Текст книги "Свободная любовь"

Рената разделась и зажгла лампу. Когда она подошла к письменному столу, ей все стало ясно. Замок ящика, куда она прятала свои письма, был взломан, и все письма перерыты; письма Гудштикера, лежавшие прежде снизу, находились теперь наверху.

В первую минуту она как будто оцепенела. Вандерер, оставив книгу, возился теперь со шнурками шторы, пытаясь опустить ее. Наконец, вне себя от гнева и отвращения, Рената сказала хриплым голосом:

– Что ты сделал?

Анзельм опустил руки и вышел из-за гардины, как бы служившей ему убежищем. Глаза его блестели и блуждали, как у пьяного или у помешанного. Он боязливо посмотрел на ящик стола и с ужасом и упреком пробормотал:

– Я? Я?.. Что с тобой, Рената? Неужели ящик сломан?

Рената смерила его взглядом с головы до ног.

– Лгун! – только и сказала она.

Лицо Вандерера вспыхнуло.

– Клянусь жизнью, Рената, я этого не делал! Но, честно говоря, мне кто-то говорил, что ты с Гудштикером!.. – Анзельм запнулся и прижал руки к вискам. Он едва сознавал, что говорит.

– Ты все лжешь!

– Рената!

– Если бы ты знал, как я тебя презираю! Мне даже противно слышать, что ты произносишь мое имя.

Она надела кофточку, шляпу, поправила перед зеркалом прическу, взяла зонтик и направилась к двери.

Анзельм, смотревший на нее с мучительным ожиданием, подбежал к двери и загородил ей дорогу.

– Ты не уйдешь, Рената, не уйдешь! – с тоской воскликнул он.

Рената сердито посмотрела на него.

– Если ты меня не пустишь, я позову людей на помощь.

– Но почему же, Рената? Неужели ты не можешь помириться со мною?

– Помириться? Я перестала тебя уважать. Я не могу жить в одной квартире с человеком, который способен на такие поступки. Отойди, пожалуйста, от двери.

– Лучше я застрелю тебя и себя!

Рената горько усмехнулась. Она решительно направилась к другой двери и постучала. Госпожа Корвинус открыла дверь, и Рената вошла в комнату хозяйки, еще раз оглянувшись назад. Вандерер стоял на коленях у двери, прислонившись лбом к косяку. Она почувствовала к нему сострадание и велела последовавшему за нею Ангелусу вернуться. Собака неохотно повиновалась.

– Пожалуйста, фрау Корвинус, выпустите меня на улицу, – без всякого объяснения сказала Рената изумленной даме.

На улице ее вскоре догнал господин Корвинус с Ангелусом.

– Сударыня, – сказал он, – господин Вандерер говорит, чтобы вы взяли с собой собаку, потому что уже поздно и вам небезопасно будет идти назад одной.

«Куда теперь?» – думала Рената.

Глава 11

Анна Ксиландер во всем проявляла благоразумную осмотрительность и была рачительной хозяйкой. Ее маленькая квартирка на улице Сальватора напоминала своей непритязательной простотой жилище сельского пастора. Самой дорогой вещью там было пианино. Анна и в самом деле была дочерью пастора из Верхней Франконии и не имела других родственников, кроме глухой и хромой тетки, жившей в деревне, и брата. Ей было тридцать лет; она не только зарабатывала себе на хлеб, но еще поддерживала и Стиве, финансовый кризис которого был хроническим. Она любила прямые пути и прямые речи; плохо ладила с женщинами и вращалась большею частью среди мужчин, с которыми «не надо было стесняться».

Ее связь со Стиве длилась уже много лет. Эту привязанность едва ли можно было назвать любовью. Их отношения были скорее братскими.

Анна не была принципиальной противницей брака; и если отказывалась от него, то это было с ее стороны скорее самоотречением, хотя сама она это и отрицала. Она не хотела быть для Стиве обузой.

