Текст книги "Иллюстратор-2. Узел творения"

Глава 3. Внутри химеры

– Нет! – громче, чем следовало, вскричал я, пряча под капюшоном глаза. – Это не я!

– Знаю, знаю… – примирительно отвечал демон. – Последний лотос, возродивший его огонь, и Вера, она – Иллюстратор. Но память, их память… толкует об ином. Кто, как не ты, взлетал с арены на могучих белых крыльях? Кого, как не тебя, Освободителя, запомнил народ? И они… Живы одной лишь памятью. Что памятно – единственно верно. Камаэль, Странник, Освободитель, ангел, вернувший свет.

Бессмысленно отрицать – в химере я узнал себя: это мои уродливо непомерные крылья возвышались над площадью, это мой искажённый раздутой рельефностью торс демонстрировали гранитные глыбы.

– Боготворят… – протянул я, в дремучем лесу путаных мыслей не находя ни одной здравой.

Глядя на химеру, мне стало вдруг до омерзения стыдно за свой эффектный побег ввысь с арены Ямы на глазах у сотен зевак, ошеломлённых невиданным зрелищем.

– Боготворят… Почему?.. Когда стоило предать проклятию.

– Как я уже говорил, ни единой тени живого не суждено было уцелеть под карающим лучом освобождённого Последним лотосом света. Живого… Но то, что мертво, – погребённые в Отстойнике цветки лотоса, отпечатки памяти о жизнях, лишённых душ, – прело столетиями под грудой мусора и гнили, источая смрад, наконец воспрянуло. Пустоцветы тысячи мертвецов сорвали покрывала удушливых нечистот, превращённых очищающим светом в слои пепла, и из пепла вышли навстречу новому свету, что освободил их. Памятуя, разумеется, о богоподобном Освободителе, крылатом Камаэле… Вышли в жадном поиске среды обитания – новых тел…

– Кажется, я начинаю понимать. Ангелы пали, ты говорил, когда земля и небо поменялись местами. И эти мёртвые, бездушные твари, подобно вирусам, заняли тела тех, кто едва очнулся на новых землях среди разлетевшегося вдребезги хрусталя.

– Верно, Камаэль, ангелы по-прежнему дремлют в своих телах, похищенных мертвецами. А по земле ходят «они», и что хуже, «они», сами будучи мёртвыми, шаг за шагом, год за годом медленно, неуклонно убивают всё вокруг, ничего не оставляя взамен. Оглянись! Много ли жизни ты видишь?

Молчание было демону ответом. Необъяснимая, щемящая грусть завладела мной. Вот уж никогда бы не подумал, что буду тосковать по прежней Пангее, мире теней, что являли собой хоть и отражения, но живых, которые в сравнении с восставшими из отбросов Отстойника мертвецами казались цельными, наполненными энергией созданиями.

Моя меланхолия прервалась внезапно и болезненно – плечо сдавила сталь. Повернув голову, я увидел на своём плече латунную перчатку, выше – бесцветный, непроницаемый взгляд рыцаря, а немного в отдалении расслышал глухую, размеренную, исполненную достоинства речь:

– Вот вам бог. Я привёл его. Проводите сиятельного ангела в покои. В общем, как обычно, куда обычно. И, как обычно, без единого звука.

Ничему не научила меня жизнь. Не научила и смерть. Я укорял себя в мыслях, оборачиваясь на знакомый голос. Видно, суть моя – глупость, и призван я служить разменной монетой – не более, раз снова доверился демону и снова позволил вовлечь себя в обман.

Откуда-то появились еще три рыцаря – копии первого, в латунных доспехах, и лица, как броня, неприступны и холодны. Они окружили меня, загородив собою предателя Сагду, и он потерялся из виду, а воины увлекли меня дальше. Их чешуйчатая броня сверкала так ярко, что, околдованный сиянием, я упустил ориентир, а когда нашёлся, едва смог поверить тому, что стою у подножия монумента памяти самому себе.

И ещё сильнее было моё изумление, когда от прикосновения ладони рыцаря часть каменной кладки отделилась, быстро, бесшумно спружинила потайная дверь и копьё рыцаря толкнуло меня внутрь химеры.

