным законом, из чего следует несостоятельность всех заповедей Декалога, поскольку для каждой из них возможно мыслить случай, к которому она неприложима.

К таким поступкам, как убийство, воровство, клятвопреступление, предательство и к другим подобным поступкам отношение в обществе однозначное, но само это отношение зиждется на поверхностном, предвзятом толковании понятий этих поступков. Если сообразность с морально должным имеет место, такие поступки морально положительны. Но принять это мешает коннотативное значение их понятий. Коннотативное значение накладывается на действительное значение и заслоняет его от сознания. Автор различает между общим, сингулярным и коннотативным значениями понятий. Общее значение понятия убийство – лишение человека жизни, коннотативное – лишение человека жизни есть зло. Только в конкретном реальном случае это понятие сингулярно и ему присуще значение, которое отражает действительное содержание поступка. Для общего сознания такие поступки, как воровство или убийство, неприемлемы как аморальные ещё до того, как известны их обстоятельства, тогда как именно обстоятельства делают поступок моральным или аморальным.

По отношению ко всякому поступку до того, как известны его обстоятельства, действителен принцип «допустим или недопустим». Объективным моральным законом не предписывается любить ближнего. В том виде, какой заповедь любви имеет в Ветхом и Новом Заветах, она не сообразуется с объективным моральным законом. Она была бы сообразна с ним в такой форме: «Любить ближнего нравственно, если этого требует моральный долг, а если это несообразно с моральным долгом, любовь к ближнему безнравственна». Поступок не потому зло, что он убийство, ложь или кража, но потому, что он зло. И он не потому добро, что он любовь или сочувствие, но потому, что он добро. Любовь и сочувствие не добро, если это любовь ко злу и сочувствие злодею.

Зависть зло, с этим согласятся все. Но зависти может быть присущ глубочайший нравственный потенциал. И кто посмеет отождествить такую зависть со злом? Не меньший нравственный потенциал может быть присущ гневу, тщеславию и всякой страсти и склонности, независимо от того, принято относить их к положительным или к отрицательным качествам души. Тщеславие погубило многих, но многих и спасло. Сколько народов спаслись тщеславием своих вождей! Это пример спасения не любовью и смирением. Нет однозначных критериев для различения пагубного и благотворного тщеславия, пагубной и благотворной любви, пагубного и благотворного сочувствия. Нет поступков пагубных и благотворных сообразно их понятиям и названиям, но все поступки, несообразные с морально должным, пагубны, а сообразные с морально должным, благотворны. Критерием для оценки поступка служат его мотивы. Но редко возможна безошибочная моральная оценка поступка по его мотивам, поскольку мотивы – это то, что скрывается в первую очередь.

В основании привитого воспитанием взгляда на убийство и кражу как на поступки недопустимые лежит отношение к понятиям убийство и кража, тоже привитое воспитанием. Убийство как таковое и кража как таковая не аморальны. Аморальны убийство и кража в тех случаях, когда они несообразны с морально должным. Таким случаям могут быть противопоставлены случаи убийств и краж, одобряемые моральным сознанием. Помощь ближнему сообразуется с представлением о морально должном; но возможна помощь ближнему в дурном деле. Конечное суждение о моральном содержании поступка должно выноситься на основании анализа его обстоятельств.

Зависть такое же естественное чувство, как всякое другое. Как и любовь, ненависть или тщеславие, это чувство может быть причиной моральных и аморальных поступков. Принято считать, что радоваться чужому несчастью или завидовать чужому счастью аморально. Но не аморально радоваться несчастью злодея, которого постигла справедливая кара. Не аморальным может быть и чувство зависти. Если некто был готов пожертвовать своей жизнью ради великой цели, но был опережён в этом другим, заслуживает ли его зависть осуждения? Он, оставшийся в живых, завидует мёртвому; но разве не высоки мотивы его зависти? Научим человека ненавидеть пороки и дурные качества души, а затем научим его ненавидеть и самоё ненависть. Станет ли он через это лучше? А если он к этому ещё и полюбит ближнего, как самого себя, станет ли он через это лучше? Христос умер, завещав человечеству следовать принципу любви, который не был им обоснован. Мораль и моральность держатся иным принципом – принципом морально должного.

