Текст книги "Мир неземной"

Глава 11

Дорогой Боже!

Мы с Баззом после церкви побежали наперегонки к машине. Базз выиграл, но сказал, что ему не по себе: я становлюсь быстрее и в следующий раз могу его обойти.

Дорогой Боже!

Пожалуйста, пошли свою милость Баззу и Черной Мамбе. И пожалуйста, пошли Баззу собаку. Аминь.

Глава 12

При глубокой стимуляции мозга, или ГСМ, те области, что отвечают за движения, получают электрические сигналы. Иногда такие операции проводят людям с болезнью Паркинсона, чтобы улучшить двигательные функции пациента. Я присутствовала на одной из этих операций на первом году обучения в аспирантуре, потому что мне было любопытно, как работает процесс и не пригодится ли он в моем собственном исследовании.

Пациентом в тот день был мужчина шестидесяти семи лет, которому шестью годами ранее диагностировали болезнь Паркинсона. У него отмечалась умеренная реакция на лекарства, и нейрохирург, коллега, который год проводил исследования в моей лаборатории, не давал пациенту уснуть, а сам осторожно поместил электрод в субталамическое ядро и включил батарею генератора импульсов. На моих глазах у пациента утихла дрожь, наиболее выраженная в левой руке. Будто кто-то потерял ключи от машины, но двигатель все гудел, гудел, а потом ключи нашли, зажигание выключили, и гудение стихло.

– Как себя чувствуешь, Майк? – спросил доктор.

– Хорошо, – ответил тот, а потом неверяще повторил: – Эй, мне и правда хорошо.

А пару секунд спустя разрыдался, горько, безутешно, словно недавнее улучшение нам привиделось. Мне пришлось воочию убедиться в одной из проблем ГСМ и прочих подобных ему методов: магниты и электрические сигналы не могут различать отдельные нейроны. Хирург переместил электрод в мозгу Майка на одну десятую сантиметра, чтобы остановить волну печали, внезапно охватившую пациента. Сработало, но что, если бы нет? Одна десятая сантиметра – это все, что разделяло радость и немыслимое горе. Одна десятая сантиметра в органе, о котором мы так мало знаем, несмотря на наши постоянные попытки его изучить.

Одна из замечательных особенностей оптогенетики заключается в том, что она позволяет нам воздействовать на определенные нейроны, обеспечивая большую точность, чем ГСМ. Болезнь Паркинсона интересовала меня отчасти из-за моих исследований, но также из-за воспоминаний о мистере Томасе. Когда мне было три года, старик умер. Лишь много лет спустя, в старших классах, я прочитала о болезни Паркинсона в учебнике и мгновенно вспомнила человека, на которого раньше работала моя мать.

У нас осталась фотография моей семьи на его похоронах. Мы стоим возле гроба. Нана откровенно скучает и сердится – это выражение лица станет его визитной карточкой на протяжении всего подросткового возраста. Чин Чин держит меня, стараясь не помять мое черное платье. Мама стоит рядом. Она не кажется грустной, но что-то кроется в ее взгляде.

Это одна из немногих фотографий, где мы все вместе. Мне кажется, я помню тот день, но не знаю точно, мои ли то воспоминания, или я просто превратила в них мамины рассказы.

Что я помню о том дне: утром мама и Чин Чин поругались. Он не хотел идти на похороны, но она настояла. Как бы ужасно себя ни вел мистер Томас, он все равно старше, а значит, заслуживает уважения. Мы все загрузились в наш красный минивэн. За руль села мама, что редко случалось, когда родители вместе оказывались в машине. Мать с такой силой стискивала руль, что у нее жилки на руках выступили.

«Паршивые дети» мистера Томаса тоже пришли, все трое. Двое сыновей, практически ровесники моего отца, плакали, а вот дочь явно не разделяла их скорбь. Стояла с каменным лицом у гроба и смотрела на родителя с нескрываемым удовлетворением. Когда настала наша очередь прощаться, она сказала моей матери:

– Он был ужасным человеком, и мне не жаль, что он умер. Пожалуй, только жаль, что вам пришлось мучиться с ним все эти годы.

Именно дочь сфотографировала нас, хотя ума не приложу, с чего бы кому-то пришло в голову запечатлеть подобный момент. По дороге домой родители только о ее словах и говорили. Грешно так отзываться о покойниках – хуже того, подобные слова будто проклятие. По мере развития темы мама все больше и больше заводилась.