– Выше! – скомандовал рыцарь, только я успел узреть впотьмах лестницу, неровными зигзагами ведущую наверх.

– Сегодня он совсем варёный! – сказал другой рыцарь, идущий следом, глядя, как медленно, карабкаясь, я преодолеваю железные ступени.

– Не знаю, что творит с ним жрец, но он от раза к разу всё медлительнее, – отвечал первый.

– А ещё говорят, он когда-то летал…

– Враки!

Признаться, я и сам уже не знал, что правда, а что миф, но слова рыцарей заставили и меня задуматься о причине моей медлительности. И я нашёл единственную причину, по которой медлил: медлил, потому что думал… Сагда, Ботис, демон, жрец новой Пангеи… Потому мы беспрепятственно достигли площади без жертвенных цветов. Жрец проделывает со мной одну и ту же церемонию, и от одной церемонии к другой я становлюсь нерасторопнее. Но мне известно: не спешу – значит, думаю. И значит, от одной церемонии к другой мне удаётся больше осмыслить. Вероятно, подумав ещё, я смогу это прекратить. Будто я всё ещё брожу в лабиринте того дурного сна, и не достаёт детали, не находится верный ключ, чтобы выбраться.

Итог моим размышлениям подвёл удар макушкой о металлическую опору на вершине скульптуры. Отдавшись мыслям, я не заметил, как мы добрались и как рассеянный свет из небольшого отверстия в камне разбавил темноту внутри химеры.

Непроизвольно я приник лицом к отверстию, и моему взору с вершины химеры открылся дивный пейзаж: вдали под серой рябью облаков раскинулось поле ярко-красных цветов – лепестки лотосов колыхались на ветру, чуть заметно мерцая по контуру – лепестки копили, берегли, взращивали семена живой анимы. Стало быть, это и есть источник, что не даёт украденным телам стариться, год от года поддерживая их неизменную красоту. С одной стороны, я воспрянул духом: мои братья и сёстры живы и телом и душой, – пускай спящие, но живые. Но с другой… мой дух подтачивали сомнения…

И тогда я посмотрел вниз. Мое внимание привлекла отнюдь не толпа коленопреклонённых умертвиев подле уродливой скульптуры, а еле заметная глазу тень, мелькнувшая у подножия – тень палача с его неизменным орудием. «Только не это!» – яснее ясного высветила разум внезапно вспыхнувшая мысль, разбередила в памяти чувств многократные повторения одного и того же события, когда я погибал от рук палача.

Та же мысль заставила переключить взор к полутёмной стене, нише со встроенным сосудом. К сосуду были присоединены приспособления наподобие рогов, ветвящихся вниз до самого основания скульптуры и дальше, на неизведанную глубину.

Но теперь я ведал, куда и для чего ведут эти похожие на рога трубки, как ведал и то, какие воды несут эти рукотворные реки. Нет, не скудные подачки далёкого солнца питают бескрайние поля алых цветов, а моя собственная кровь ритуально жертвенного и каждый раз воскрешаемого жрецом Сагдой бога проливается в сосуд и, стекая через рог, уходит в землю, насыщая живой анимой засеянные умертвиями поля. Каждый раз. Но не в этот! Мой разбуженный дух отчаянно противился насилию. Ум лихорадочно метался в поисках спасения, пока я с деланым смирением стоял на вершине внутри химеры, а два рыцаря позёвывали у меня за спиной.

Очередная казнь, бесславная, тайная, неумолимо приближалась со скрежетом ржавчины, стираемой со ступеней башмаками палача. Примагниченный взглядом к противоположной стене, в её корявых зарубках виделась вся моя незавидная жизнь, коей выпало обрываться вновь и вновь без смысла, по глупости, с чувством вины и стыда перед самим собою прежним, снося вновь и вновь удар за ударом… и так без конца.

Нить отчаяния выудила из памяти отчаяние иное, прошлое, когда во власти безумия я точно так же буравил глазами стену, битый могучим стражем, рыцарем и кузнецом Ланселем Грэкхом. Так ясно предстала пред мысленным взором та стена и рамка, которую я кровью вывел на ней, что стена, на которую я глядел теперь, вдруг почудилась мне точным повторением той, памятной с раскрытыми навстречу солнцу лепестками сияющего лотоса, начертанного кровью безумного художника в кузнице Ланселя Грэкха, Главного стража Пангеи.