Никогда не переведутся апологеты идеала всеобщей любви. Тут в основании идеала лежат благие намерения и положительное коннотативное значение понятия, поэтому несостоятельность идеала не очевидна, хотя есть всеми признанная формула для благих намерений – «благими намерениями вымощена дорога в ад». Когда зло проистекает из низменных мотивов, оно осуждается единодушно. Но можно ли ставить такое зло на один уровень со злом, проистекающим из высоких мотивов? Мы имеем дело в обоих случаях не с тем же феноменом, и даже встает вопрос, заслуживает ли зло во втором случае называться злом. «Любовь покрывает всё!» Какую эмоциональную силу несёт в себе это высказывание! Тут хочется воскликнуть «да, да и да!» Не хочется спорить с этими словами, но рассудок требует несогласия с ними. Ещё одно библейское высказывание со сходным смыслом: «Нет большей любви, как если кто положит душу за своих друзей!»[9]9
  Ин. 15:13.


[Закрыть] Это одна из тех истин, которые без возражений принимаются сердцем. Но не рассудком. А что, если наш друг своим дурным поведением по отношению к нам не заслужил нашей жертвы? Ещё хуже, если жертва будет принесена нами, и он насмеётся над ней! Нет худшей жертвы, чем та, за которую не благодарны. Ещё хуже только та жертва, за которую над принёсшим её насмехаются.

Христианское учение о любви интерпретировалось бессчётное количество раз, и оно по-прежнему открыто для интерпретаций. В новейшее время предпринял попытку новой интерпретации Джозеф Флетчер – священник, богослов и философ. Вариант предложенного им толкования христианской этики не нов, ново лишь его название – «ситуативная этика». Для ситуативной этики важно не название, но действительное содержание поступка. Сообразно основному постулату ситуативной этики моральное поведение базируется на любви как на единственном принципе. Если обстоятельства говорят в пользу действия, – а это имеет место, когда действие проистекает из любви, – действие морально оправданно. Августин сформулировал это так:

«Людские дела можно судить только по тому, происходят ли они из корня любви. Много можно увидеть такого, что на вид хорошо, но не происходит от корня любви. …Поэтому раз и навсегда даётся тебе краткое наставление: люби – и делай, что хочешь. Молчишь ли ты – молчи по любви, …если наказываешь – наказывай по любви, если щадишь – щади по любви. Пусть будет внутри корень любви – от этого корня не может произойти ничего злого»[10]10
  Августин Блаженный. Рассуждения на Послание Иоанна к Парфянам. Рассуждение седьмое, абз. 8. https://azbyka.ru/otechnik/Avrelij_Avgustin/rassuzhdenija-na-poslanie-ioanna-k-parfjanam/#0_4


[Закрыть].

Тут необходимо заметить, что знаменитая формула «любовь покрывает множество грехов» интерпретируется богословами в том смысле, что любовь покрывает грехи любящего. При этом игнорируется очевидное – такой интерпретацией (а другая невозможна) изобличается эгоизм христианской любви. Любовь бескорыстна, если любящий не имеет от неё выгоды. Но христианину обещается в обмен на любовь прощение «множества грехов»: «…милость к ближнему делает милостивым к нам Бога»[11]11
  Феофилакт Болгарский. Толкования на 1 Пет. 4:7. http://bible.optina.ru/new:1pet:04:07#blzh_feofilakt_bolgarskij


[Закрыть]. Ожидая от своей любви к другому блага для себя, другого любит христианин или себя? Аморализм положения «Любовь покрывает множество грехов» очевиден. Впервые это положение было высказано апостолом Петром. Пётр был уверен в близости второго пришествия и небесного суда («близок всему конец»)[12]12
  Пет. 4:7.


