Текст книги "Мир неземной"

Глава 7

К тому времени, как я захотела узнать в подробностях, почему родители решили иммигрировать в Америку, мама расхотела об этом говорить. Привычная версия – что она мечтала подарить Нана мир, а Чин Чин неохотно согласился – всегда казалась мне какой-то усеченной. Как и большинство американцев, я очень мало знала об остальном мире. Годами я сочиняла небылицы другим детям, якобы мой дед был воином, укротителем львов, великим вождем.

– И вообще, на самом деле я принцесса! – заявила я Джоффри, вечно сопливому приятелю по детскому садику. Мы вместе сидели в самом конце класса. Я всегда подозревала, что учительница специально меня к нему запихнула, чтобы я любовалась на сопли Джоффри и еще отчетливее ощущала, что мне здесь не место. Меня такое положение дел возмущало, и я от души отрывалась на Джоффри.

– Врешь, – заявил тот. – Черных принцесс не бывает.

Я пришла домой и спросила маму, неужели это правда. Она лишь велела мне замолчать и не беспокоить ее по пустякам. Это я слышала всякий раз, когда просила рассказать мне семейную историю – а в то время я была просто одержима историей. Мне хотелось послушать, как мама жила в Гане с моим папой, и чтобы в сюжете непременно были всевозможные короли, королевы – и проклятия, ведь как, если не ими, объяснить, почему отца нет рядом? И пусть все окажется куда грандиознее и элегантнее той скупой версии, которую я уже знала. А если уж мамина жизнь на сказку не походила – ладно, я была согласна и на сюжет вроде тех, что видела по телевизору, где Африку неизменно представляли континентом голода и военных действий. Однако никаких войн мама не застала, а если и испытывала проблемы с питанием, то совершенно иного рода – когда ешь одно, а хочется другое. Неутолимую жажду недостижимого. Я тоже мучилась схожей жаждой, и мамины истории вечно казались мне недостаточно экзотичными, недостаточно яркими, недостаточно… В общем, такими было не защититься от Джоффри, его соплей, учительницы в детском саду и этого места в самом конце класса.

Мама говорила, Чин Чин присоединился к ним с Нана несколько месяцев спустя после их переезда в Алабаму. Отец тогда впервые полетел на самолете. Взял с собой лишь один чемодан и пачку бабулиных ачомо и махнул в Аккру в переполненном автобусе. Изнывая от жуткой толчеи, от необходимости почти три часа ехать стоя, он от души радовался своему росту, благодаря которому мог глотнуть свежего воздуха, возвышаясь над прочими пассажирами.

Увидев, куда папа направляется, служащие аэропорта «Котока» порадовались за него и пожелали счастливого пути. «Вот бы и нам за тобой, chale[7]7
  В переводе «чувак, приятель» – ганское словечко, образовавшееся от чикагского сленгового Charlie, неформальное обращение к человеку.


[Закрыть]», – сказали они. А вот в аэропорту имени Джона Кеннеди у отца на таможне конфисковали его чипсы.

В то время мама зарабатывала десять тысяч долларов в год, трудясь сиделкой у человека по имени мистер Томас.

– Поверить не могу, что мои дерьмовые детки наняли мне ниггу, – часто говаривал он.

Мистер Томас разменял девятый десяток и страдал Паркинсоном на ранней стадии, однако тремор никак не мешал его способности изрыгать оскорбления. Мама вытирала ему задницу, кормила его, смотрела вместе с ним телевикторину – и посмеивалась, ведь нахал не мог ответить почти ни на один вопрос. Мистер Томас успел сменить пять нянек, но все не выдерживали и сбегали.

– Ты по-ан-глий-ски по-ни-ма-ешь? – орал старик каждый раз, когда мама приносила ему оплаченные «дерьмовыми детками» полезные блюда, а не бекон, которого он упорно требовал.

