Текст книги "Иллюстратор-2. Узел творения"

Ядвига Симанова
Иллюстратор-2. Узел творения

© Я. Симанова, текст, 2024

© Издательство «Четыре», 2024

Глава 1. Путешествие Веры

Заблуждается тот, кто считает, что за облаками свет. Нет его и выше. Когда поднимаетесь ввысь в стремлении достичь источника вселенского света, вас сражает ослепительное сияние диска мёртвого золота, раскалённого, неприступного, безжизненного. Вера воочию убеждалась в гениальной простоте сотворённой Единым лотосом алхимической обманки, раз за разом набирая высоту взмахами роскошных белых крыльев.

Если света нет, то что есть в мирах Единого лотоса?..

Вера знала и это. Спускаясь к нижним мирам через рытвины в жжёной траве, недрам, к пропитанным сыростью злотворным нечистотам расцвеченных ряской болот, вниз, к окаменелым останкам прежних городов – вместилищам неприкаянных, слоняющихся без цели духов, вниз, по углям нехоженых ступеней, к воротам пекла, она проникала во Тьму миров, неколебимую в своей неизменности.

Но как ошибалась Вера, думая, что Тьма – конец!.. Продолжив спуск, она увидала, что Тьма, редея, даёт новое начало густой синеве. Выйдя в тёмную лазурь, Вера узнала небо. Вниз – и крылья утонули в белых перистых облаках, а перепуганные птицы сторонились летуньи, сходящей с небосвода всё ниже и ниже. Вниз – и ступни уже сминали напоённую росинками траву утреннего луга.

И Вере стало ясно: вверху и внизу – всё одно. Но главное узнала Вера – путь, ведущий во Тьму. Она уже не раз успела воспользоваться сделанным открытием, летая туда и обратно. И сегодня она чётко представляла себе, куда отправляется и зачем.

Пушистая персиковая кошка по имени Кьяра ждала внизу. Вера потрепала её за ухом, простилась, чмокнув в нос, и на огромных белых крыльях взмыла к лазоревому небу, рассекая обманчивые лучи золочёного диска, ввысь, туда, где за густыми тучами призрачная мгла обращается в чернь.

Туда летела Вера – в стылую тьму непроглядной ночи.

Чем выше она поднималась, тем плотнее сгущался туман, тяжелели крылья под тесным давлением будто пойманного в ловушку воздуха, сложились и через миг исчезли за ненадобностью – ноги Веры ступали по упругому ковру сжатых воздушных масс.

Двигаясь наугад в провальной темноте и угрюмой тишине, Вера, как бывало не раз, искала ветер… и, как бывало, едва уловимое дуновение коснулось лица, неся с собой столь же неуловимый запах золы. Вера шла на зов пекла, кожей и одеждами впитывая вековую гарь, пока не упёрлась в ржавые перила моста, перекинутого через глубокий, дымящий огненной лавой ров.

Собравшись с духом, Вера шагнула на мост. Жалобно застонали перила, и она, сильнее вцепившись пальцами в колючий металл, вопреки обыкновению опустилась взглядом к бурлящей в возмущённой злобе огненной реке.

Змей по-прежнему был на месте – замерев под пролётом, выжидал столетьями, от скуки оплёвывая искрящей слюной ветхие опоры. Завидел Веру – раскрылись пасти на всех трёх его головах в свирепом порыве развеять затянувшееся безделье… и сию секунду разочарованно поникли: узнали… Невесомая анима летуньи с Верхнего мира, лишённая житейского груза, хоть и заставляла мученически дрожать перила, не являла угрозу опорам моста, даже вековым, с изъеденными ржавчиной заплатами и при малейшем колебании раскалённого от жара воздуха издающим заунывный треск.

«Ангел не падёт. Не в этот раз», – решил змей, и со скучающим видом поочерёдно отвернулись головы.

Вера поклоном приветствовала застрявшего в меланхолии змея, молча, вежливо, без какой-либо разницы, видит он то или нет, и ступила дальше по мосту над дикой рекой, несущей потоки бурлящей лавы.