– Притормози, – велела она отцу; назад вел он. – Притормози.

Чин Чин свернул на обочину шоссе и выжидательно глянул на мать.

– Надо помолиться, – заявила она.

– А подождать это не может?

– Чего нам ждать? Чтобы этот человек вылез из своего гроба и пришел за нами? Нет, надо помолиться сейчас.

Мы с Нана уже знали порядок и быстро склонили головы. Мгновение спустя к нам присоединился Чин Чин.

– Отче наш, мы молимся за эту женщину, что плохо говорила о своем отце. Прости ее за такие слова – и прости нас за то, что мы их слушали. Боже, да упокоится мистер Томас с миром. Во имя Иисуса, аминь.

~

«Во имя Иисуса, аминь» – этими словами заканчивается большинство молитв. В детстве те, что завершались иначе, даже казались мне какими-то неполными. Обедая у друзей, я ждала, чтобы их родители произнесли заветную фразу. Если же не слышала эти четыре слова, то не смела поднять вилку. Шепотом проговаривала их сама, прежде чем приступить к еде.

Мы произносили эти слова, молясь перед играми Нана. Просили Иисуса помочь нашим ребятам победить соперников. Брат стал играть в соккер[8]8
  Мы знаем соккер как классический футбол (в отличие от football, который для американцев является аналогом английского регби).


[Закрыть] в пять лет, и к тому времени, как я родилась, уже сделал себе имя на поле. Он был проворным, высоким, быстрым и три года подряд выводил свою команду «Ракеты» в финал штата.

Чин Чин обожал соккер.

– Футбол, – говаривал он, – самый красивый вид спорта. Все движения элегантные и точные, как в танце.

Отец подхватывал меня на руки и танцевал со мной вокруг трибун за старой школой, где проходило большинство игр Нана. Мы двое не пропускали ни одной. Мама обычно работала, но появлялась когда могла, обязательно принося контейнер с виноградом и сок.

Одна игра запомнилась мне больше прочих. Брату тогда исполнилось десять, и он вытянулся, как сорняк по весне. Большинство ребят лет до пятнадцати-шестнадцати уступали ростом девочкам, а потом словно срывались с цепи и приходили по осени, став раза в два крупнее и с голосами, похожими на хрипящее радио. Но не мой брат. Нана всегда был выше остальных. Чтобы записать его в команду, маме даже пришлось принести свидетельство о рождении в доказательство: он не старше заявленного возраста.

День той памятной игры выдался жарким и душным, одним из тех типичных летних дней в Алабаме, когда жара ощущается как физическое присутствие. Уже через пять минут игры видно, как с волос мальчиков слетают капли пота всякий раз, когда они качают головами. Южане, конечно, привыкли к такой жаре, но все же она изрядно давит. А если не поберечься, может и увлечь на дно.

Один из мальчиков из другой команды проехался по траве, чтобы забить гол. Не получилось. Несколько секунд он ошеломленно лежал на земле.

– Вставай сейчас же! – заорал какой-то мужчина.

Вокруг поля стояло совсем немного трибун, потому что никто в Алабаме не увлекался соккером. Детский спорт, куда можно запихнуть ребенка, пока он не дорастет до настоящего футбола. Мужчина сидел по другую сторону поля, но все равно достаточно близко.

Игра продолжилась. Нана был нападающим – и весьма неплохим. За половину отведенного времени он уже забил два гола. Команда соперников – один.

Просвистел судья, и ребята подбежали к своему тренеру. Их скамейка находилась всего в одном ряду от нас. Нана схватил горсть винограда и принялся поочередно отрывать ягоды и забрасывать себе в рот, выслушивая указания.

По ту сторону поля разъяренный мужчина схватил своего сына за мокрые от пота волосы.

– Нельзя, чтобы эти ниггеры выиграли. Не дай им забить еще гол, слышишь?

Все его слышали. Мы провели в обществе этого человека чуть больше получаса, но уже заметили, как он любит внимание.

В силу возраста я не поняла слово, которое употребил грубиян, но то, как изменилась атмосфера вокруг, заметила. Ни Чин Чин, ни брат не пошевелились, однако все уставились на нас, единственных чернокожих на поле. Использовал ли мужик множественное число по ошибке или действительно включил в число соперников меня с отцом? Что мы такого могли выиграть? Чем проигрыш грозил ему?