В те вечера, когда обязанности не призывали Стиве в театр или на какие-нибудь собрания, он всегда приходил к Анне Ксиландер ужинать. Так было и сегодня. В маленькой, узкой столовой они сидели друг напротив друга, и перед ними стояла обычная закуска богемы: ветчина, яйца, сыр, селедка, чай. Горела висячая лампа, белые гардины были тщательно задернуты, натертые полы блестели, как лед.

– У тебя немножко холодно, – заметил Стиве, жуя ветчину.

– Холодно? Ну, знаешь ли, в это время даже миллионеры перестают топить.

– У тебя есть деньги, Анна? Мне нужно сегодня купить бумаги.

– У меня есть шестьдесят пфеннигов. Золотой нельзя менять раньше воскресенья.

– Ты ужасно пунктуальна.

– Может быть.

– Сколько раз я уже тебе говорил.

– Да, ты много раз мне говорил. Но проповеди ни к чему не ведут, мой милый. Если вас, мужчин, не держать в ежовых рукавицах, то не сведешь и концы с концами. Если бы ты только захотел начать другую жизнь!

– Другую жизнь? Не знаю, что ты хочешь этим сказать. Не могу же я стать государственным канцлером.

Стиве сердито крутил усы.

– Не волнуйся, Стиве. Оставь свои усы в покое. – Анна Ксиландер добродушно засмеялась.

– Вы, женщины, все похожи одна на другую. – Стиве выпил свою рюмку и положил на тарелку кусок селедки. – Хорошая вещь – селедка. Пока на ужин есть селедка, можно еще говорить об идеализме. Твой брат Мартин только ею и питается.

– Неужели этот осел действительно хочет жениться? – с негодованием спросила Анна, делая жест отвращения.

– Да, это уже решено. Он так влюблен в Гизу Шуман, что каждую ночь напивается и, возвращаясь домой, рычит свадебный марш.

– Но ради бога, Стиве, скажи, откуда у него средства для женитьбы?

– Откуда? Да ниоткуда. Он нашел какого-то идиота графа, которому предсказывает артистическую карьеру, и питается им в данную минуту.

– Этот человек погибнет.

– Многие должны гибнуть. Иначе другим не удавалось бы вылезать наверх.

– И Гиза согласна?

– По-видимому. Впрочем, мне кажется, с ее стороны это шаг отчаяния.

– Бедная девушка с каждым днем падает все ниже и ниже.

– Да. Такова жизнь.

– Это смешно, Стиве. Жизнь вовсе не такова. Что это вообще за глупость: «такова жизнь»?

– Кстати, Анна, я забыл рассказать тебе самую важную новость. Рената Фукс исчезла вчера вечером.

– Исчезла?!..

– Да, представь себе. Сегодня рано утром Вандерер явился ко мне в полном смятении. Она ушла вчера вечером и больше не возвращалась. После обеда я нашел его в кафе в еще большем отчаянии. Он хотел обратиться к полиции, но мы убедили Анзельма, что это не имеет смысла и только вызовет скандал. Он полагает, что Рената у какой-нибудь подруги. Но с ним что-то неладно. Он точно сумасшедший.

– Мне жаль его и ее тоже. Красивая девушка. Недавно я встретилась с нею в дворцовом парке, и мы долго разговаривали. Она собиралась как-нибудь зайти ко мне.

– Но вот что удивительнее всего. В пять часов я проводил Вандерера домой. Вдруг около Ветеринарной школы к нам с визгом подбежала собака, которую Рената взяла с собой. Это совсем загадочно. Вандерер чуть не лишился сознания. Я предложил ему идти вместе со мной к тебе, чтобы не оставаться одному. Но он не послушался меня и побежал домой.

– Наверное, с ней что-то случилось, Стиве. Не понимаю, как можешь ты быть так спокоен. Тут произошло что-нибудь страшное.

– Брось, ничего страшного с ней не случилось. Ведь мы живем в культурном государстве.

– Все вы, мужчины, какие-то лягушки. Потому я вас так и презираю. А что говорят другие?

– Ты ведь знаешь их. В кафе был еще Гудштикер. Он тоже первым делом хотел идти в полицию.

– Гудштикер! Эта отвратительная чернильная душа!

– Перестань, пожалуйста. Твой злой язык действует мне на нервы.