За мостом открывались врата в Иное. Если до моста плотный мир тьмы, насыщенный непроницаемым туманом и гарью, поддавался хоть сколько-нибудь внятному описанию, то за вратами таилось непознаваемое – айсберг, неподвластный клокочущему пламени реки. Вера не допускала мысли приблизиться: Иное отталкивало ледяным холодом чужеродности и в то же время отдавало нескончаемой пульсацией жизни: да, чужой, да, необъяснимой, но очевидно превосходящей все известные её формы и древней, как сам мир.

– Приветствую тебя, Князь Сияний! – прокричала Вера во тьму Иного, стоя у незримых врат.

Она успела привыкнуть к раскатистому голосу из бездны, скрытой под вершиной айсберга, но волны звука каждый раз с той непонятной потусторонней мощью захлёстывали её, вызывая напряжение в голове и необъяснимое внутреннее сопротивление, приводящее к панике.

– Иллюстратору нечего делать, кроме как забавляться с картами?! – прогремела бездна, и Вера в который раз поразилась прозорливости того, кто существовал по ту сторону – он увидел колоду прежде, чем она возникла в руке Иллюстратора, появившись из ниоткуда.

– Взгляни! – сказала Вера, вытягивая карту и демонстрируя изображённое на ней незримому хозяину (и одновременно пленнику) бездны.

– Ближе! – велел Князь.

Вера не тронулась с места – тьма Иного сулила ужас. Вместо этого Иллюстратор золотистой кистью, так же внезапно возникшей из пустоты, начертила на карте знаки, и карта словно растворилась в золотистом ворсе замысловатого пера. И тотчас вратам бездны открылась ожившая картина, – о её эфемерности можно было судить лишь по светящимся, фосфоресцирующим контурам фигуры явленного рыцаря, грозно подъемлющего острый меч в противоход наступающим ветрам.

– Герой?.. – задумчиво проговорил Князь.

Вера тотчас ощутила, как макушку окольцевала тупая, давящая боль. Это послужило для неё сигналом отпустить воображение, позволив пиявкам морока склеить истинные мысли, обездвижив их до мертвенной неузнаваемости за слоем пустяковых иллюзий и вздорных наваждений.

– Столько мусора в твоей голове, до правды не докопаться, – признался Князь.

– Я поведаю обо всём сама. Позволь! – мягко попросила Вера, потирая ладонью голову: сказывалась боль.

– Говори! – велела бездна, разжимая тиски.

– Я получила от него послание, – начала Вера, одну за другой освобождая мысли от налипших пиявок. – Сигнал о помощи. Лотос в его сердце – пока лишь росток, но он стремительно набирает силу, задавая мыслям нужное направление, и сердце огненного лотоса взывает к помощи.

– Как он вышел с тобой на связь? С чего ты вообще решила, что это именно Он?

– Так же, как ты когда-то нашёл меня. Выпал из колоды.

– С моего угла зрения всё выглядело несколько иначе. Как обычно, не покидая трона, сквозь пламень Пекла, что несёт течение огненной реки, я наблюдал свечение Единого лотоса, дабы в ледяной твердыне айсберга не омертвела память об обещании, данном самому себе: уничтожить треклятый Узел творения, что гложет сердце великого соцветия душ, томимых на капище лжи и лицемерия Духа Вещей Зари. Наблюдал каждую частицу, каждое семя Единого, посеянное им в каждое сердце, и меня увлекло свечение, далёкое, не похожее на другие, – свечение твоей Кисти. И я узнал Иллюстратора, и я был разочарован, узнав в тебе придворного Художника забытых Создателем снов. Но свечение Кисти влекло, и я продолжал наблюдать, пока не приметил, что ты не просто пишешь, распаковывая образы из спутанных грёз Духа Вещей Зари. Полируя золотой Кистью историю городов и стран Нижнего мира, ты нет-нет да и прихватишь кой-какую персону: правителя, жреца, либо событие, по значению сравнимое с гибелью городов, а то и крахом империи – для себя.

Зачем? – задался я вопросом. Зачем Иллюстратору копаться в замшелой колоде брошенного мира, сметать чудесной Кистью пыль с карточных изображений?..