Узнав стену, я будто проникся тем своим прежним безумием и, невзирая на близость шагов палача, уверенно двинулся к стене, порывисто, второпях принялся стирать рукавом налёт грязи и пыли. За наслоениями проступали крапинки – выцветшие вкрапления складывались в квадрат и, не пьяный, не в бреду, я мог поклясться: следы, проявившиеся на серой стене, были следами рамки, нарисованной самолично мной в старой кузнице.

С тройным усердием я стирал ладони о шершавую стену, с каждым новым сантиметром очищенной поверхности убеждаясь в том, что внутреннюю конструкцию идола дополняет никакая другая, а именно та стена, которую я узнал по собственноручно оставленному на ней следу. Усилия не прошли даром. Вырванным из прошлого ископаемым, запертый в неровной, истерзанной временем раме, вымученно и рьяно тянул вверх свои кровавые лепестки начертанный мною в порыве безумия лотос.

Не ко времени было размышлять о том, как и почему моя спонтанная картина из скрытой от небесного света Пангеи оказалась внутри статуи в Пангее света победившего, важно было, что я нашёл, разглядел за слоями пыли свой нарисованный цветок. «Не ко времени», – понял я, обернувшись. Рыцари, сторожившие меня, расступились, освободив проход палачу, тайком от толпы взошедшему на вершину химеры.

В чёрном плаще с красной каймой, опоясанный жёлтой лентой, он по-деловому, без суеты расчехлил топор. Заметно было по его скучающей мине: этот сценарий и он и я проходили не раз. Внове был один цветок. Призрачным отголоском прошлого он один не вписывался в сложившийся алгоритм, он один – чужеродный элемент устоявшегося паттерна – был способен сломать его, изменив предрешённый исход.

Я пытался соображать: «Вниз хода нет. Вверх? Нет крыльев, чтобы улететь. Или… – Я бросил взгляд на цветок. – Уж лучше показаться смешным, чем так запросто позволить отсечь себе голову. Повезёт – разобью голову, только сам, без топора и без них».

Решив так, я как оголтелый, с надрывным ором ринулся к нарисованному цветку.

Кто-то сзади ухватил за куртку, но внезапность и скорость моего порыва не оставляли шанса меня удержать. Оборвав все до единой пуговицы, я скинул куртку и устремился к цели, не гадая и не думая, целиком полагаясь на случай.

И случай обескуражил. Будто разом, как по щелчку, во всём мире погас свет. Так стало вдруг темно… И пусто…

Пусто везде: и там, где осталась куртка, где кипели яростью преследователи, и там, где только что была стена с выцветшим от времени рисунком, о которую я должен был разбиться. В замешательстве я вертел головой в разные стороны, до боли таращил глаза в неистовом желании разглядеть хоть что-нибудь. Но во сто крат сильнее неизвестности я боялся исчезнуть в этом «нибудь», потеряться, чтобы вновь возродиться в беспамятстве и легковерии.

Схватился за сердце – частый, рваный ритм. Ещё немного, и остатки разума растворились бы в этой пустоши.

Но столь внезапно накрывшая мир чернь столь же внезапно проявила чьё-то присутствие звуками, идущими издалека. В них я узнал голоса моих провожатых. Слышался и третий, незнакомый голос, вероятно, принадлежащий палачу. Они ругались, спорили, обвиняли друг друга, домысливая, куда мог подеваться их жертвенный пленник.

Ошибочно я полагал, что голоса шли из пустоши. Напротив, пустошь заглушала их, хотя те, кому они принадлежали, находились на расстоянии вытянутой руки. Так виделось мне, когда тьма, поредев, превратилась в тонкую серебристую вуаль. И я был под этой вуалью, и вуаль скрывала меня.

Невидимый для тех троих, я был и неосязаем. Я утвердился в этом, когда вначале боязливо, затем увереннее приблизился к палачу, коснулся рукой его топора… точнее, хотел коснуться, но не почувствовал остроты лезвия – мои пальцы прошли сквозь него, провалившись в пустоту.

