Текст книги "Свободная любовь"

Глава 13

Тучи над головой Ренатой начали сгущаться.

Вечером, после возвращения из Нимфенбургского парка, Гудштикер должен был уехать на неделю в Нюрнберг по делу о каком-то наследстве. Рената одна вернулась домой в грязную, плохо освещенную мастерскую Швиндштрассе. Угрюмо выглядели высокие мрачные дома, и почти в каждом окне светилась убогая лампа; у ворот стояли, лениво переговариваясь, плохо одетые люди; с криком бегали взад и вперед оборванные дети. По тротуарам ходили женщины, покидавшие дома только с заходом солнца и возвращавшиеся на рассвете. Когда Рената поднималась по бесконечным ступеням темной лестницы, ее охватила невыразимая тоска по безвозвратно канувшим в вечность минутам, только что пережитым там, в освещенном последними лучами солнца парке.

Добравшись наконец до своей комнаты, она первым делом распахнула окно, потому что воздух был невыносимо спертым, потом сняла корсет, бессильно упала на кушетку и долго лежала без единой мысли в голове. Башмаки давили ей ноги, но она была не в силах приподняться и снять их. Раньше их снимал Вандерер, считавший это своей священной обязанностью.

Она забыла запереть входную дверь и встала, чтобы сделать это. Потом зажгла лампу, переоделась и принялась штопать платье. Ангелус подошел к ней, ласкаясь. Рената почувствовала голод, вспомнила, что ничего не ела вечером, принесла хлеба и яблок и принялась за еду. Потом легла в постель и долго лежала с открытыми глазами.

На следующий день она долго не вставала, чувствуя усталость во всем теле. Наконец одиночество стало невыносимым, и ее потянуло на улицу.

– Пойдем гулять, Ангелус, моя славная собака.

На лестнице ей встретился почтальон и подал письмо от Гудштикера. Это были всего несколько сентиментальных строк, которые он прислал ей из Нюрнберга.

Рената медленно направлялась к Людвигштрассе. Послеобеденные часы лежали перед ней, точно длинная дорога, а за ними еще вечер и ночь. Одиночество казалось невыносимым, и сердце сжималось при мысли, что оно может продлиться целые месяцы и годы.

Вдруг Ренате пришло в голову, что она может зайти к Елене Брозам. «Хорошо бы рассказать ей все», – подумала она, но, очутившись в знакомой квартире, в кресле напротив Елены, сама удивилась, зачем она сюда попала и как могла подумать, что может говорить по душам с этим маленьким сухарем.

Все предметы были в том же порядке, как и несколько месяцев тому назад. По-прежнему лежала на столе книга Гудштикера с дарственной надписью автора, очевидно для того, чтобы друзья и знакомые видели, какие знаменитые люди водят знакомство с хозяевами. Слова светились сквозь переплет книги, точно написанные огненными буквами: «Душа твоя, лишь вознесясь в надзвездные высоты, поймет всю глубину страданий, пережитых в цепях земли».

Фрау Елена была так холодна и сдержанна, что Рената невольно, точно испуганный ребенок, стала говорить тише.

– Что поделывает господин Гудштикер? Как он поживает? – с презрительной усмешкой спросила Елена. – Вы, кажется, близко познакомились с ним, ездите вместе на прогулки?

– Вот как? Разве уже и это всем известно? – с наивным удивлением спросила Рената.

– Все известно, – сухо ответила Елена, и лоб ее покраснел, – все! А вам бы следовало особенно остерегаться, именно вам, Рената!

– Именно мне?..

Елена вскочила и схватилась руками за голову.

– Эта жизнь опротивела мне до смерти! – хрипло вырвалось у нее.

В эту минуту послышался скрип сапог доктора, и Елена с удивительной быстротой снова приняла спокойный вид. Увидев Ренату, доктор был, видимо, поражен, высоко поднял брови, затем сделал короткий и надменный поклон и стал ходить взад и вперед по комнате. Рената хотела встать и уйти, но сидела как прикованная под ледяным взором доктора, который вскоре подошел к ней и остановился в почтительной позе.