Затем, чтобы отыскать среди всех времён, символов, мастей только тебе нужную карту, ту, что представляет собой прообраз всех последующих схожих повторений, и на её основе смастерить свою карту, точь-в-точь повторяющую оригинал. Так ты собираешь колоду, удостаивая внимания Кисти наиболее характерные архетипы. Ты хочешь найти Исток… И я любопытствовал дальше. Я позволил тебе списать и свой образ, пятнадцатой по счёту картой дополнил твою колоду. Пришло время, и пятнадцатая карта невзначай выпала из неё, дав тебе знак.

– И я пришла на твой зов, чтобы найти Героя, способного уничтожить Узел творения. Того не меньше желаешь и ты. А теперь, владетельный Князь Сияний, он ждёт, чтобы мы откликнулись на его призыв, призыв лотоса спасти человека, в котором пылает обещанный росток. Карта Героя упала – герой желает говорить.

– Карта могла вылететь из колоды по многим причинам.

– Только не эта!

Вера коснулась Кистью фосфоресцирующих контуров рыцаря, несущегося наперекор ветрам, – воин опрокинулся вверх ногами и исчез. Карта обернулась рубашкой, и на том же месте огненными гранями фосфоресцировал знак Свитень змéя: соединённые меж собой хвостами змейки, обращённые головами на четыре стороны.

В тот момент Вера впервые ощутила дыхание бездны. Холодная ветряная воронка пугающей мощью увлекала её к айсбергу, самым вратам вместе с созданным ею фантомом оборотной стороны карты и тут же с не меньшей силой толкала назад, оставляя в стене айсберга застывшим отпечатком фантом, и стихла внезапно, словно замерла, овеянная своим же холодом.

– Да, это мой сигил, – помолчав, откликнулась бездна. – Ошибки быть не может. Спустя столько лет спрятанный мною лотос Героя всё же пробился своим сиянием через темь Узла! И я знаю, откуда исходит угроза. Новые тени на старой земле дрожат за свои украденные тела и тоже ищут Героя, как искали мы, но с иной целью – уничтожить его, пока он не ведает, пока неразумен и слаб. Лотос его пылает, чувствуя угрозу.

– И что нам делать?

– Надо придать ему сил. Скорее взрастить его, готовым дать отпор.

– Но как?

– Легендой, молвой, слухами. Легенда о Герое опередит его становление и в то же время непосредственно осуществит его. Помнишь легенду о Последнем лотосе?

Воспоминание болью отозвалось в сердце Веры.

– Знаю, помнишь! – Князь Сияний, Владетель Тьмы внимал её открытым чувствам. – С Героем так же. На основе легенды возникнет культ. Последователи веры в Героя – и те, что уповают на него, и те, что желают его смерти, – в равной степени будут напитывать его дух, и сила, необходимая для исполнения его предназначения, пробудится в нём раньше срока.

– Позволь узнать: кто напишет Легенду о Герое? – спросила Вера с выражением трепетной обречённости.

– Ты! – прогремела бездна.

Устало затрещал лёд, закрывались незримые врата, возвещая окончание аудиенции.

Глава 2. Город Замершей весны

Секира палача сверкнула над моей головой. Хруст позвонков, запредельный ужас и боль пробудили ото сна. Безотчётно влажными от пола руками я потрогал шею – на месте, разумеется, как и голова.

При всей очевидной нелепости пережитого во сне кошмара я вдруг обнаружил себя наяву стоящим в пространстве, замкнутом небывалой высоты кирпичными стенами. Вверху по сумеречному небу быстрой чередой проплывали облака. Я понял, что нахожусь на улице. Как мог я уснуть стоя?!

Мысль об абсурдности моего положения мигом отогнала другая, свидетельствующая о том, что ситуация ещё абсурднее, чем я мог предположить и, более того, опаснее наихудших предположений. За мной гнались, чтобы убить. И не просто убить – меня казнили. Я бежал от казни, от палача, будто только что пережитый кошмар протянулся щупальцами из сна в явь.