[Закрыть], при котором одним будет воздано за их праведность, другим за их грехи, и призывал христиан в оставшееся время показать себя перед Господом с наилучшей стороны, чтобы не оказаться в числе вторых. Он убеждает их:

«…остальное во плоти время жить уже не по человеческим похотям, но по воле Божией. Ибо довольно, что вы в прошедшее время жизни поступали по воле языческой… Более же всего имейте усердную любовь друг ко другу, потому что любовь покрывает множество грехов»[13]13
  Пет. 4:2,3,8.


[Закрыть].

По Флетчеру, любой поступок, смотря по обстоятельствам, может быть морально положительным. Но как примирить это христианину с тем, что есть поступки, которые заповеди запрещают? В Декалоге поступки разделены на угодные и неугодные Богу. Спорить с таким очевидно поверхностным делением для христианина затруднительно, поскольку оно восходит к воле Бога и уже этим обязывает к признанию. Ситуативная этика отрицает необходимость соблюдения заповедей в том виде, в каком они сформулированы в Ветхом Завете. По Флетчеру,

«…высшая правда в том, что голодному позволительно украсть буханку хлеба, чтобы не умереть с голоду, ибо жизнь есть более высокая ценность, чем собственность, и должна быть сохраняема в первую очередь, коль скоро нельзя сохранить то и другое»[14]14
  Джозеф Флетчер. Ситуативная логика. Часть III. Номинальное благо. alkruglov.narod.ru/fletcher-eng.doc


[Закрыть].

Сообразно такому подходу, поступки, осуждаемые в Декалоге, допустимы, если они проистекают из такого основания, как любовь. Так противоречащие, на первый взгляд, воле Бога поступки оказываются сообразными с его волей. Человек должен отложить все прочие побуждения и следовать лишь побуждениям любви. Хорошие дела сами проявят себя при этом, для дурных же дел в этом случае не остаётся места. Подчиняя все свои действия принципу любви, человек тем самым подчиняет свою жизнь и свои поступки Божьей воле, которая не может быть ошибочной.

Взятый в такой абстрактной форме принцип любви представляется убедительным: если нет такого доброго дела, которое не проистекало бы из любви к ближнему, достаточно уже следования этому принципу, чтобы поведение всегда соответствовало моральному закону, потому что сам моральный закон состоит для человека в этом случае в том, чтобы жить для любви. В основании всех положительных поступков лежит живой дух любви, а не формальный дух законности. Прав и ведёт себя морально не тот, кто соблюдает установления закона, но тот, кто на первое место ставит подчинение живому духу любви, чему учит и Христос, осуждавший за чрезмерный формализм не только фарисеев, но и Моисеев закон. Несчётным правилам последнего он противопоставил закон, выражаемый в одном слове – любовь.

Необходимость соблюдения правовых норм не вызывает возражений, но в реальности правовые нормы не могут соблюдаться в должной мере, поскольку их слишком общая форма допускает различные, порой взаимоисключающие толкования. Даже самый справедливый приговор справедлив лишь сообразно тому толкованию поступка, какое принимается, хотя может быть принято и иное толкование. Этот недостаток формального права был известен всегда, но он неустраним, поскольку значения всех понятий, в том числе и с большой тщательностью сформулированных юридических понятий, недостаточно определённы. Поэтому при решении спорных вопросов, согласно ситуативной этике, на первом месте должно стоять не соблюдение буквы закона, но следование его духу. Такое решение всегда морально оправданно – в отличие от формальных решений, когда у богини Фемиды, держащей весы справедливости, завязаны глаза. Этим гарантируется беспристрастность её решений, но не их безошибочность. Её решения результат холодного механического правосудия. Только любовь, поровну распределяемая между всеми, гарантирует справедливое и одинаково благожелательное отношение к каждому. Закон любви не может быть отменён никаким иным принципом и законом, даже волей Бога, поскольку именно она диктует этот закон.