– Сударыня, – кротко заговорил он и скрестил на груди руки, – я веду жизнь, которая строго контролируется обществом, и должен, к сожалению, следить за тем, чтобы в моем доме не бывали личности, скомпрометировавшие себя своим образом жизни или знакомством с людьми опозоренными. То и другое я должен поставить вам на вид…

– Ради бога, не продолжайте, я ухожу, ухожу… – прошептала Рената, бледная как мел.

Задыхаясь, бежала она из этого дома, чувствуя себя так, как будто ее избили до крови. Зачем все еще светит это надоедливое солнце?.. «Неужели я в самом деле заслуживаю подобных оскорблений?» – подумала она, останавливаясь на углу и прижимая руку к груди.

Целый час бродила Рената по улицам. Проходя мимо театра, она посмотрела на афишу, прошла в кассу и купила билет, хотя тотчас же забыла, что будут играть. Она надеялась, что, возможно, музыка заглушит боль нанесенной ей раны.

Играли «Тристана и Изольду». Рената была немножко разочарована, потому что хорошо помнила, какую скуку однажды навеяла на нее эта опера. Но на сей раз случилось нечто неожиданное, музыка Вагнера подействовала так, будто Рената пила вино из невидимого бокала. Она испугалась собственной жизни; с удвоенной силой девушка почувствовала свои страдания. Потом все это исчезло, и душу наполнило пламенное желание найти во что бы то ни стало то, ради чего она покинула отчий дом. Ей казалось, что ни один уголок ее сердца не остался не освещенным; теперь ей стали понятны содержание и смысл того глубокого томления, которым было проникнуто все ее существо, и втайне Рената благодарила творческий ум, давший ей прозрение.

Когда Гудштикер пришел после своего возвращения к Ренате, он много рассказывал ей о своей родине, о том восторге и поклонении, с какими его там встречали.

– Это наконец надоело мне, и я едва дождался отъезда.

– Можно ли быть таким пессимистом!

– Да, весна на меня во всех отношениях действует скверно. Я чувствую себя так, как будто у меня в костях свинец. Скажите, Рената, можете ли хоть вы немножко выносить меня?

– О да, – сказала она с нерешительной улыбкой.

– Значит, мы с вами заключим дружеский союз?

– Но ведь мы и без того уже друзья.

– Конечно. Но представьте себе, я испытываю безумное желание получить от вас дружеский поцелуй.

– Нет, этого не надо, – поспешно ответила Рената. Она встала, подошла к окну и прислонилась лбом к стеклу.

По противоположному тротуару двигалась одинокая черная фигура. «Это моя судьба, – подумала Рената, – она ходит по улице, поднимает глаза и смотрит на меня неподвижным взором».

Гудштикер предложил Ренате прогуляться, и она согласилась, только чтобы не оставаться одной. Потом они зашли в кафе, где Гудштикер был почетным завсегдатаем, и он с удовольствием уселся у окна. Ему льстило, что с ним была красивая девушка, привлекавшая всеобщее внимание.

Жизнь Ренаты потекла уныло, не доставляя никаких приятных впечатлений. По утрам она сидела одна; в час девушка из соседней харчевни приносила ей обед в закрытой корзинке; там были почки или телячья грудинка, картофель и салат. Рената едва могла проглотить несколько кусков, так все было безвкусно и пахло салом. Потом приходил Гудштикер, и, если была хорошая погода, они шли гулять на берег Изара, к лесному замку или к Талькирхену. Гудштикер во время этих прогулок говорил о своем предназначении как писателя, о своих планах, о своем мировоззрении, о своем знании жизни, о хорошем или дурном настроении, о своем одиночестве и разочарованиях. Речь его катилась гладко и быстро, точно экипаж на резиновых шинах. Для него расцветала природа; для него шумела река, пела в лесу кукушка, полз муравей, сияло на голубом небе солнце. Рената слушала и слушала, и казалась себе мелкой, как червяк на дороге. Если весь мир принадлежит этому человеку, то что же остается тогда для нее?..