Завидев своего преследователя, прошмыгнувшего через крепостные ворота во двор, я дал дёру что есть мочи, в смертном ужасе, до мурашек холодея затылком на ледяном ветру. Намереваясь попасть внутрь крепости, я устремился к высокой, похожей на маяк каменной башне. Не найдя входа, начал взбираться по наружной винтовой лестнице, держась за хлипкие перила, пока не оборвался ряд опоясавших башню ступеней и я не очутился на смотровой площадке.

Отсюда открывался вид на город. Я на него даже не взглянул, но почему-то был уверен: город безумен. Я был всецело поглощён созерцанием крепостного двора у подножия башни. Туда мне предстояло упасть, если догонят. А догонят всенепременно – отсюда некуда деться.

Зачем я только сюда забрался?.. Сам себе устроил ловушку.

Ближе и ближе слышалось, как каменная крошка шуршит под ногами поднимающегося на башню палача. Я метался по кругу обзорной высотки, пренебрегая мыслями о спасении, всё более поддавался панике.

И в тот роковой миг он застыл передо мной с тяжёлым острым оружием, безлицый – для меня, – потому как я до одури боялся посмотреть ему в лицо. Нащупал ладонями заскорузлые бýтовые грани – деваться некуда, когда секира палача занесена над головой, кроме как срываться вниз на верную смерть, но всё лучше, чем то, к чему вынуждал палач.

«Лучше я сам», – сказал я себе, перегнулся через парапет и прыгнул.

Но успел обернуться напоследок, запечатлев лицо палача: изумлённое, оно было мне знакомо: широкое лицо с узкими щёлочками раскосых глаз.

Я думал, что исчезну, и я почти исчез, почти… Превратился в точку… Но точка почему-то не исчезала, а, напротив, разрасталась, наполняя самоё себя сначала звуками: это были два голоса – мужской и женский, спорили о чём-то, а после – вкусом отвратительно-горькой обжигающей жидкости.

– Почти очнулся, – говорил женский голос.

– И, как всегда, ничего не помнит, – ворчал мужской.

Я с трудом разлепил склеенные веки, мало-помалу различив две тени, скользившие в полутьме по стене. Неподалёку в масляной лампе тихим светом догорал фитиль.

– Тебя убили. Отсекли голову. Помнишь?

«Зачем этот человек пересказывает мой кошмарный сон? – подумал я. – И голос его знаком до щемящей боли».

– Я помню свет. Он убивает, – ответил я другое, о другом, забытом.

– Вспомнил-таки, – довольно проговорил человек, и я почувствовал его руку на своём плече.

Теперь я мог хорошо его видеть, но ещё раньше я узнал, кому принадлежит голос и потому не был удивлён, распознав в говорившем того, кто когда-то был известен мне под именем Сагда.

Как же я был наивен и глуп, воображая, что избавился от демона! Я ошибся. Я хотел бы, чтобы это был Сагда, но на меня в упор смотрели смеющиеся оранжевые глаза коварного змея, демона Ботиса.

– Помнит и видит, – сказала женщина.

Такая же круглолицая, она широко улыбалась. Чёрное, вышитое крупными лилиями платье с расклешёнными рукавами было ей к лицу. Я узнал и её.

Ради. Та, что последовала по зову сердца за демоном в нарисованный мною мир, изменилась: пропала былая суетность движений, и настороженную задумчивость во взгляде сменила умиротворённая уверенность.

– Свет убил тебя. Верно, – говорил демон. – Но лотос не боится огня, и твой нетронутый цветок вернулся домой в сердце Единого лотоса, где получил новую жизнь. Правда…

– Об этом позже, – перебила Ради, снова поднося к моим губам мерзкий отвар. – Дай парню прийти в себя, Сагда.

«Она зовёт демона Сагдой… Что ж, так и мне привычнее будет его называть».

– Сагда… – Я опробовал голос, и он звучал неестественно, чуждо, но звучание ободряло само по себе, недвусмысленно подтверждая: я больше не нем.