Лишь на эту работу маму и взяли. Она оставляла Нана с кузиной или брала с собой, от чего вскоре пришлось отказаться, ведь мистер Томас взял за привычку называть моего брата «мелкой обезьянкой». Все чаще ей приходилось бросать сына одного на всю суточную смену и молиться, чтобы он просто спал до утра.

Чин Чину было еще сложнее устроиться на работу. Поначалу его тоже наняли компаньоном к больным людям, но слишком многие отказывались от услуг, едва завидев папу на пороге.

– Кажется, они его пугаются, – однажды сказала мне мама, но не объяснила, как пришла к такому заключению. Она почти никогда не думала о расизме. Даже мистер Томас, что в принципе не звал маму иначе как «этой ниггой», для нее был просто чудаковатым стариком.

Однако, гуляя с моим папой, мама стала замечать, как американцы воспринимают больших чернокожих мужчин. Отец позабыл про гордую осанку, стал горбиться, сжиматься. Особенно ходя по «Волмарту», где его трижды за четыре месяца успели огульно обвинить в краже. Папу отводили в комнатку у выхода, ставили к стене, охлопывали с головы до ног. Он тосковал по родному дому, чувствовал себя униженным и вскоре вовсе перестал выходить на улицу.

Тогда-то мама и нашла пятидесятническую церковь Собраний Божьих на Бридж-авеню. После переезда в Америку службы остались в прошлом, она старалась брать все воскресные смены, ведь по воскресеньям большинство алабамцев покидало дома ради двух священных обрядов – сходить в церковь и на футбол. Американский футбол маму не интересовал, а вот по службам она скучала. Приезд папы напомнил ей, сколь многим она обязана Господу, какая сила кроется в молитвах. Она хотела избавить отца от его страха, а для этого ей требовалось сперва освободиться от своих.

Церковь Собраний Божьих представляла собой маленькое кирпичное строение, не больше дома с тремя спальнями. На фасаде висело табло, где высвечивались послания, призванные зазвать людей внутрь. Иногда они представляли собой вопросы, вроде «Вы уже видели Его деяния?», «Вы обрели Бога?» или «Чувствуете себя потерянным?». Иногда ответы, например «Обойди весь белый свет, Иисуса лучше нет!». Уж не знаю, эти ли фразы привлекли мою мать, но церковь стала ее вторым домом, местом самых искренних молитв.

В тот день, когда она первый раз туда пришла, в святилище по громкоговорителям играла музыка. Завороженная голосом певца, мама медленно двинулась к алтарю по воле этого бесплотного зова. Она преклонила колени перед Господом и молилась, молилась, молилась. А когда подняла голову с мокрым от слез лицом, то подумала, что может и привыкнуть к жизни в Америке.

Глава 8

В детстве я думала, что стану танцовщицей или епископом Пятидесятнической церкви, женой священника или гламурной актрисой. В старших классах я добилась таких успехов в учебе, что казалось, мне нет иного пути, как пойти в доктора. Шаблонный вариант для любого способного иммигранта, вот только обычно к нему прилагаются сверхзаботливые родители. Маме же было плевать, чем я занята, она ни к чему меня не принуждала. Подозреваю, мною бы больше гордились, если бы я сейчас стояла на кафедре Собраний Божьих и невнятно мяукала сто шестьдесят второй псалом из книги песнопений перед собравшейся паствой. Почему-то все хористы в этой церкви ужасно пели. Когда мне разрешили посещать «взрослые службы», как звали их ребята из церковной школы, я каждый раз пугалась визгливых завываний епископа. Те вызывали неприятные ассоциации. Когда мне было пять, а Нана одиннадцать, мы нашли выпавшего из гнезда птенца. Брат сгреб беднягу в свои большие ладони, и мы кинулись домой. Там никого не было. Там всегда никого не было, но мы знали – надо торопиться. Если мама придет и обнаружит в доме птенца, то либо пристукнет его на месте, либо унесет и бросит где-то умирать. А еще непременно расскажет, как именно поступила. Мама никогда не берегла наши чувства, в отличие от прочих родителей. Если я клала под подушку выпавший зуб, надеясь на приход зубной феи, то наутро просто находила его на том же месте. Нана отдал мне птенца, а сам пошел налить ему молока в блюдечко. Держа в руках крошечное тельце, я ощутила пронизывающий его страх, нескончаемую дрожь – и сама принялась плакать. Нана сунул птенца клювом в блюдце, но тот не стал пить. Его дрожь передалась мне. Вот такие образы и вызывал у меня голос епископа – трясущееся тельце несчастной птицы и перепуганный ребенок. Так что от этой профессии я отказалась.