В плохую погоду они шли в кафе. Там к столу Гудштикера подходили люди, в большинстве своем назойливые и любопытные. Рената знакомилась с ними и, как правило, приветствовала их кивком головы, который означал: я ничего не имею против вас. Гудштикер представлял их ей. Все они были известными литераторами, художниками и публицистами. Но никто из них не нравился Ренате. «Так вот те мужчины, – думала она, – которым мы хотим нравиться, пока не знаем их. Мужчины, говорящие о женщинах как о воскресном удовольствии, которое можно получить и в будний день».

Ужинала Рената вместе с Гудштикером в ресторане или у себя в мастерской. В последнем случае Гудштикер покупал в гастрономах разные деликатесы и сидел с Ренатой часами напролет, читая ей вслух. Сначала он уходил в десять часов, потом стал оставаться до часу, до двух, до трех часов ночи. Так наступил конец мая. В глазах людей Рената была, без сомнения, любовницей Гудштикера; намекавшие на подобную связь взгляды и мины были довольно недвусмысленны. Она знала это и относилась к такому мнению безразлично. Рената думала, что и ему нет дела до пересудов, и не заговаривала об этом. Но однажды Гудштикер сам заговорил на данную тему.

– Что делать, – сказал он. – Со своей стороны я могу только сказать, что было бы хорошо, если бы люди были правы.

– Это все равно как если бы человек начал воровать только потому, что его заподозрили в воровстве.

– И только? Больше вам нечего сказать, Рената?

– Нечего.

Гудштикер отложил книгу, которую собирался читать. Рената со страхом и глубоким разочарованием наблюдала за его омрачившимся лицом. Возможность разрыва бросала новый свет на тот скользкий путь, по которому она шла. За ужин платил он, Гудштикер; квартиру оплачивал он, хотя и от имени Ирены. Скоро Ренате потребуется новое платье; что тогда? Между тем Гудштикер встал и положил руку на плечо Ренаты. Она сидела точно окаменевшая. «Это дружеская ласка», – думала она. Но вот она увидела его глаза так близко, что могла сосчитать все морщинки на его разгоряченном лбу. И ей казалось, что не ее губы принимали поцелуи и не ее руки с силой оттолкнули прижимавшуюся к ней широкую грудь.

Через минуту отвергнутый Гудштикер взял шляпу, провел рукой по влажным, спутанным волосам, простился и ушел.

«Одна, одна во всем мире!» – подумала Рената, и мороз пробежал по ее спине. Ей хотелось заснуть, но было холодно, и она не решалась раздеваться. Девушка начала беспокойно ходить по комнате во всех направлениях – вдоль, поперек и по кругу. На улице лил дождь; был холодный майский вечер. Долго она топталась по комнате, наконец остановилась перед зеркалом. Рената все еще находила себя красивой. Бледное лицо с глазами, полными ожидания, выглядевшее таким чуждым в зеркале, было совсем юным. Одиночество удручало ее; дождь стучал по крыше. «Если бы вернулся Гудштикер», – подумала она, забыв о случившемся.

На следующий день, когда приближался час, когда обыкновенно приходил Гудштикер, она лежала на кушетке, с виду безучастно, однако с тоской прислушивалась ко всяким шагам и к каждому шороху. И наконец он пришел. Но Рената была так измучена напряженным ожиданием, что едва поздоровалась с ним. Он стал перед ней на колени и обнял ее за шею; она позволила это. Он поцеловал ее, она и это позволила, но ничего не почувствовала, когда он прикоснулся к ее губам, не испытала ни малейшего волнения; над всем доминировал страх пред одиночеством и нуждою. Теперь она хорошо знала цену деньгам и, неподвижно лежа на кушетке, равнодушно наблюдая за тем, как скользили руки Гудштикера по ее груди и животу, с поразительной отчетливостью думала о том, купит ли он ей новое платье. В том, которое имелось у нее, летом нельзя было выходить на улицу. На минуту у нее сжалось горло от подступившего рыдания, потом все прошло. Она не сопротивлялась, когда Гудштикер высоко задрал подол ее платья и принялся неистово целовать ноги Ренаты, поднимаясь все выше и выше. Рената не возмущалась тем, что он исколол нежную кожу ее бедер своей щетиной. И лишь когда его рука попыталась проникнуть за шелк белья, она решительным и в то же время холодным голосом сказала: – Довольно.