Тренер Нана прокашлялся и спешно пробормотал слова поддержки команде в попытке всех отвлечь. Раздался свисток, и обе команды высыпали на поле, но не брат. Он посмотрел на трибуны, на отца. Тот сидел со мною на коленях. Во взгляде Нана был вопрос. Я не видела лица Чин Чина, но вскоре поняла, что тот ответил.

Нана выбежал к остальным и всю оставшуюся половину игры вихрем летал по полю, двигаясь не с той элегантностью, которую мой отец приписывал футболу, а с чистой яростью. Яростью, которая стала его сутью. Он забивал гол за голом, иногда даже отбирая мяч у своих товарищей по команде. Никто его не останавливал. Сердитый мужик аж покраснел от злости, но даже он ничего не сказал, хотя я уверена, что его сын поплатился за свою неудачу в машине по дороге домой.

К концу игры Нана совершенно вымотался. Его рубашка так намокла от пота, что прилипала к телу, и можно было различить очертания ребер, а брат все не мог отдышаться.

Судья объявил конец игры. Чин Чин встал, приложил руки ко рту и издал громкий возглас. Mmo, Mmo, Mmo. Nana, wayɛ ade. Затем подхватил меня и принялся танцевать – никакой элегантности, просто дикая необузданная пляска. Отец продолжал кричать «отлично, отлично!», пока смущенный Нана не улыбнулся. Ярость угасла. И хоть повод выдался мрачным, сам момент был радостным. В тот день, садясь в машину, мы с Нана были так счастливы, светились от отцовской гордости, восхищались достижениями брата. Глядя тогда на нас, двух смеющихся детей и их заботливого отца, можно было легко предположить, будто мы и думать забыли, что кричал тот человек. Что мы вообще не помним, есть ли у нас какие-то заботы. Но память осталась; урок, который я так и не смогла выкинуть из головы: мне всегда придется что-то доказывать, и сделать это я сумею, лишь превзойдя саму себя.

Глава 13

Когда брат начал играть в соккер, у мамы с папой начались стычки из-за еды. Как и в любом командном спорте, среди родителей существовало расписание, кто когда приносит перекус. Каждую третью неделю наставал наш черед закупать то, что все матери называли «ракетным топливом», – апельсины, виноград и соки на шестнадцать ребят в команде. В перерыве мальчики высасывали из апельсинов сок и выбрасывали мякоть. «Какое расточительство», – повторяла мама, приходя на игру и видя усеянные полусъеденными фруктами скамейки. Моя семья уже привыкла к подобной трате продуктов: то за обедом кто-то оставит немного куриного мяса на косточке, постеснявшись есть руками; то дети обрежут с сэндвичей корки или вообще раз укусят и больше не притронутся. Я однажды рискнула проявить характер и в безмолвном бунте отодвинула все помидоры на тарелке в сторону. Два дня мама это терпела. А на третий принесла хлыст, положила его на стол и молча уставилась на меня. Ей не пришлось ничего объяснять. Меня выпороли лишь однажды, когда я осмелилась шепотом ругнуться в церкви. Слово эхом разнеслось по святая святых и достигло ушей моей матери – а уж она нашла хлыст. После наказания у нее так дрожали руки, что казалось, больше она подобного в жизни не сделает. Поэтому, когда на столе возник хлыст, я поначалу решила, что мама меня просто запугивает. Я посмотрела на нее, на хлыст, на часы. К полуночи, шесть часов спустя после того, как начался ужин, я в страхе и слезах доела помидоры.

А вот брат никогда не отличался привередливостью. Чтобы напитать растущее тело, он заглатывал все, что только мог. Не брезговал ничем. Мама до последнего цента знала, во сколько обходится каждая крошка пищи в нашем доме. Приходя из магазина, она садилась за кухонный стол, раскладывала чеки, подчеркивала суммы и делала списки. Если рядом оказывался отец, мать кричала на него и приговаривала: «Эти дети проедят нас и весь дом в придачу».

Именно тогда родители повадились разбавлять апельсиновый сок. Словно химики-экспериментаторы, они собирали пустые бутылки, наливали четверть объема сока, а остальное добирали водой, пока получившийся цвет уже язык не поворачивался назвать оранжевым, а саму жидкость – соком. Мы с братом перестали ее пить, но есть Нана не перестал. Хлопья, гранола, фрукты, остатки риса и тушеного мяса. Он ел, ел, ел и, казалось, с каждым укусом становился все выше.