Абсолютизируя закон любви, Флетчер не говорит ничего нового по сравнению с тем, что было сказано Христом. Но он оставляет за человеком право не выполнять заповеди, если их выполнение требует нарушения долга любви. В таком случае заповедь несостоятельна, и моральная обязанность человека состоит не в том, чтобы следовать ей, но в том, чтобы нарушить её. Впрочем, уже для Христа все заповеди Декалога второстепенны по сравнению с заповедью любви.

Христос лишь нигде не высказывает прямо, что все заповеди Моисея, помимо этой, приемлемы лишь в той мере, в какой они сообразуются с этой заповедью.

Флетчер не разделяет, нигде прямо об этом не говоря, восторженно-пиетическое отношение к Декалогу как к собранию непреложных моральных истин. Де факто он ставит под сомнение значимость всех христианских заповедей, кроме заповеди любви. Заповеди Декалога не ложны, но имеют смысл лишь предварительных, а не обязательных предписаний.

«Ситуационист следует моральному закону или нарушает его, сообразно долгу любви. …Ситуационист никогда не скажет: „Милостыня есть доброе дело. Вперёд!“ Его суждения предположительны, а не категоричны. Лишь требование любви составляет безусловное добро. …Он не делает закона из слов Христа „каждому просящему давайте“. Ситуативные факторы столь фундаментальны, что мы можем даже сказать – „обстоятельства меняют правила и принципы“»[15]15
  Там же.


[Закрыть].

Флетчер согласен с тем, что любовь невозможно предписать. Но должна предписываться, полагает он, любовь как доброжелательность, как внутренний положительный настрой души по отношению ко всем ближним, плохим и хорошим. «Эта любовь… распространяется на тех, кто заслуживает любви, и тех, кто её не заслуживает. Бог повелевает солнцу вставать над злыми и добрыми, и проливает дождь над праведными и неправедными»[16]16
  Там же.


[Закрыть]. Верно, что солнце восходит над дурными и хорошими, и что Бог посылает дождь, который проливается над теми и другими. Но когда Ему представляется необходимым избирательно наказывать дурных за их поведение, он наказывает их, а хороших вознаграждает. Подлинная доброжелательность к ближнему должна откуда-то взяться; если нет причины для неё, она не возникнет. Тем не менее концепция нравственности из одного основания верна, но только таким основанием выступает не любовь и не доброжелательность, но морально должное. Морально должное не нужно предписывать. Склонить человека к тому, чтобы он предпочитал нравственные поступки безнравственным, невозможно; такое предпочтение заложено в душе каждого априори. Но как существо, обладающее свободой воли, человек может ради выгоды поступить наперекор собственным моральным предпочтениям. Основанием моральных поступков выступает не любовь. Вести себя с учётом интересов того, кого любишь и кто приятен, нетрудно. Любовь избирательна; любят только тех, кто приятен. Нравственность не избирательна. Она проявляет себя как требование совести, которое распространяется на всех ближних, на плохих и хороших, подобно тому, как солнце одинаково восходит над плохими и хорошими и дождь одинаково проливается над теми и другими.

Требовать от человека, чтобы он был нравственен, так же бессмысленно, как требовать, чтобы он дышал или чтобы билось его сердце. Человек по своей природе существо нравственное, хотя может поступать безнравственно. Но он осознаёт в таких случаях, что поступает безнравственно. Если в отношении доброжелательности уместен вопрос, возможно ли и необходимо ли быть доброжелательным, то в отношении нравственности такой вопрос неуместен: человек, помимо того, что он существо мыслящее, существо нравственное, что значит, что положительное внутреннее отношение к тому, что противоречит морально должному, для него невозможно.