Гудштикер повиновался. Дальше жизнь потекла без изменений. Когда Гудштикер бывал у нее, они больше не читали и мало разговаривали. Он осыпал ее ласками, и так как Рената самым решительным образом отказалась принадлежать ему и отняла у него всякую надежду, то он употреблял все средства, чтобы разбудить ее чувственность и заставить ее отдаться бессознательно. Гудштикер перебрал все утонченные способы, которые прежде с успехом испробовал на других женщинах. Он дарил Ренате дорогое белье и требовал, чтобы та демонстрировала, пришлась ли обновка впору. Он читал ей стихи, первые же строки которых заставляли личико Ренаты заливаться краской стыда. Как бы между делом, поглаживая ее нежные плечи или шею, он подробно пересказывал откровения знакомых женщин, которым довелось испытать высшее блаженство – блаженство близости с мужчиной. Но все было напрасно. Иногда Гудштикеру казалось, что девушка его ненавидит, а иногда, наоборот, что безмерно любит. Так проходили вечерние часы, а зачастую и часть ночи в бесплодных домогательствах и поцелуях без ответа. И чем больше Рената погружалась в эту трясину, тем больше казалось, что она и ее тело, обратившееся в игрушку жалкой пародии на любовь, были два совершенно не связанных между собой предмета. Жизнь Ренаты и Гудштикера превратилась в какое-то длительное, глухое томление двух существ, из которых одно было ослеплено разгоревшимися желаниями, а другое погибало из страха перед гибелью.

У них стало бывать теперь много народу. Гудштикер настоял, чтобы Рената устраивала у себя нечто вроде званых вечеров, на которых гостям подавали чай и печенье. Эти приемы проводились якобы для развлечения Ренаты, в действительности же Гудштикером руководило тщеславие.

– Не находите ли вы, что она недурна? – спросил раз Гудштикер у одного молодого человека, которого Рената вовсе не знала, только для того, чтобы увидеть, какое впечатление Рената производит на других мужчин. Но молодой человек и его гладко выбритый товарищ с жадно блестевшими глазами лишь заискивающе и смущенно улыбнулись. Это были бедняки, повсюду заходившие на чашку чая и считавшие очень удачным день, когда их угощали хлебом и ветчиной. Бывал на этих приемах и Стиве, к удивлению всех, совершенно порвавший с Анной. Он приводил с собою очень веселую даму, которая при каждом удобном случае приподнимала платье выше колен. Другие мужчины тоже приводили своих возлюбленных, усвоивших по отношению к Ренате тон коллег. На стене висело новое платье Ренаты из светлой изящной материи с кружевами, приобретенное в лучшем магазине. Оно служило предметом общего восхищения.

На один из таких вечеров попал издатель Гудштикера, лейпцигский финансист. За ним слуга внес корзинку с бутылками вина, и началась настоящая оргия.

Капиталист влез на стол и стал говорить речь, состоявшую из одних восклицаний. Один из молодых людей снял сюртук и начал отплясывать канкан. Дамы хохотали и говорили колкости в адрес Ренаты, которая неподвижно стояла, прислонившись к стене. Подруга Стиве, стянув с себя платье и оставшись в белье и чулках, увлекла журналиста за ширму, откуда вскоре послышались стоны и вздохи. Остальные женщины, за исключением хозяйки вечера, поспешили последовать ее примеру, а так как ширма была всего одна, то они отдавались своим кавалерам на стареньком диване в углу мастерской и на кровати Ренаты. Никто не думал о том, чтобы зажечь лампу, хотя уже почти стемнело. Вдруг дверь отворилась, и в комнату вошла Ирена Пунчу; она остолбенела от изумления. В красноватом отблеске вечернего неба Ренате показалось, что Ирена устремила на нее испытующий взгляд. Рената перевела глаза на Ангелуса, который как бы с упреком смотрел на нее из темноты, потом вскрикнула, обняла Ирену и, припав лицом к ее плечу, горько заплакала. Это продолжалось несколько минут, в течение которых поспешно одевавшиеся гости старались не встречаться друг с другом глазами.