– Я вытащил тебя из Отстойника, – говорил Сагда, пока я полулежал на каком-то тюфяке и давился приготовленным Ради отваром. – Собрал по кусочкам, но ты ничего не помнил. Раз за разом с помощью трав я погружал тебя в сон, чтобы пробудить воспоминания, но всё впустую. Я было отчаялся…

Отстойник… Пангея… Мысль о том, что я никогда не покидал Пангею, ужаснула.

– Как я оказался в Отстойнике?

– Говорю же: тебя казнили. Голову с плеч. И вместе с телом – в Отстойник.

– Но за что?!

Сагда тяжко вздохнул.

– Понимаешь, тогда ты не в первый раз выбрался из Отстойника. Ещё раньше, на заре новых времён, ты из него возродился. В Пангее после убийственного света уцелел лишь он, Отстойник. И они…

– Кто «они»?

– Позже. И ты жил себе, рос (попрошайкой на отшибе – ты был слеп, родился незрячим; убийственный свет всё же оставил на твоём лотосе метку), пока они не заметили, что ты, убогий, неприлично красив и похож на почитаемого ими Освободителя, и сходством этим оскверняешь сей светлый образ. И как бы то ни было, мёртвый бог лучше живого, ибо его именем можно двигать любые идеи. Потому тебя и решили казнить.

– Кто решил?.. Кто такие «они»?.. И что тебе, змею, крадущему голоса и души, за интерес помогать мне?.. Разве плохо было тебе в уютном уголке затерянной вселенной, где я наброском Кисти воплотил вас с Ради?

– Там, куда ты меня отправил, было неплохо, – с блаженной грустью заметил демон, с нежностью глядя на подругу. – Было… недолго, пока ты не перевернул мир вверх дном и земля с небом не поменялись местами. Что до «них», ты должен увидеть всё своими глазами. Пойдём!

Я поднял тело с уютного тюфяка, мысленно прощаясь с минувшим сном, – какими бы кошмарными ни были грёзы, они давали приют, а теперь выдернувший меня из сна демон вынуждал покинуть пристанище ради мира Пангеи, который я считал мёртвым, уничтоженным возвращённым светом, убийственным для обители теней, светом, хлынувшим с небосвода, расколотого негасимым лучом Последнего лотоса, некогда добытого мной.

Я задержался у зеркала, ловя отражение: как ни странно, воплощения практически не поменяли мой облик. За исключением шрама, изрезанной полосой обрамлявшего шею, я остался таким, каким себя помнил. Только светлые волосы отливали пеплом, да худоба заострила черты.

Ради осталась дома, а я, запечатлев отражение, вместе с Сагдой вышел во внутренний двор барака, где размещалось жилище Сагды. Снаружи под отслоившейся штукатуркой проглядывала крест-накрест набитая дранка, от одноэтажного короба проржавевших подоконников, склеенных паутиной окон и голых стен веяло унынием и пустотой. Нежилой барак… Иной бы не подошёл демону. Или (что вернее всего) само присутствие демона было причиной запустения.

Воздух насыщала влага. Мёртвая тишина безотчётной тревогой повисла в тяжёлой дымке при удушливом безветрии предвестием затаившейся угрозы. Я по привычке посмотрел на небо, ожидая увидеть след ослепляющего столпа. Сдавленные сыростью облака через сетчатые просветы пропускали редкие холодные лучи – остатки убийственного света, что тлел, как тот забытый в лесу костёр негасимого лотоса.

На мне была чёрная куртка из какой-то грубой волокнистой ткани, с капюшоном, застёгнутая на все пуговицы, чтобы шрам не бросался в глаза. Кругом ни единой души. Я ослабил ворот, и кругляшок пуговицы отвалился, упав в жидкую грязь.

Не глядя под ноги, мы двинулись со двора, и куда бы мы ни шли – по широкой, вымощенной кирпичом мостовой, между деревянных хибар, огороженных заборчиками из берёзовых прутиков и кольев, гор ядовито-жёлтого песка рядом со сваленными грудой бетонными блоками, магазинчиками с замшелыми фасадами, распахнутыми дверьми, откуда скалили пасти тощие, изголодавшиеся псы, – везде царили разруха и запустение. Тогда я подумал, что поторопился во всём обвинить демона: свет убил, но не искоренил…

Время от времени попадались люди. Я специально отводил взгляд, избегая контакта, но ближе к центральной площади людей становилось больше, и от их взглядов было не отвертеться.