VII. Безусловность морального веления

Мораль возможно было бы основать и на принципе ненависти – ненависти к несправедливости, например, и чем мораль, основанная на принципе любви, превосходила бы такую мораль? Имеющий место реально миропорядок основан и на взаимной любви, и на взаимной неприязни и ненависти, но в конечном итоге на личном интересе, который состоит для человека в стремлении к благу. Таков действительный мир человека, и в глубине души такой миропорядок признаётся абсолютным большинством людей разумным, естественным и единственно возможным. Всякий другой миропорядок был бы несовместим с любовью человека к себе. Моральными принципами Христа восхищаются и разделяют их на словах, но им не следуют. Причина этого восхищения в том уважении, которое человек питает к феномену любви. Но из всех возможных оснований морали любовь была бы самым эгоистическим. Нет для человека ничего более дорогого, чем любимый человек; нет такого нарушения долга, на которое он бы не пошёл ради него, такой жертвы, на которую он бы не пошёл охотно ради него. Это и имел в виду Ницше, когда воскликнул с иронией: «Как! даже поступок из любви к кому-нибудь „неэгоистичен“? Ах вы, дурни!»[17]17
  Фридрих Ницше. По ту сторону добра и зла. Соч. в двух томах. Москва. Изд. Мысль. 1990. Т. 2. С. 342.


[Закрыть]

Основанию морали надлежит быть безусловным. Человек не должен иметь власти над ним, мораль не должна быть подчинена его страстям и склонностям. Уже поэтому любовь, как состояние переменчивое и зависящее от многих случайностей, не может быть основанием морали. В качестве такого основания может выступать только морально должное. Морально должное плохо совместимо с себялюбием и признаётся человеком поэтому с двойственным чувством – как высокая и как враждебная его благу ценность. Только незыблемость фундамента гарантирует, что воздвигнутое на нем здание будет прочным. У человека не должно быть возможности произвольно определять, что морально, а что нет. Подчиняют ли человека своей власти десять заповедей безусловно? Может ли он проникнуться к ним уважением так, что следование им станет для него такой же потребностью, как дышать? Христос провозгласил любовь высшим принципом, не приведя каких-либо доказательств в обоснование этого принципа. Но любовь может быть причиной и аморальных поступков. То же верно в отношении всех других начал, которые можно мыслить в качестве возможного основания морали. Только одному началу не присущ этот дуализм – морально должному. Сострадание, милосердие и все другие добродетели могут быть при определённых обстоятельствах морально неприемлемы, но не может быть морально неприемлемым морально должное. Человек не был спрошен Богом, желает ли он иметь мораль и желает ли он, чтобы основанием морали было морально должное, неизбежно расходящееся с его интересом; а если бы он был спрошен об этом, ещё неизвестно, какой ответ он бы дал Всевышнему. Но о такого рода принципах, экзистенциально важных для его творения, Бог не советуется со своим творением. Принципы не могут быть незыблемыми, если они установлены человеком. Понятие «любовь» многозначно, уже это делает это состояние души непригодным в качестве основания для чего бы то ни было. Любить можно человека, чувство, мечту, зло, деньги, славу, жизнь и даже смерть. Даже боль любят, душевную и физическую.

Всякий раз мы имеем дело с иным значением этого понятия. Шкала его приложимости чрезвычайно широка. Определение каждого аспекта его значения невозможно, но невозможно и общее определение для понятия любовь. Если в число необходимых признаков любви включить желание добра тому, кого любят, этому определению противоречит то, что любовь к славе, к деньгам и подобным вещам исключает возможность желания добра предмету любви. Если назвать любовь чувством, этому противоречит то, что любовь может быть состоянием души и даже состоянием ума. Больше всего человек любит своё счастье. Но эта любовь не чувство, но состояние ума. Замечательно, что при всем её могуществе и безнаказанности церковь нуждалась в прикрытии благородными намерениями своих дел. Для этого идеально подходила заповедь любви. Видимость легитимности придавалась неблаговидным делам ссылкой на Бога: «Что угодно Богу, то закон для человека». Тем самым под любое действие церкви могло быть подведено теологическое основание, легитимирующее и освящающее его – мнимая воля Бога.