Дневник Гудштикера

Май

Ничего не может быть загадочнее моих отношений с Р. Ф. По всей вероятности, только эта загадочность и заставляет меня быть постоянным.

Когда я сижу около нее, то чувствую, что она ко мне равнодушна; но, когда вхожу в комнату, глаза ее блестят, встречая меня. Очевидно, я для нее лишь объект, на котором она пробует свои чувства. Я начинаю ощущать себя как бы в подчинении у такого создания, как Р. Ф. Она какой-то новый тип женщины, которым следовало бы заняться. Что я по сравнению с ней? Иногда я кажусь себе шпионом. Вообще, я не знаю ни одного мужчины, который стоил бы ее. Наступает век новых масштабов для суждения о женщине. Происходит глубокая внутренняя революция, и еще невозможно с точностью объяснить происходящее. Куда ни обернешься, всюду непонятые женщины, несчастные браки, скрытая тоска, подземное пламя. Буржуазная семья старается оградить себя запутанными понятиями о приличии и добродетели; из ста поэтов девяносто девять воспевают хвалу семейному очагу, и все-таки он расползается по всем швам. Женщина, которая нам не принадлежит или за которой мы не охотимся, становится для нас похожа на те звезды, относительно которых наш наивный эгоизм не хочет допустить мысли, что они населены живыми существами. Мне вспоминаются слова одного моего старинного приятеля: мужчина перестает искать там, где женщина только начинает. Когда она просыпается, он засыпает.

Тот же месяц

Случился довольно неприятный эпизод на званом вечере у Р. Ф. Мой издатель, бывший в числе гостей, затеял попойку, окончившуюся печально. Собственно говоря, с моей стороны было свинством допустить это. С тех пор в Р. Ф. произошла резкая перемена. В тот же вечер она мрачным тоном сказала мне, что в ее жизни вскоре наступит поворот, и намекнула на какое-то письмо. Потом я узнал от Ирены, что Р. Ф. в ту же ночь написала полное отчаяния письмо к одному старинному другу ее семьи с просьбой помочь найти ей какое-нибудь место. Она готова взяться за самую грубую работу. Я имел с ней по этому поводу долгий разговор, который не привел ни к каким результатам. Вечером мы отправились в кафе, где за ней сильно ухаживал один художник. Когда он предложил написать ее портрет, Р. Ф. рассмеялась ему в глаза. Затем произошла сцена, которой я никогда не забуду. Еще после обеда она говорила мне, что видела во сне родительский дом. На улице она рассказывала о своем отце, описывала его характер. Она обладает даром несколькими словами нарисовать вполне рельефный образ. Когда мы сидели в кафе, Р. Ф. вдруг вскочила, протянув руки вперед; лицо ее стало совершенно серым. Кружок беседовавших вокруг стола людей замолк. В кафе входили какие-то посетители. Одним из них был фабрикант Фукс, которого я знаю в лицо. Две молодые дамы с ним – вероятно, сестры Р. Ф. Старшая, более красивая, шла под руку со стройным молодым человеком, вероятно, своим женихом. Это бледная копия Р. Ф. Увидев поднявшуюся Р. Ф., фабрикант сильно побледнел, голубые глаза его потемнели, он дважды плюнул на пол и, сделав жест отвращения, быстро вышел из кафе. Младшая дочь побежала за ним, как испуганная курочка; старшая нерешительно оглянулась на Р. Ф., покраснела, заметив, что на нее обращено внимание, и удалилась под руку с молодым человеком. Р. Ф. медленно опустилась на стул, провела рукой по волосам, выпила один за другим три стакана вина и развеселилась. Я испугался и попробовал завести с ней серьезный разговор, но напрасно. Теперь она сама предложила художнику позировать для его картины. Художник был наверху блаженства. «Если хотите, я буду позировать даже полуобнаженная», – прибавила Р. Ф. Я встал и начал надевать пальто. Она взглянула на меня так, как будто старалась припомнить, кто я такой. Глаза ее были влажными. Она позволила мне надеть на нее накидку и поспешно ушла, пока я расплачивался с кельнером. Когда я вышел на улицу, она исчезла, и я не смог догнать ее.