Родители стали прятать продукты везде, где только можно. То засовывали крекеры в глубину выдвижного ящика, то закапывали бананы промеж стопок одежды у себя в шкафу.

– Вот как мы поступим, – заявил брат, когда однажды без вести пропали хлопья, оба родителя были на работе, а мы остались наедине со своими заботами и голодом. – Давай разделимся. Я обыскиваю все, что наверху, ты – все, что внизу.

Мы проверили каждый ящик, обшарили каждую полку и снесли добычу в центр гостиной. Что-то мы ожидали найти, о существовании чего-то даже не подозревали. В четыре года я уже обожала «Мальту», солодовый напиток вроде пива. Мне нравилось слизывать горьковатую пену с горлышка и пить содержимое большими глотками. Будь моя воля, угощалась бы им каждый день по три раза, но мне говорили, что это только для праздников. И вот он оказался посреди прочих запретных плодов.

Мы с братом, хихикая, набросились на добычу. Оставался всего час до возвращения домой отца, и мы знали, что еще нужно положить все на место. Нана ел шоколад и хлопья, я медленно смаковала «Мальту», наслаждаясь сладким вкусом ячменя, и в тот вечер за ужином, сидя друг напротив друга, мы тайком переглядывались, пока родители разносили тарелки с легким супом.

~

– Кто это сделал? – спросила мама, доставая из ведра пустую бумажку от гранолы. Мы с братом старались действовать осторожно, но прокололись. Даже мусор не мог ускользнуть от острого материнского взгляда.

– Кто это сделал? Где вы ее взяли?

Я разрыдалась, выдав нас с потрохами, и уже была готова сознаться во всех грехах, но тут вмешался отец:

– Оставь детей в покое. Ты что, хочешь, чтобы они голодали?

Мама выхватила что-то из сумочки. Чек? Квитанцию?

– Нам всем придется голодать, если не получится больше зарабатывать. Дольше мы такую жизнь не потянем.

– Но ты же сама сюда рвалась, помнишь?

И грянул гром. Нана тихонько взял меня за руку и вывел из комнаты. Мы поднялись в его спальню, он закрыл дверь, достал с полки раскраску и вручил мне карандаши. Вскоре я утратила интерес ко всему прочему.

– Молодец, Гифти, – похвалил брат, когда я показала ему готовый рисунок. – Молодец.

А снаружи бушевал хаос.

Глава 14

К середине моего первого года обучения в аспирантуре мы с Реймондом начали встречаться более серьезно. Я не могла им насытиться. От него пахло ветивером, мускусом и маслом жожоба, которое он наносил на волосы. Даже через несколько часов после расставания я улавливала эти запахи на своих пальцах, шее, груди, во всех тех местах, где мы соприкасались друг с другом. После нашей первой ночи вместе я узнала, что отец Реймонда был проповедником в африканской методистской епископальной церкви в Филадельфии, и рассмеялась.

– Так вот почему ты мне нравишься. Ты сын священника.

– Нравлюсь, да? – усмехнулся он и притянул к себе для второго раунда.

То были мои первые настоящие отношения, и я чувствовала себя «нарциссом Саронским, лилией долин. Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами. В тени ее люблю я сидеть, и плоды ее сладки для гортани моей». Мы с подругой Бетани любили цитировать друг другу строки из Песни песней Соломона, притаившись за бледно-голубой кафедрой в пустом святилище церкви. Казалось таким возмутительным, что плоть – груди как два козленка, шеи как столпы из слоновой кости – упоминается на страницах священной книги. Было нелепо ощущать между ног прилив желания, пока мы с Бетани, хихикая, читали эти стихи. Откуда вдруг удовольствие, задавалась я вопросом, пока голос мой с каждой главой становился все ниже. Точнее всего это чувство я воспроизвела с Реймондом – удовольствие пополам с ощущением запретности. Наслаждаясь его любовью, я почему-то казалась себе мошенницей.