– Вот увидишь. Мое чувство не обманывает, меня. Они поболтали еще с четверть часа, затем Стиве ушел, напутствуемый наставлениями возвратиться пораньше.

Анна Ксиландер надела туфли, села в уголок дивана и взяла газету, где была помещена критическая статья Стиве о последней книге Гудштикера. Стиве писал в своей обычной манере, стараясь никого не обидеть; но его пространные размышления все же были проникнуты затаенной горечью. В заключение он говорил: «Да, нет сомнения, писатель пишет „красиво“; но в последнее время он стал сладким и мягким, как печеное яблоко, вполне пригодное для желудка буржуа».

Анна улыбнулась такому сравнению. До чего храбр этот человек, когда у него в руке перо! Он топит в чернилах королей.

Вдруг раздался звонок. Анна испугалась. Кто мог прийти в этот час? Стиве? Это было бы странно, да и звонок не его. Анна зажгла свечу, вышла в коридор, открыла дверь и чуть не выронила из рук подсвечник: перед ней стояла Рената.

Анна Ксиландер открыла рот для приветствия, но в ее голове в одну минуту пронеслись мысли о Вандерере, о Стиве, о романтическом приключении, и она вместо приветствия спросила, кто открыл Ренате ворота, как будто это было для нее самое важное. Рената ответила, что ворота открыл какой-то господин, живущий по соседству и вместе с ней подошедший к дому.

– Вы хотите, чтобы я опять ушла? – беззвучно прибавила она.

Но Анна была далека от этой мысли. Она радушно пригласила Ренату раздеться.

– Боже мой, как вы выглядите, фрейлейн! Хотите чашку кофе или стакан вина? Какие у вас ледяные щеки и холодные руки! Конечно, вы останетесь у меня ночевать, это само собой разумеется. Сейчас мы снимем башмаки и наденем вот эти теплые туфли.

Анна опустилась на колени перед Ренатой и стала расшнуровывать ее ботинки. Рената наклонилась, положила руки на плечи Анны и прижалась губами к ее волосам. Анна Ксиландер замерла на мгновение, чувствуя, как слезы Ренаты падают на ее волосы. Потом она поднялась и постаралась успокоить девушку. Когда Рената перестала плакать, Анна с участием спросила:

– Вы разве больше не возвратитесь к Вандереру? Рената отрицательно покачала головой.

– Я позже расскажу… – прошептала она.

Но так как Анна все озабоченнее смотрела на нее, то Рената, не откладывая, поведала обо всем: как она последовала за Анзельмом без всяких колебаний, гордая сознанием свободного выбора; как она вскоре заметила, что Вандерер не таков, каким она его считала; как он лишился состояния и тогда предстал в своем истинном виде. С каждым днем они становились все более и более чужими друг другу, так как он не выполнил ничего из того, чего Рената ожидала от человека, которому беззаветно отдалась. И в заключение, когда она отказалась принадлежать ему, он обнаружил самые отвратительные животные стороны своей натуры.

– Ах, это было так гнусно; мне казалось, что я по уши увязла в грязи.

Анна Ксиландер слушала с глубоким пониманием во взгляде. Не ее ли собственная жизнь представала в этом рассказе? Правда, с той разницей, что сама Анна всегда избегала прямых столкновений и отдавала себя, даже когда любовь прошла, уступала из сострадания и дружбы, отдавалась из-за легкомыслия и боязни сцен. Таков жизненный путь женщины: вначале маленькая тенистая роща, потом долгая пустыня с голодом и жаждой. Хорошо еще, что Стиве был человеком, с которым можно было поддерживать дружбу. Анна горячо обняла Ренату и спросила: знает ли она историю с подложным письмом? Рената не знала.

Выслушав рассказ Анны, Рената долго молчала.

– Он сделал это ради меня, – задумчиво сказала она наконец.

– Возможно, вы еще помиритесь с ним, – сказала Анна, которая не могла себе представить, что будет дальше с Ренатой.

– Никогда! – страстно воскликнула Рената, крепко сжав руку Анны, как будто боялась, что ее оторвут от нее.