Следующим вариантом в списке значилась жена священника. По моим наблюдениям, супруга пастора Джона ничем особо не занималась, но я решила подготовиться и повадилась молиться за домашних питомцев всех своих друзей. Например, золотую рыбку моей подруги Кейти, которой мы устроили похороны в унитазе. Глядя, как ее оранжевый хвост уносит потоком воды, я вознесла поминальную молитву. Еще был Бадди, золотистый ретривер Эшли, игривый, озорной пес. Бадди любил переворачивать мусорные баки, которые соседи выставляли на улицу по вторникам. А значит, в среду наутро наша улица вся была завалена яблочной кожурой, пивными бутылками и коробками из-под хлопьев. Мусорщики жаловались, но Бадди упорно гнул свое. Однажды миссис Колдвел, которая и так подозревала мужа в неверности, обнаружила у своего бака трусики, причем не свои, что и стало последней каплей. На следующей же неделе она съехала, а во вторник вечером мистер Колдвел устроился в шезлонге у своего бака с ружьем на коленях.

– Если этот чертов пес еще раз сунется к моему мусору, вам понадобится лопата.

Эшли, испугавшись за жизнь Бадди, попросила меня за него помолиться. К тому времени я уже обрела славу отпевальщицы домашних животных.

Мы дождались, когда мама уйдет на работу, а Нана – на тренировку по баскетболу. Я подозревала, что с точки зрения церкви наша затея выглядит довольно сомнительно, поэтому и решила обойтись без свидетелей. Отодвинула мебель в гостиной, расчищая место под святилище, и велела привести пса. Стоило нам с Эшли начать голосить гимн «Свят, свят, свят», Бадди почуял неладное и принялся вертеться. Пока хозяйка его держала, я возложила длань на голову пса и попросила Господа изгнать из охламона дух непослушания и наполнить его душу умиротворением. Судя по тому, что Бадди остался жив, сработало, однако я все же сомневалась в своем предназначении.

А вот в сторону науки мне посоветовала обратиться учительница биологии. Мне на тот момент исполнилось пятнадцать – в этом самом возрасте мы поймали брата на том, что он употребляет наркотики. Мама нечаянно узнала об этом, когда убиралась в его комнате. Принесла из гаража лестницу, решила протереть лампу под потолком. А когда сунула руку в плафон, обнаружила там таблетки оксиконтина. Они походили на жуков, что слетелись туда на свет да так там и умерли. Годы спустя, после похорон, когда наконец разошлись все гости, оставив нам джолоф – рис с курицей, ваакье – бобы и листья сорго, а также суп с арахисовым маслом, мама призналась мне, как винит себя, что в тот день уборки не сделала для сына больше. Надо было как-то ее утешить, успокоить. Заверить, мол, ничего не поделаешь. Но в глубине души я тоже обвиняла маму в случившемся. И ее, и себя. Вина, сомнения и страх уже обосновались в моем теле, словно привидения в доме. Я задрожала и за ту секунду, что распространялась дрожь, перестала верить в Бога. Все произошло так быстро. Вот только есть Бог и он держит весь мир в своих руках – как вдруг мир стремительно летит вниз, в тартарары, и полету этому нет конца.