Тот же месяц

Была лунная ночь. Мы гуляли с Р. Ф. по берегу реки. Я спросил, что она намерена предпринять, почему отослала назад платье, которое я ей купил, и почему не хочет, чтобы я за что-нибудь платил. Она ничего не ответила и чертила что-то зонтиком на песке. Я не обратил на это внимания. Потом мы пошли дальше, и она спросила меня, верю ли я в вечную жизнь. Это было так трогательно и беспомощно, что я обнял ее, прижал к груди и поцеловал. Она не противилась, но, к своему удивлению, я заметил на лице ее улыбку. «Ты, кажется, смеешься надо мной!» – сказал я. Она действительно рассмеялась странным, прерывистым, похожим на рыдание смехом. На следующее утро я пошел опять на тот же уединенный берег, к той скамейке, где мы сидели. На песке было написано: «Я разглядела тебя насквозь». Ну, что же тут удивительного, я вовсе не такая сложная натура. Еще моя мать говорила мне: «Будь как стекло, но не разбивайся».

Июнь

Р. Ф. уехала. Она получила место компаньонки в семействе неких Замасса в Бруке. Это типы со страниц журнала для домохозяек. Но с чем остался я? Быть может, в моей жизни это последний подобного рода эпизод. Любил ли я Р. Ф.? Я любил ее мягкую походку, ее молчание, ее улыбку, ее полный ожидания взгляд и больше всего ее судьбу. Меня глубоко волнует вопрос: куда ведет ее путь? Однако с тех пор, как я расстался с ней, я снова начал уважать себя. Она умаляла меня в моих собственных глазах.

Господин и госпожа Замасса находили много недостатков в новой компаньонке.

– Я считаю, что она слишком горда, милый Грегор, – сказала госпожа Замасса, чистя ногти.

– Да, и слишком худа, – ответил ее супруг, также чистивший ногти.

– Что ты говоришь, мой милый!

– Но таково мое мнение.

– А я нахожу ее не только гордой, но и унылой.

– В особенности для особы, приглашенной, чтобы развлекать нас.

– Посмотри, Грегор, как чудесно восходит сегодня солнце.

– Это меня нисколько не касается.

– В тебе нет ни искры поэзии, Грегор! Мне интересно, явится ли сегодня фрейлейн Фукс аккуратно к завтраку. Я сказала ей: каждое утро мы завтракаем ровно в шесть часов и просим вас не опаздывать. Еще я сказала ей, что утром и вечером у нас говорят за столом по-английски, а за обедом по-французски, если, конечно, нет гостей.

– Очень хорошо. Ты хотела рассказать еще что-то про нее.

– Да, представь себе: она гуляет по ночам в саду. Мне рассказала об этом Фанни-Элиза. Фрейлейн Фукс с ее прошлым большая реклама для нас. То, что рассказывал о ней майор, очень пикантно, хотя, может быть, и не все правда. Посмотри-ка, со станции идет уже Горовиц. Раненько!

– Да ведь этот старый ловелас влюблен.

– На чем вы с ним вчера остановились?

– Он хочет полтораста тысяч, иначе не согласен жениться.

– Полтораста – это много. Фанни-Элиза еще найдет себе мужа. Она хорошенькая.

– Мы должны быть довольны, что нашелся хоть такой. Он, по крайней мере, не спрашивает о прошлом девушки.

– Не говори так, Грегор. Ты терзаешь сердце матери.