Он жил в кампусе в малоэтажном поселке Эскондидо, и довольно скоро я стала проводить там большую часть своего времени. Реймонд любил готовить эти роскошные блюда, которые тушат в духовке по пять часов, с домашним хлебом и салатом из редьки и фенхеля. Он приглашал всех своих коллег по факультету, и они вели жаркие, долгие споры о вещах, о которых я понятия не имела. Я кивала и улыбалась, пока гости обсуждали аллегории в «Звездах нового комендантского часа» Бена Окри или травмы поколений в диаспорических сообществах.

Потом я мыла посуду так, как научила меня мама, – выключив воду и сперва намылив кастрюли и сковородки, – чтобы прибрать тот беспорядок, который вечно оставался после кулинарных шедевров Реймонда.

– Ты чего-то притихла, – заметил он, подошел сзади, обнял за талию и поцеловал в шею.

– Я не читала ни одной из ихних книг.

Реймонд развернул меня лицом к себе и улыбнулся. Я крайне редко оговаривалась, и почему-то он смаковал каждый такой момент. Это слово было единственным оставшимся свидетельством моего пребывания в Алабаме. Я убила десять лет, тщательно избавляясь от всего прочего.

– Тогда рассказывай о своей работе. Говори, как там твои мыши. Я лишь хотел, чтобы мои друзья лучше тебя узнали. Чтобы все видели то, что вижу я, – заявил Реймонд.

И что же он такого видел? Обычно я просто отмахивалась, мол, дай домыть посуду.

В тот год я начала свой последний дипломный эксперимент. Поместила мышей в камеру для тестирования поведения – конструкцию с прозрачными стенками, рычагом и металлической трубкой. Научила мышей искать награду. Когда они нажимали на рычаг, в трубку поступал «Эншур». Вскоре грызуны стали жать на рычаг как можно чаще, с энтузиазмом выпивая награду. Как только они закрепили этот механизм, я изменила условия. Теперь, нажимая на рычаг, иногда мыши получали «Эншур», а иногда – легкий удар током.

Ток поступал случайным образом, и невозможно было вычислить закономерность. Мышам предстояло решить, стоит ли гипотетическое удовольствие такого риска. Некоторые сразу отказались от затеи. Условно говоря, подняли лапки, пару раз получив разряд, и больше к рычагу не подходили. Другие тоже остановились, но не сразу. Им нравился «Эншур», и они какое-то время жили надеждой, что удары прекратятся. Осознав обратное, эта группа неохотно отступила. Но осталась третья, самая настойчивая. День за днем, терпя удар за ударом, они продолжали жать рычаг.

~

Родители стали ссориться каждый день. Из-за денег, которых вечно не хватало. Из-за времени, проявления чувств, минивэна, высоты травы на лужайке, Писания. «В начале же создания, Бог мужчину и женщину сотворил их. Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью; так что они уже не двое, но одна плоть».

Чин Чин оставил ради мамы не только своих отца и мать, но и родную землю – и не давал супруге об этом забыть.

«В моей стране соседи тебя приветствуют, а не отворачиваются и делают вид, будто вовсе с тобой не знакомы».

«В моей стране можно есть плоды прямо с земли. А тут кукуруза такая же черствая, как души местных людей».

«В моей стране нет таких слов, как сводный родич, пасынок, тетя или дядя. Только сестры, братья, мать и отец. Нам незачем разделяться».

«В моей стране люди, может, и не имеют денег, зато у них счастья в избытке. А в Америке никто не радуется».

Эти мини-лекции о Гане становились все чаще. Мать мягко напоминала Чин Чину, что Гана и ее страна тоже, наша страна. Мама кивала и соглашалась: Америка и правда совершенно другая, но взгляни, чего мы сумели здесь добиться. Иногда брат заходил ко мне в комнату и передразнивал отца.

– В моей стране мы не едим красные M&M’s, – заявлял он, бросаясь в меня конфетой.

Нам с братом было тяжело смотреть на Америку глазами отца. Нана родную страну не помнил, а я и вовсе ее не видела. Юго-Восточный Хантсвилл, Северная Алабама – вот и все, что мы знали, тут прошла вся наша сознательная жизнь. Были ли в мире места, где соседи приветствовали бы нас, а не отворачивались? Где одноклассники не смеялись бы над моим именем – не называли меня угольком, обезьяной или еще как похуже? Я не могла себе такое представить. Не могла позволить себе вообразить это, потому что иначе, если бы я увидела его – тот другой мир, – то захотела бы уйти.

Итог был очевиден. Нам следовало о нем догадаться, но мы просто закрывали глаза.