– Не нужно говорить «никогда», Рената!

– Нет, нет, это невозможно!

– Почему? Как же вы будете дальше жить?

– Буду работать.

– Это легко сказать. Многие так говорили. Но изящные ручки не годятся для работы.

– О, я готова быть поденщицей, только бы не возвращаться назад!

– Не лучше ли вам помириться с вашими родителями?..

– Ах, фрейлейн Ксиландер!..

– Зовите меня Анной, так проще. Рената застенчиво улыбнулась.

– Если бы вы знали, как это невозможно теперь. Я скорее брошусь в Изар, чем обращусь к ним.

– Почему вы говорите: теперь? Ах да, я забыла спросить: где вы были со вчерашнего дня?

– Я долго блуждала по улицам, несколько часов. Потом зашла в отель, не знаю даже, как он называется.

Вдруг она отчаянно зарыдала, будто вспомнив о чем-то.

Немного успокоившись, Рената порылась в кармане платья и вытащила измятые голубые бумажки. Это были три или четыре купюры достоинством сто марок. Она посмотрела на них с тупым вниманием, потом встала, подошла к топившейся печке, отворила дверку и хотела бросить деньги в огонь, но Анна кинулась к ней и удержала ее руку.

– Вы с ума сошли! – закричала она.

Рената выронила бумажки и крепко схватилась за печку, как будто боялась упасть. С новым приливом отчаяния вспоминала она прошедшую ночь, в которую испытала всю тоску одиночества, бродя по улицам. В сознании своей полной беспомощности она зашла на телеграф и послала отцу телеграмму: жалкие слова, продиктованные безумным страхом. Утром она получила перевод и ни слова в ответ. В этот час она испытала безграничное унижение.

Анна Ксиландер сидела за столом и с любовью разглаживала бумажки.

– Здесь четыреста марок, – сказала она. – Зачем вы хотели сжечь эти деньги?

– Мне противно на них смотреть, – ответила Рената глухим голосом.

Анна Ксиландер улыбнулась.

– Дитя! Разве деньги имеют индивидуальность? Поймите, ведь ничто еще не потеряно. Кто чист, тот и останется чистым. В сущности, мы, женщины, не знаем, где добро, где зло. Мы сидим и ждем, чтобы пришел мужчина и показал дорогу. Но никто не приходит. Мы не понимаем сами себя, нам необходимо, чтобы кто-нибудь нас понял. И почти всегда мы хватаемся за первого встречного; но он никогда не бывает самым лучшим. Иногда я иду по улице и думаю: «Вот это он!» или: «Этот мог бы быть им»… Иногда один взгляд стоит целой долгой жизни. Но человек проходит мимо, и больше я его никогда не встречаю. Я нахожу, что мир скверно устроен.

– Если бы я только знала, что мне делать, – беспомощно прошептала Рената.

– Ложитесь спать. Утро вечера мудренее. Я вечером никогда не могу ничего решить. А завтра мы расскажем все Стиве; он всегда умеет дать дельный совет, когда дело касается других.

Потом Анна стала помогать Ренате раздеваться, обращаясь с нею точно с маленькой девочкой; она все находила восхитительным: каждая принадлежность туалета вызывала ее искренний восторг. Когда Рената распустила волосы и стала их расчесывать, темные волны их рассыпались по ее обнаженным плечам; Анна любовалась девушкой, говоря, что никогда не видела такой белой и бархатной кожи. Она не могла отвести глаз от бледного лица Ренаты в рамке темных волос, и в ее памяти неизгладимо запечатлелся ее образ: этот чистый, благородный лоб, большие темные глаза, стройная шея и белоснежная грудь. Анна медленно подошла к Ренате и обняла ее; жесткие черты ее лица смягчились, она с тихим вздохом поцеловала молодую приятельницу в глаза и в губы и застенчиво прошептала:

– Ты прекрасна!

Рената почувствовала себя неловко и не могла говорить. Эта неловкость не прошла и позднее, когда Рената лежала в постели, а около нее Анна, неподвижная, безмолвная, со сложенными руками. Она смотрела на месяц, начинавший уже краснеть, и вслушивалась в тишину ночи. Спать она не могла.