И тогда мне снова представилось, что я во сне, – давнем, о далёком, родном мире Вечной Весны, потому как в первом же встречном и далее каждом встреченном на пути я узнавал знакомые черты своих братьев и сестёр, рождённых из цветков лотосов Верхнего мира: безупречно-красивые лица, все как один.

– Я их знаю, Сагда. Все они – дети Вечной Весны, – признался я демону, молчаливо идущему рядом.

– Разве? – демон хитро щурился, всем своим видом нарочито пеняя на моё невежество. – Впрочем, неудивительно. Время, проведённое в забытье, усыпило в тебе художника. Вспомни, кто ты есть, и посмотри иным взором! Это ли дети Вечной Весны?

Слова демона ранили в самое сердце. Подобно шальному взломщику, нагло и грубо вскрыли замок в сакральную кладовую ныне живущей лишь в моей памяти мастерской, где хранились краски, холсты, кисти. Выдернутые из памяти ароматы масел, утренней свежести, цветущих яблонь возвращали утраченное чутьё, благодаря которому я смог взглянуть на прохожих, как если бы собирался писать с них портреты.

И я увидел… Думалось, я видел такое раньше… Ледяная пустыня. Под холодным солнцем алмазный блеск инея на цепях, висящих в пустоте. Цепи держат хрустальные гробы, за стёклами которых я узнаю лица. Те лица я узнал и теперь. Лица моих братьев и сестёр, и то, что за ними скрыто.

Ужас обуял меня. Я резко остановился, испытующе вглядываясь в глаза демона.

– Гробы… Они никуда не исчезли, – сказал я, закрывая ладонями лицо. – Только теперь они не снаружи, а внутри. Убийственный свет не пробудил ангелов, так?..

– Они рухнули на землю, пали, как только сорвались ледяные цепи. Хрустальные гробы разлетелись на осколки, а взамен их для бессмертных душ устроили новые. Ангелы по-прежнему спят, Камаэль.

– Кто устроил?! Кто не дал им проснуться и использует их тела, схоронив живую аниму внутри?..

– Они, – ответил Сагда. – Они. Скоро ты всё увидишь.

И я продолжил следовать за демоном к центральной площади Пангеи по людным, но безжизненным улицам, среди плеяд печальной красоты лиц, под блеклыми очами которых навеки замерла весна. Роем сонных мух они бродили по тротуарам, ведóмые чужими мыслями, – без сомнения, худыми, жалкими, вредящими.

Чем ближе площадь, тем гуще рой, и тем сложнее было выдерживать натиск ходячих умертвиев. Загодя Сагда велел мне накинуть капюшон, что я и сделал, хотя не понимал – зачем.

Так, с надвинутым на брови капюшоном, я бок о бок с демоном миновал мрачные ряды бревенчатых развалюх, аляпистые островки бетона и вышел к высокой горе – так мне вначале показалось, потому что представшее моему взору сооружение отбрасывало гигантскую тень, обрекая городские домишки денно и нощно пребывать во мраке.

Не представлялось никакой возможности подойти ближе, когда пустовавшая доселе площадь разом наводнилась людьми. Горожане тянулись отовсюду стройными рядами, будто движимые единым порывом. Все были облачены в траур, а лица лучились благоговением. Букеты живых цветов выскальзывали из их рук у подножия гротескного монумента – уродливой крылатой химеры, потрясающей не столько размерами, сколь несуразным построением пропорций и форм, кричащих на фоне бездеятельного уныния города. Всё исполнение памятника было противно моему художественному восприятию, и я вместе с Сагдой остался у металлической изгороди, пропуская людской поток, шедший отдать дань химере.

– Вглядись, Камаэль, – шепнул Сагда. – К кому они идут на поклон?

Демон снова пенял на то, что я отказывался видеть.

– Тебе. Они боготворят тебя, Странника, вернувшего свет.