Рената пришла в назначенный час к завтраку, но глаза ее смотрели устало. Справа и слева от нее сидели девицы Замасса – Фанни-Элиза, бледная, с темными кругами около глаз, южного типа, с беспокойным выражением лица, и Гретхен – чересчур розовая, вертлявая, необыкновенно любопытная девушка, с чувственным ртом и жеманными манерами. Фанни-Элиза была лживым созданием; она оживлялась только тогда, когда могла кого-нибудь оклеветать. Она часто рассказывала мрачные сны, которых никогда не видела, толковала о книгах, известных ей только по названию, и высокопарными фразами говорила о своей тоске по «великой любви», хотя в настоящее время она ничего больше не хотела, как только выйти замуж за почти глухого Горовица. Она обращалась с Ренатой надменно и иронически, а Гретхен все приставала к новой компаньонке с расспросами о том, как родятся дети, и мучила этим Ренату целыми часами. По вечерам Гретхен читала дешевые книжки, отнимавшие у нее сон; а встречаясь на улице с молодыми людьми, краснела и опускала глаза. У Ренаты была среди прочих вещей превосходная гравюра, изображавшая Адама и Еву, снимок одной картины итальянской школы. Гретхен случайно нашла ее и до тех пор приставала к Ренате, пока та не подарила ей гравюру. После завтрака Гретхен вдруг куда-то исчезла. Госпожа Замасса собралась на прогулку и стала искать дочь. Ее звали в саду, искали в доме и нигде не находили. Проходя мимо беседки, госпожа Замасса увидела, что там что-то белеет, и, подкравшись, увидела Гретхен, которая лежала на земле, опершись локтями, и жадно рассматривала картинку. Фрау Замасса с криком ужаса вырвала у нее гравюру, вернулась в столовую и начала допрос.

– Откуда у тебя эта неприличная картинка, Маргарита? – спросила фрау Замасса, бледная от гнева. Когда она сердилась, то называла Гретхен Маргаритою.

– Мне дала ее фрейлейн Фукс.

– Что ты скажешь на это, Грегор?

Господин Замасса удрученно покачал головой, но глаза его были с нежностью устремлены на пышное тело Евы.

– Это неприличная картинка, фрейлейн Фукс, – сказала фрау Замасса, – это безнравственная картинка!

Глаза всего семейства устремились на Ренату; Фанни-Элиза смотрела на нее со злорадством.

– Извините, это произведение искусства, – вполголоса сказала Рената и замолкла под строгими взорами присутствующих. Гретхен начала всхлипывать, мать успокаивающе погладила ее по щекам; Фанни-Элиза разорвала гравюру со словами:

– Произведение искусства или нет, но все то, что голо, – непристойно.

– Пожалуйста, Фанни-Элиза, не произноси этого неприличного слова, – заметила мать, – нельзя говорить «голый», а надо сказать «неодетый». И если искусство допускает что-либо подобное, то, значит, и самое искусство безнравственно и пагубно для образованного человека.

Несколько часов спустя Фанни-Элиза сидела с Ренатой на скамейке в саду. Рената читала ей вслух плохой французский роман. Вдруг Фанни-Элиза прервала чтение и, откинув назад голову, меланхолически произнесла:

– И в такой жалкой среде я вынуждена существовать! Фрейлейн Рената, я знаю, что вы мне сочувствуете, будем друзьями! Я буду вас защищать.

Она схватила руку Ренаты и элегическим тоном начала пространно описывать ей, каков должен быть человек, с которым она соединит свою жизнь.

Вечером состоялась помолвка Фанни-Элизы с Горовицем. Ренате прислали ужин в ее комнату. В половине десятого все уже разошлись спать. Когда Рената хотела зажечь газ, то заметила, что предусмотрительная хозяйка отвинтила рожок. Ни лампы, ни свечи у нее не было, и она должна была сидеть в потемках. Она открыла окно и вдыхала теплый летний воздух. Кричали кузнечики, квакали лягушки; черная линия невысоких гор мягко вырисовывалась на слабо освещенном небе.