Миссис Пастернак, учительница биологии, была христианкой, собственно, как и все в Алабаме, но говорила фразы вроде: «Думаю, мы сделаны из звездной пыли, а Господь создал звезды». Тогда мне это казалось чушью – сейчас же дарило какое-то странное ощущение умиротворения. Тогда мне все время казалось, будто с меня содрали кожу – только коснись, и открытая рана болезненно запульсирует. Теперь я покрылась коркой, зачерствела. Миссис Пастернак в тот год сказала еще кое-что очень памятное:

– На самом деле мы не знаем, чего мы не знаем. Мы даже не можем понять, какие вопросы должны задать, чтобы это выяснить. Но стоит только найти крошечную крупицу истины – и будто в темном коридоре загорается лучик света и появляется следующий вопрос. Затем мы тратим десять, сто, тысячу лет в поисках ответа на него, чтобы зажегся еще один лучик. Так устроена наука – но ведь не только она, верно? Все остальное тоже. Пробуй. Экспериментируй. Задавай сотни вопросов.

~

Первым экспериментом на моей памяти был опыт с яйцом. Его нам задали на физике в средних классах, и я запомнила его отчасти потому, что мне пришлось попросить маму добавить в список покупок кукурузный сироп. Она целую неделю жаловалась на подобное расточительство. «Чего бы учительнице самой не купить тебе кукурузный сироп, раз ей надо, чтобы ты занималась этой ерундой?» Я призналась учительнице, что вряд ли мама купит сироп, и та, слегка подмигнув, подарила мне бутылку из глубин своего кладового шкафа. Я думала, мама обрадуется. В конце концов, она ведь сама об этом просила, но мама почувствовала себя униженной. «Она думает, что мы не можем позволить себе кукурузный сироп!» Это были самые тяжелые годы, начало жизни, когда мы с мамой остались только вдвоем. Мы не могли позволить себе кукурузный сироп. Учительница ходила в нашу церковь; она знала о Нана, о моем отце. Знала, что моя мать работает по двенадцать часов каждый день, кроме воскресенья.

Мы начали опыт в начале недели, погрузив яйца в уксус. Тот медленно растворил скорлупу, и к уроку в среду у нас было по голому яйцу желтушного цвета и размером больше обычного. Затем каждый положил яйцо в новый стакан и залил кукурузным сиропом. На следующий день оно стало сморщенным, расплющенным. Мы поместили эти блинчики в окрашенную воду, и на наших глазах синяя жидкость напитала яйца, делая их все больше, больше и больше.

Эксперимент был призван показать нам принцип такого явления, как осмос, но я слишком отвлеклась и не сумела его оценить. Смотрела, как яйцо впитывает синюю воду, а перед глазами стояла картинка: мама с красным от гнева лицом трясет бутылочкой сиропа, вопит, чтобы я его забрала, а потом и вовсе падает на землю и сучит ногами.

Наши с ней отношения тоже напоминали эксперимент. Оставался только один вопрос: хорошо ли у нас все закончится?

~

Иногда я приходила из лаборатории, шла в свою комнату, которая теперь стала маминой, и рассказывала, как прошел мой день. Только не вслух, а мысленно. «Сегодня я увидела, как мышиный мозг вспыхнул зеленым», – думала я, и если мама в этот момент шевелилась, значит, она вроде как меня слышала. Да, ребячество, ну и пусть.

«Хан пригласил меня к себе домой на вечеринку, – послала я ей мысленное сообщение однажды вечером. – Шевельнись, если, по-твоему, мне стоит сходить». Мама почесала рукой нос, поэтому я схватила куртку и вышла.

Хан жил в одном из тех многоквартирных домов, безликих и запутанных, которые своей идентичностью напоминают тюремные блоки или военные казармы. Я обнаружила, что вместо дома 5H забрела к 3Н. За каждым поворотом обнаруживалась очередная группа жилых домов в испанском миссионерском стиле с теми фирменными черепичными крышами, что так распространены на Юго-Западе и в Калифорнии.