«Я умер», – подумалось мне, и должно быть, произнёс это вслух, потому что тотчас услышал за спиной отклик:

– Нет, не умер. Ты отошёл в тень.

Глава 4. Свидетели тени

– Тени пассивны. Они лишь наблюдают, не в силах что-либо изменить, – продолжал голос.

И снова в целом мире померк свет, и не существовало ничего в нём, кроме того голоса. И той, кто говорил. Она, как и я, пряталась под вуалью. Я слышал и ощущал её дыхание, как мимолётное дуновение в опустелой тиши.

– Кто ты? – спрашивал я, и снова как дурак вертел головой.

– Я хранительница дверей. Этой двери, если быть точной. Скажу прямо, я уже не надеялась дождаться тебя.

– Меня?.. Ты ждала меня?

– Того, кто пройдёт через дверь. Ты прошёл. Выходит, я ждала тебя.

– Почему снова темь и я ничего не вижу?

– Свет позади тебя. Он мешает. Ты постоянно обращаешься к нему, смотришь назад, в прошлое. Палача и тех двоих оставь и забудь, не оглядывайся. Только тогда тебе откроется мир теней.

Я перестал озираться и начал смотреть прямо. Не стремясь постичь взором беспросветную тьму впереди, я проникал взглядом на расстояние между собой и тем местом, где заканчивалось осязаемое присутствие, близко-близко, где дыхание ветра теснилось в серебристую рябь. И рябь облекалась в грани: поначалу сродни миражу, они то отчётливо возникали в поле зрения, то пропадали, рассеиваясь в серой дымке, и я усилием воли возвращал их вновь; тогда они соединялись в форму, что мало-помалу обретала устойчивость, и я уже мог различить в ней силуэт.

Так я впервые увидел хранительницу дверей, колдунью, ставшую мне проводником по миру, спрятанному под покровом новой Пангеи победившего света.

Колдунья звалась Ингрит. Её рыжие кудри выбивались из-под красной вязаной шапочки, под рваной чёлкой – острые лучи смешливых глаз, необыкновенных, говорящих: о знании, сокровенном, но невысказанном, о времени – прожитом, но не исчерпанном.

Невозможно было угадать её возраст, да и зачем? Что примечательно, я сразу проникся к ней симпатией и доверием, по большей части оттого, что она не выглядела красивой. Не подумайте, она отнюдь не была дурна. Говоря о красоте, я имею в виду ту ангельскую безупречность черт, что являли собой мои братья и сёстры, низвергнутые с небес дети Вечной Весны, беспамятные куклы умертвиев. Вот уж никогда не думал, что буду чураться красоты! Однако именно так я и мыслил, отвергая всё правильное и безукоризненное, всё то, что олицетворяет свет, более не доверяя ему.

Что бы ни двигало мной, находиться рядом с Ингрит, чьи глаза лучились настоящей, не краденой жизнью, отражая всё её несовершенство и истории (возможно, разные, а не только те, о которых говорят), было легко и спокойно.

– Что такое двери? – спросил я Ингрит, когда мы спускались по лестнице, будто повторявшей лестницу внутри скульптуры, по которой поднимался я к месту очередной, на сей раз не состоявшейся казни, с тем различием, что теперь я находился не внутри, а снаружи статуи, и у её подножия толпы людей не преклоняли колен, а на тёмно-синем небе сияли перламутровые звёзды.

– Ты думал, что освобождённый твоими стараниями свет стёр с лица земли все тени. На самом деле ничто не исчезает бесследно. Следы памяти прошлого мира, навсегда запечатлённые в его тверди, неуловимы и неприметны. Такие отпечатки способен распознать далеко не каждый, и только те отпечатки, что составляют его собственную глубинную память. Отпечатки и есть двери, ведущие в мир теней, – мир памяти Пангеи. Ты видел дверь, не понимая, чтó ты видишь, однако доверился и вошёл. И вот ты здесь. Что заставило тебя войти?

– Цветок, лотос, что я когда-то запечатлел на стене. Только стена принадлежала совсем другому месту.