Кто-то близко подошел к ее коленям, так что платье зашуршало. Это был верный Ангелус. Из-за него Ренате пришлось выдержать в первое время немалую борьбу, так как, по мнению госпожи Замасса, компаньонке вовсе не подобало иметь собаку. И теперь Ангелуса притесняли, и он должен был большую часть дня сидеть в комнате. Но он принимал свою участь спокойно и с достоинством. Пес подошел к своей госпоже, будто прося ее, наконец лечь спать. Рената взяла его обеими руками за голову и прошептала: «Славный мой пес, что-то будет дальше с нами обоими!»

Она прижалась щекой к голове Ангелуса; умные карие глаза собаки благодарно и преданно блестели в темноте.

Был необыкновенно жаркий вечер. Рената гуляла с двумя девицами по берегу реки. Гретхен предложила идти купаться. Рената колебалась, говоря, что скоро совсем стемнеет, но девушка, горячо обнимая и целуя ее, продолжала настаивать. Ренату пугала чувственность этого молодого существа.

– На реке так страшно вечером, – сказала она.

– Но ведь сегодня мы свободны, фрейлейн Рената! Старики возвратятся только с ночным поездом. Ну пожалуйста, пойдемте купаться!

Фанни-Элиза спустилась с холма, где рвала цветы. Ей тоже понравилась затея Гретхен. Рената хотела вернуться домой и взять купальные костюмы. Но Гретхен и слышать не хотела.

– Пока мы будем ходить туда и назад, станет совсем темно. Мы будем купаться без костюмов! – возбужденно кричала она. – И вы посмотрите, такое ли у меня красивое тело, как у Евы на вашей картинке, фрейлейн Рената. В купальне нас никто не увидит. Фанни-Элиза, представь, мы будем купаться ночью и без костюмов! О, как душно!

Это было действительно нечто новое, непривычное, и Фанни-Элиза согласилась. Рената молча последовала за ними. Фанни-Элиза рассказывала своим вибрирующим голосом, как однажды цыганка предсказала ей, что она утонет, купаясь в море. Конечно, это была ложь.

Кругом не было ни души. Только вдали по дороге шел крестьянин с лохматой собакой, силуэт которой напоминал какое-то сказочное чудовище.

Гретхен разделась с лихорадочной поспешностью и вскоре стояла голая на теплом песке. Фанни-Элиза раздевалась медленно. С тем же мечтательным видом могла она намазывать маслом хлеб. Гретхен, улыбаясь, раскачивалась и разводила руками, точно танцовщица. Фанни-Элиза, раздевшись, легла на траву. У нее было более красивое тело, но фигура Гретхен обладала прелестью чего-то незаконченного и детской плавностью линий.

– Ах, как чудно! – восхищалась Гретхен.

– А вы боитесь воды, фрейлейн Фукс? – насмешливо спросила Фанни-Элиза.

Рената покраснела и начала раздеваться.

– Если бы нас увидел теперь какой-нибудь мужчина, – прошептала Гретхен, – например, твой жених, Фанни-Элиза…

– Не говори глупостей, малютка, – с досадой сказала Фанни-Элиза и величественно стала спускаться по лестнице в воду. Гретхен последовала за сестрой.

На небе уже появились звезды, и поднималась луна.

– О, фрейлейн Рената! – с восторгом воскликнула вдруг Гретхен, глядя на Ренату, которая, отвернув лицо, неподвижно стояла на берегу. Ее восхитительное тело было точно из белого мрамора, и все линии его были таинственны и прекрасны. Фанни-Элиза стояла на лестнице и мрачно смотрела на Ренату.

Никогда не испытанная страстная жажда свободы овладела Ренатой, жажда блеска, власти, богатства, триумфов, жажда жизни. Ей казалось, как будто вместе с одеждой она сбросила с себя все цепи, все узы прошлого. Сердце ее усиленно билось, она закрыла глаза, как бы для того, чтобы защититься от роившихся вокруг видений.

В ту минуту как Рената вошла по колено в реку, Гретхен громко вскрикнула, спряталась до самого подбородка в воду и устремила полные ужаса глаза в угол, где осторожно отодвинулась доска и в отверстии показалось лицо, при виде которого Рената вздрогнула, точно охваченная ледяным дуновением. Несмотря на темноту, она узнала Петера Граумана.