Представление о морально должном разделяет помыслы и желания на высокие и низменные, моральные и аморальные. По Канту, морально должное имеет силу безусловного веления и не нуждается в обосновании. Но таким образом вопрос о сущности морально должного не решается. Даже если невозможен ответ на вопрос о причине морального веления, которое побуждает человека действовать против собственного интереса, понятно его назначение – способствовать приведению интересов всех к общему знаменателю и смягчать конфликты, возникающие на почве различия интересов. Но многое тут требует объяснения. Среди прочего то, почему сила моральных представлений и побуждений, с одной стороны, так велика, а с другой – возможно не следовать им.

Для отцов-основоположников необходимость соблюдения заповедей не подлежала обсуждению. Исполнение требований Бога представлялось им обязательным уже в силу их источника. Но то, что эти требования возможно не исполнять, ставит богословие перед дилеммой: признать, что заповеди не являются необходимыми для исполнения, и тогда возникает вопрос, зачем они даны Богом; либо признать, что они необходимы для исполнения, и тогда требует объяснения, почему они так часто и так легко нарушаются. Необходимость проявляет себя как абсолютное принуждение. Если бы заповеди Декалога предполагали необходимость исполнения, их невозможно было бы нарушить. Ссылка на свободу воли, которая будто бы позволяет человеку самому решать, как ему поступать, не проясняет вопрос. Свобода воли не отменяет аподиктический характер Божественных установлений, если он им присущ, как она не отменяет необходимость соблюдения природных законов. Как есть возможное и необходимое для способности мышления, так есть возможное и необходимое в сфере морали. Возможно нарушить моральное правило, но невозможно воспринимать нарушение морального правила как морально правильный поступок.

В чем причина того, что человек может не следовать Божественным установлениям, в то время как для него невозможно отрицать математические истины или не следовать законам природы? Богословы могут легко ответить на этот вопрос, но они никогда не воспользуются этой возможностью: тут достаточно было бы признать, что законы нравственности не сообщены Богом Моисею, а через него человеку; что заповеди не от Бога, но от Моисея, который собственные установления произвольно выдал за Божественные.

Бог легко мог бы придать моральному велению такую силу, что человек не смог бы не следовать ему. Но тем самым исключалась бы сама возможность нравственности. Кто нравственен по принуждению, которому он не может противостоять, нравственен не по своей воле; такая нравственность не представляет ценности и не является нравственностью по своей сути. Камень летит, куда он брошен, подчиняясь физическим законам; он не может выбирать свою траекторию. Так обстояло бы дело и с нравственностью, если бы моральный закон действовал с необходимостью. Ни один человек не был бы нравствен, но ни один не был бы и безнравствен. Воля не была бы ни злой, ни доброй. Она не была бы и волей, поскольку совпадала бы с необходимостью. Что происходит помимо воли человека, нельзя ставить ему в вину или в заслугу. Бог создал его существом, способным творить зло, чтобы не лишать его свободы выбора и возможности добровольно творить добро. Этот главный аргумент богословов разделяет и большинство философов.

Ценил ли бы человек нравственность, если бы она делала для него невозможным счастье? Что он выбрал бы, нравственность или счастье, если бы был возможен такой выбор? Богу было известно, что человек выбрал бы, потому он и не сделал для него возможным этот выбор. Злые дела могут делать счастливым. Оттого человек так часто не следует моральным установлениям, даже если осознаёт их справедливость. Почему он сотворён существом, способным к добру и злу, и не лучше ли было бы для него остаться таким, каким он был изначально в раю – не различающим между добром и злом? Если возможно для человека благодаря такой особенности его духа перманентное счастье (Адам и Ева были счастливы), зачем понадобилось Богу сотворять древо познания добра и зла, ставшее причиной нравственного падения первых людей и тем самым морали?