– Нарисовав цветок в прошлом, ты оставил след. Отпечаток твоей памяти послужил дверью в мир теней. Ты должен кое-что понять об этом месте. И двери, и всё, что есть в мире теней, – все отметины – выдраны из общей памяти, несуразно переплетены, смешаны вразнобой без какого-либо порядка. Тени, хаос – и ничего кроме.

Колдунья говорила, прекрасно понимая, кого она проводит через мост в тишине звёздной ночи. Я узнал мост – и сердце защемило. Тогда я мог летать, и я летал над мостом быстро, легко, беспечно. Но здесь мост будто бы висел в воздухе, лишённый всяких опор. Отпечаток чьей-то несовершенной памяти, которая зачастую стирает детали.

– Куда мы идём? – спросил я.

– К Свидетелям тени. Я представлю тебя старейшинам.

Я тут же вообразил себе суровых старцев, испытующе разглядывающих меня со всех сторон, с головы до ног, чтобы решить, достоин ли я здешних призрачных теней, и мне стало не по себе. Не желая прежде времени думать и тем более говорить о будущем, я спросил о том, что казалось ближе:

– Всё, что мы видим здесь, – отголоски былого, кем-то оставленные отпечатки, и каждый образует дверь?..

– Отнюдь. Двери возникают из тех переживаний, которые так или иначе связаны с пролитой кровью. Ты кровью рисовал на стене цветок, не так ли?

Соглашаясь, я молча кивнул.

– Кровь – жизненная сила – соединяет миры, – сказала Ингрит, когда мы миновали мост и густое облако тумана.

Внезапно и мост и туман точно схлопнулись, оставшись позади аляповатой кляксой, в то время как впереди раскинулся фантастически несообразный лес: по одну сторону тропы зеленела листва и слышался птичий щебет, а по другую – бушевали ветра зимы, с голых ветвей засыпая снегом дорогу.

Воскрешённый своим демоном, лишённый предназначения и цели, я просто шёл по тропе и, признаться, мне было безразлично, куда ведёт путь.

Между тем мы углублялись дальше и дальше в лес. Соседствующие по разные стороны весна и зима никогда не пересекутся, я знал, как знал и то, что сам я навряд ли с ними пересекусь. Витая в мыслях, не сразу заметил я, что ночь прошла, а по обеим сторонам дороги одновременно восходили два солнца: одно холодное, зимнее, неприступное, другое яркое, тёплое и улыбчивое.

Но и восшествие тех двух солнц не поразило меня так, как открывшееся впереди.

Выглядело так, будто нам навстречу движется огненный диск, окаймлённый пылающим обручем. Тропа, по которой мы шли, стремительно расширялась, а лес по обе стороны редел, словно жёг его жар наступавшего огненного диска. Совсем скоро леса не стало вовсе. Осталась одна дорога выжженной травы, ведущая вверх, навстречу красному солнцу, только-только взошедшему над золотыми песками необозримой пустыни.

– Интересно, из чьей памяти родом эти места? – спросил я Ингрит.

– Те старейшины, что застали век Золотой Обезьяны, помнят высокое, незапятнанное солнце небес. Они благословили здешний край, – произнесла колдунья, указывая на стоящие в ряд насыпи, похожие на небольшие барханы. – Они первые, кто нашёл дверь, а за ней – свои воспоминания.

Мы приблизились: мёртвый штиль, застывшие на барханах песчинки. Не могилы ли, случаем?..

– Тише! – предупредила Ингрит, хоть я и так хранил молчание.

То, что колдунья намеревалась представить меня мёртвым, было вполне в духе здешних мест, и я почти свыкся с тем, что мне предстояло участвовать в некоем акте спиритизма. Но я, очевидно, не был готов к тому, что приключилось в действительности.

В безветрии замерших барханов песчинки ни с того ни с сего начали осыпаться: сперва медленно, потом всё быстрее и быстрее. «Если не ветер смывает насыпь, то, вероятно, нечто внутри барханов приводит песок в движение», – подумал я, и вслед моим мыслям из-под осиянного красным солнцем песчаного моря вынырнула костлявая рука.