Когда я наконец добралась до 5H, дверь была приоткрыта. Хан поприветствовал меня, неожиданно обняв и слегка приподняв.

– Гифти-и-и, – протянул он.

Хан явно был навеселе (тоже для него редкость!), и я заметила, что кончики его ушей раскраснелись, прямо как в тот день, когда он застал меня плачущей в лаборатории.

– Кажется, я впервые вижу тебя в шортах, Хан, – сказала я.

– Оцени мои голые ноги, – похвастал он, поиграв пальцами. – Наша униформа совершенно не позволяет тебе оценить всю мою природную красоту.

Я рассмеялась, а Хан еще сильнее покраснел.

– Чувствуй себя как дома, – махнул мне он.

Я прошла в гостиную, болтая с коллегами. Разброс в возрасте был от двадцати двух до сорока семи. Кто бы чем ни занимался – роботехникой, молекулярной биологией, музыкой, психологией, литературой, – суть оставалась одна. Все дороги вели к мозгу.

Чаще всего на вечеринках мне не нравилось, но вот такие я любила. Поразительно, насколько крутым ты можешь казаться, когда ты единственный черный человек в комнате, даже если ты вообще ничего крутого не сделал. Я ни с кем из присутствующих особо не дружила, не до такой степени, чтобы рассказать им о матери, но к концу ночи алкоголь развязал мне язык, я расслабилась и решила затронуть мучающую меня тему.

– Не думаешь когда-нибудь вернуться к психиатрической практике? – спросила я Кэтрин.

Она была одним из старших сотрудников моей лаборатории, окончила бакалавриат в Оксфорде и получила медицинскую степень в Калифорнийском университете, прежде чем получить докторскую степень здесь. Между нами завязалась своего рода осторожная дружба, основанная главным образом на том факте, что мы обе выросли в семьях иммигрантов и были двумя женщинами во всем отделе. Меня не покидало ощущение, что Кэтрин хотела бы узнать меня получше. Она была дружелюбной и открытой – как по мне, даже слишком. Однажды на работе Кэтрин призналась мне, что рылась в вещах своего мужа и нашла календарь, где были отмечены дни ее овуляции. Она заподозрила, что, возможно, супруг решил тайком заставить ее завести ребенка раньше, чем они планировали. Кэтрин так свободно вывалила мне эту информацию, как будто рассказывала о простуде, а вот я пришла в ярость и предложила ей бросить придурка. Стив, ее муж, как раз стоял по другую сторону гостиной Хана, потягивал сангрию, запрокинув голову, и я видела его ходящий туда-сюда кадык. Теперь я уже не могла смотреть на него как прежде и не видеть подвоха, хотя говорил и пил он совершенно обычно.

– Да все время думаю, – призналась Кэтрин. – На практике я вижу, как помогаю людям. Вот приходит пациент, от нервов все руки содраны, проходят месяцы – и ни царапинки. Это радует. А вот с исследованиями… Все неоднозначно.

Моя мать ненавидела терапию. Она приходила с ободранными руками и уходила с ними же. Не верила в психологов и душевные болезни. На этом она и стояла. «Я не верю в душевные болезни». Мама относила их ко всем прочим «западным выдумкам», которые она не одобряла. Я рассказала ей о книге «Перемены» Амы Ата Айду, где один из персонажей, Эси, говорит: «Нельзя заявлять, будто явление или предмет попали в какое-то общество извне, если не можешь доказать, что в языке коренных жителей нет и не было слова или фразы, описывающей это явление или предмет».