– Съезжу домой, проведаю брата, – сообщил однажды Чин Чин и больше не вернулся.

Первые несколько недель он регулярно нам звонил.

– Видел бы ты, какое здесь яркое солнце, Нана. Помнишь? Помнишь его?

И брат каждый вторник несся из школы домой, чтобы успеть к половине четвертого.

– Когда ты вернешься? – спрашивал Нана.

– Скоро, скоро, скоро.

Если мать и знала, что обещания отца – неправда, то не подавала виду. Возможно, ей самой хотелось верить в эту ложь. Она то и дело по утрам тихонько беседовала с ним по телефону, пока я болтала с любимой куклой. Мне было четыре года, и я пребывала в совершенном неведении, какое горе причинил нам отъезд отца и насколько сейчас больно маме.

Я множество раз сравнивала мать с эдакой мозолью – чем-то грубым и черствым, однако забывала, что же из себя представляет мозоль: загрубевшая корка, образовавшаяся поверх раны. И какую же глубокую рану нанес нам отец! Разговаривая с ним по телефону, мама неизменно держалась мягко, проявляла невероятное терпение, чего я бы на ее месте не смогла. До сих пор злюсь, стоит подумать о той ситуации. Как этот человек, мой отец, трусливо сбежал назад в Гану, бросив жену и двоих детей, предоставив им в одиночку выживать в сложной стране, недружелюбном штате. Как позволял нам – и маме – верить, что однажды вернется.

Мать ни разу не высказалась о нем дурно. Ни разу. Даже когда его «скоро» превратилось в «не знаю», а затем и в «никогда».

– Ненавижу его, – заявил Нана годы спустя, когда Чин Чин опять отложил свой приезд.

– Не смей, – отрезала мама. – Он не возвращается, потому что ему стыдно, однако это не значит, будто отец о тебе не думает. А как можно ненавидеть того, кому ты небезразличен? Он любит тебя, любит меня и Гифти. Он любит Гану. Как можно ненавидеть такого человека?

~

Больше всего с точки зрения нейрологии меня интересовали те мыши, что продолжали жать рычаг даже после десятков ударов током. К тому времени, как мама приехала ко мне в Калифорнию, мы с коллегами вплотную занимались решением вопроса, какие же нейроны отвечают за стремление грызуна получить награду, невзирая на риск. Подсвечивали те или иные участки мозга синим светом, пытались воздействовать на поврежденные – условно говоря, убеждали мышь не вредить себе.

Я рассказала о своем эксперименте на следующей же вечеринке, что закатил Реймонд. Он приготовил кассуле – густую фасолевую похлебку со свининой, уткой и бараниной. Блюдо получилось таким жирным и таким неприлично вкусным, что все присутствующие практически застонали от наслаждения, едва проглотив первую же ложку.

– Это просто вопрос выдержки, – заявила одна из гостей, Таня. – Например, я вот не смогу удержаться и не съесть еще похлебки, хотя точно знаю, что талия мне за это спасибо не скажет.

Все рассмеялись, а она потерла живот на манер Винни Пуха, нашедшего горшочек с медом.

– Ну да, – ответила я. – Только все немножко сложнее. Будто сама твоя суть не просто не может сдерживать себя, но даже не понимает этого. Химический состав мозга мышей изменился до такой степени, что они вообще не управляют своими действиями. Словно перестали быть собой.

Гости яростно закивали, будто я сказала нечто невероятно мудрое, а затем кто-то упомянул короля Лира. «Мы сами не свои, когда душа томится всеми немощами тела». Я не открывала Шекспира еще со школы, но ради Реймонда сделала вид, что увлечена беседой. Потом гости разошлись, побросав за собой посуду, но зато любимый был счастлив, что я наконец раскрылась перед его друзьями. Мне хотелось разделить его радость, но я чувствовала себя притворщицей. Всякий раз, слушая, как его приятели обсуждают тюремную реформу, изменение климата, опиоидную эпидемию – ведут одновременно разумные, но совершенно бессмысленные речи людей, которым просто важно высказать свое мнение, – я чувствовала себя некомфортно. В чем смысл всех этих разговоров? Какие проблемы мы решаем, переливая из пустого в порожнее?

Я попрощалась с Реймондом, бегом вернулась домой, меня вырвало, и я поклялась больше никогда не есть это блюдо.