Мне представилось, как полуистлевший труп восстаёт и начинает пытливо поедать меня пустыми глазницами. Оцепенев, я не отрывал взгляд от существа, которое, кряхтя, поднималось из песков и вскорости встало в полный рост. Тот же процесс с небольшим интервалом во времени происходил на двух соседних «могильниках». Заживо погребённые под барханами три неизвестных создания, благополучно восстав, и в самом деле пожирали меня глазами, но, вопреки моим опасениям, у них были вполне живые человеческие глаза. Все трое (по виду мужского пола) одинаково одеты: янтарного цвета бишты[1]1
  Бишт – традиционный арабский плащ с рукавами.


[Закрыть], висевшие свободно, подобно мантиям, лица наполовину закрыты платками.

Выпрямившись, мужчины сняли платки.

Никогда раньше я не видел таких лиц и в будущем тоже не увижу наверняка! Будто высечены из древних скал столпы многовековой мудрости, предки всех народов, запечатлевшие черты всевозможных лиц, живших во всякие времена, но в то же время не похожие ни на кого, – таких больше нет и не будет – лица, на коих не счесть морщин, и каждая хранит уникальный опыт, выстраданный и в страдании приобретший цену сакрального знания. Такими предстали предо мной выросшие из барханов старейшины, и я пред ними – низок, жалок и глуп.

Ингрит опустилась на одно колено, склонила голову. Я последовал её примеру.

– Я, Хранительница двери лотоса, урождённая Ингрит, привела странника по имени Камаэль, дабы свидетельствовать его тень, – заговорила колдунья.

Трое старейшин, стряхнув с одежды песок, покинули свои песчаные могильники и чинно опустились наземь подле нас, вновь замерев в неподвижности – лишь жжённые солнцем пальцы перебирали костяные чётки.

– Мы знаем, кто он, – заговорил один. – Ангел, лишённый крыльев, коварный прислужник карающих небес.

«Вот, приплыли… Определённо, я у них не в чести…» – подумал я, не помышляя об оправдании.

– Позвольте! – вступилась Ингрит. – Не вы ли говорили, что наши врата открыты для каждого, кто способен увидеть свою тень?

– Так и есть. Он смог разглядеть тень, – произнёс второй старейшина, сидевший посередине. – Но сможем ли мы её свидетельствовать? И хватит ли у него духу принять её?

– Посмотрим, что от него осталось, – сказал первый, пронзая меня взглядом леденящей бездны, отчего я почувствовал опустошение – пустоту внутри, будто та безучастная бездна сошла вглубь меня, чтобы забрать остатки. – Раненый птенец… Иллюстратор, что больше не рисует миры… Художник, лишённый вдохновения…

Пустота и холод настолько глубоко проникли в меня, что слова старца, болезненные, должно быть, обидные, не отозвались горечью, не задели за живое вовсе.

– Глядите, ему и впрямь всё равно, – заговорил третий, до того пребывавший в молчании.

Откуда-то издали ворвался ветер, струи песчаного золота взметнулись ввысь, начисто стирая с засушливой глади следы порушенных барханов. С горячим ветром очнулся и я в неотступном желании знать.

И тогда я спросил:

– Зачем вы хоронили себя?

Ингрит в изумлении воззрилась на меня. Наверное, я повёл себя крайне непочтительно. Она суетливо потянулась рукой к волосам, сдёрнув шапку, хотела что-то сказать. Но первый старейшина жестом остановил её, встал, выпрямившись во весь рост. Возможно, я ошибаюсь, но мне тогда показалось, что я услышал скрип костей.

– Отвечу тебе так. Мы собираем воспоминания. Память мира мёртвых Пангеи и память здешнего мира теней – едина. Погружаясь в барханы, мы получаем доступ к загробному миру и памяти ушедших, считываем отпечатки, чтобы наполнить ими земли теней. Из отпечатков ушедших Пангеи мы слагаем здешний мир. Воспоминания обитающих здесь теней, – старейшина кивнул на Ингрит, – не значат ничего. И ты тоже ничего не значишь. Ты даже пока не тень, покуда не осознал её. И тень твою я могу стереть из памяти в одночасье.

– Повременим, – мягко перебил третий из старейшин, молчун.

– И что теперь? – спросил я, желая ускорить итог затянувшейся аудиенции.

– Будем пить чай и курить трубку, – ответил тот, что посерёдке, и все трое поднялись с земли.