Abodamfo. Bodam nii. Эти слова значили «сумасшедший», именно их я услышала в тот день в Кеджетии, когда тетя тыкала пальцем в мужчину с дредами. Моя мать отрицала логику. Отказывалась называть то состояние, в которое впала после смерти моего брата, депрессией. «Американцы насмотрятся про эту свою депрессию по телевизору и рыдают», – повторяла она. Мать редко плакала. Она долго боролась с болезнью, но однажды, вскоре после опыта с яйцом, легла в постель, накрылась одеялом и больше не встала. Мне было одиннадцать. Я трясла ее за руку, приносила еду, прежде чем пойти в школу, убиралась по дому, чтобы, когда мама наконец очнется, она не расстроилась, что я запустила жилище. Я так старалась, поэтому, найдя маму в ванной с открытым краном и льющейся на пол водой, почувствовала себя преданной. У нас же все нормально.

Я посмотрела на живот Кэтрин. Прошло несколько месяцев, а он оставался плоским. Интересно, Стив до сих пор делает пометки в календаре? Сказала ли она ему, что знает о его предательстве, или решила промолчать, спрятать это знание глубоко в сердце и открыть лишь тогда, когда все окончательно рухнет?

Сама я никогда не ходила на терапию и, когда пришло время решать, чему же учиться, выбрала не психологию. А молекулярную биологию. Наверное, когда люди узнавали о моем брате, то думали, что я занялась нейробиологией из чувства долга перед Нана, однако на самом деле я не ставила себе цель помочь людям, просто эта область казалась самой сложной, а мне хотелось преодолеть себя. Хотелось стряхнуть любую ментальную слабость, как напряжение с мышц. В старших классах я не позволила себе ни капли алкоголя, жила в страхе, что зависимость – это что-то вроде человека в темном плаще, который преследует меня, ожидая, когда я сойду с хорошо освещенного тротуара и сверну в переулок. Я видела этот переулок. На моих глазах туда свернул Нана, следом отправилась моя мать, и я ужасно на них злилась. Ну почему им не хватило сил оставаться на свету? Поэтому я и взвалила на себя самую сложную задачу.

В бакалавриате я подшучивала над психологией – «мягкой» наукой. Да, в ней речь тоже шла о мозге и познании, но также о настроении – чувствах и эмоциях, созданных человеческим разумом. Эти чувства и эмоции казались мне бесполезными, если я не могла разобрать их на составляющие, если воочию не видела, как работает нервная система. Я хотела понять, почему возникают чувства и эмоции, какая часть мозга их вызывает и, что более важно, какая часть мозга способна их остановить. Я была очень самонадеянным ребенком. Поначалу во времена моего христианства, когда заявляла что-то вроде «Я буду за тебя молиться» своим одноклассникам, которые читали книги о ведьмах и волшебниках. Затем в первые годы учебы в колледже, когда стала пренебрегать всеми, кто плакал из-за разрыва отношений, кто легкомысленно тратил деньги, кто жаловался на всякую ерунду. К тому времени моя мать уже «исцелилась молитвой», как выразился пастор Джон. Исцелилась, но точно так же, как зажившая сломанная кость, все еще ныла при первых признаках дождя. Всегда были первые признаки дождя, незримо витали где-то в атмосфере. Мама постоянно болела. Приходила ко мне в гости, пока я училась в Гарварде, укутанная, словно зимой, даже если на дворе стояла весна. Я смотрела на ее пальто, туго затянутый головной платок и удивлялась, почему я перестала воспринимать маму как сильную женщину. Ведь есть же сила в том, чтобы готовиться к буре, даже если той еще не видно на горизонте?

Вечеринка подходила к концу. Уши Хана выглядели так, словно тронь – и обожжешься.

– В покер тебе играть нельзя, – заявила я ему.

Почти все гости уже разошлись. Мне домой не хотелось. Я так долго не пила, что хотела посмаковать это состояние тепла и расслабленности.

– А? – переспросил Хан.

– Твои уши выдают тебя с головой. Когда ты пьян или смущаешься, они становятся красными.

– Так, может, мне играть в покер строго тогда, когда я пьян или смущаюсь? – рассмеялся он.

Я наконец вернулась домой и обнаружила следы того, что мама выбиралась из постели. Приоткрытая дверь кухонного шкафчика, стакан в раковине. У нас все нормально.