Для животных состояние неразличения между добром и злом естественно. Человек должен страдать от сознания своей греховности и бороться с греховными искушениями с момента своего грехопадения – животное не знает этого страдания и этой борьбы. У человека есть два сокровенных желания, в них вложена вся его способность желать: желание перманентного счастья в настоящем и бессмертия в будущем. Но у него нет желания быть существом совершенным. Совершенство недостижимо для него, но велика ли была бы для него польза от совершенства, если бы оно было для него возможно? Если человек счастлив благодаря своим несовершенствам, а благодаря совершенству был бы менее счастлив или не был бы счастлив вовсе, в чём состоял бы для него смысл совершенства? Но именно к совершенству его призывает Христос: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный».

Один из главных вопросов этики – почему моральному велению присуща такая большая сила, и почему человек тем не менее способен не следовать ему. Адам и Ева подали ему в этом пример. Бог не требует от человека делать то, что он с необходимостью делает сам, или не делать того, чего он с необходимостью не делает. Бог не требует от него, чтобы он мыслил треугольник треугольным, любил приятное и избегал неприятного: человек не может мыслить и поступать по-другому. Иначе обстоит дело с морально должным: моральное должное безусловно, как математическая истина. Но, в то время как человек не может не подчинять своё поведение законам математики и законам природы, он может не подчинять своё поведение моральному закону.

Есть вещи, в отношении которых вопрос «почему» бессмыслен. Автор приведёт далее соображения, уже высказанные им ранее на этот счет в эссе «Десять заповедей», несколько отступив от оригинального текста.

«Необходимость влечения к приятному постигается не логически, но особой способностью духа; эта же способность лежит в основании постижения морально должного. …Моральное действие обосновано в том случае, если бессмысленно спрашивать почему. …Необходимо в обосновании морально должного дойти до такого предела, когда „почему“ абсурдно – как в том случае, когда желают знать, почему треугольник треуголен или почему две прямые могут пересечься только в одной точке. Чудаком выглядел бы тот, кто пожелал бы убедить нас в том, что треугольник треуголен или что две прямые линии могут пересечься только в одной точке. И чудаками выглядели бы те, кто пожелал бы убедить нас в необходимости следования заповедям, если бы необходимость следования им имела место. Но чудаки и те, кто убеждает нас в том, что она имеет место. …На всё, что Бог хочет видеть совершающимся, наложена печать необходимости. В необходимости законов природы и законов нравственности легко усматривается Божественная воля»[18]18
  В. Сорокин. Десять заповедей. Сборник «Возможна ли нравственность, независимая от религии?» С. 320; 326. М., Издательство Канон-плюс, 2012.


[Закрыть].

Даже если полагать, что заповеди предписаны Богом, из этого не вытекает необходимость следования им, иначе бы они не нарушались. Добро постигается не способностью мышления, но всей способностью духа.

Необходимость морально положительных поступков усматривается непосредственно, подобно тому, как усматривается истинность логических и математических законов. Абсурдно спрашивать, почему дважды два – четыре. Даже если бы был возможен ответ на этот вопрос, он бы ничего не прибавил к имеющемуся пониманию, потому что ещё большая степень понимания в данном случае невозможна. Такая же степень очевидности присуща представлению о должном. Всё же человек способен противостоять силе морального веления.

Обязательный характер не присущ заповедям. Для разума не очевидна необходимость их исполнения. Но если уже Бог не может сделать для человека следование заповедям обязательным, это тем более невозможно для богословов и философов. Тем не менее нравственный закон остаётся важнейшей составляющей духа всех людей. Не подчиняясь нравственному закону всегда, человек не способен и к обратному – всегда не подчиняться ему. Моральное веление подсказывает ему, что для него должное, а он уже сам принимает решение, как ему поступить. Этой естественной нравственности, прирождённой каждому, философия и богословие противопоставляют нечто от себя, произвольно определяя сферу нравственно обязательного для человека. Как будто недостаточно человеку того представления о должном, которым держится его естественная нравственность, и необходимо учредить для него ещё одну разновидность нравственности, параллельную нравственность. Моральный закон Моисея как раз представляет собой такого рода попытку установления параллельной нравственности для человека.