– Мужчины не стоят наших слез и терзаний, – услышала вдруг Рената приглушенный шепот Анны, которую считала спящей. – Никто не поймет страдающую женщину так, как другая женщина…

И в этот миг Рената почувствовала, как рука Анны легла на ее грудь, а губы начали покрывать поцелуями плечи и шею.

– Нет. Не надо, прошу. – выдавила из себя в ужасе Рената.

– Отбросьте ложный стыд, – снова прозвучал над ее ухом тихий шепот. – Просто лежите и отдыхайте. Отдыхайте.

И Анна с удвоенной силой принялась осыпать ласками свою гостью, а Рената лежала неподвижно, прислушиваясь к новым ощущениям, в которых страх смешивался с наслаждением. Время от времени она, словно очнувшись от дурного сна, просила Ксиландер прекратить ласки и дать ей выспаться. Наконец Анна хмыкнула и отвернулась к стене. Уже через минуту она спала глубоким спокойным сном. Рената же не сомкнула глаз до рассвета.

Изумление Стиве было так велико, что его лицо потеряло человеческий вид и приняло выражение испуганного попугая. Он благоговел перед Ренатой, потому что в его глазах на этой девушке все еще лежал отблеск недосягаемого для него большого света, о котором он всегда втайне мечтал, утверждая, что презирает его. Стиве не понимал положения Ренаты. Он считал ее поступок невинной экскурсией в страну плебеев, и в его советах звучала добродушная ирония.

На второй день явился Вандерер. Он ворвался в комнату возбужденный и дрожащий, и прежде чем открывшая ему дверь Анна успела опомниться, Вандерер бросился перед Ренатой на колени, с немой мольбой протягивая к ней руки. Вместе с ним пришел и Ангелус. Радость собаки была неописуема. Он бросался из угла в угол, опрокидывал стулья, разбил чашку и цветочный горшок и от удовольствия, казалось, готов был лезть на стену. Анна тем временем оделась и ушла.

– Встань, – мягко сказала Рената.

Анзельм встал с видом, который говорил, что он ничего другого не желает, как только повиноваться ей.

– Я все это время не спал, не ел, не жил, – глухо сказал он.

Рената глубоко вздохнула.

– Назад я не могу вернуться, – сказала она с неподвижным взором и еще раз повторила: – Не могу.

Он опять упал перед любимой на колени, целовал ее башмаки, умоляя сжалиться над ним и не толкать его в могилу, так как без нее он жить не может.

Бледная, но непреклонная Рената поднялась и сказала:

– Ты сделал все для того, чтобы люди стали тебя презирать.

Анзельм не нашел слов, чтобы ответить. Он закрыл глаза и тяжело вздохнул. Но, как ни странно, Вандерер ощутил некоторое облегчение, когда понял, что Ренате все известно. Ему больше не надо было притворяться, будто он уважает себя, тогда как самоуважение давно исчезло из его души; карты были открыты, и он почувствовал под ногами более твердую почву, чем раньше. Он не смог бы признаться ей в том, что делал и на что надеялся, но желание, чтобы Рената сама узнала все, часто охватывало его с лихорадочной силой. Быть может, он думал, что чувство справедливости заставит ее принять часть вины на себя и построит новый мост над пропастью, которая разверзлась между ними.

Из чувства сострадания, чтобы дать Вандереру время оправиться, Рената заговорила о безразличных вещах, попросила, чтобы он прислал сюда ее вещи, шутливо осведомилась о здоровье четы Корвинус.

– Рената, – сказал Анзельм, – оставь у себя собаку. Она так к тебе привязана; к тому же это дает мне иллюзию, что у тебя осталась частица меня.

– Да это и на самом деле будет так, – ответила Рената, тронутая его словами. – А теперь вот что я тебе скажу, Анзельм. Живи пока один. И когда ты своими собственными силами добьешься того, чего хочешь, ты сможешь снова найти меня. Но некоторое время нам необходимо пожить врозь.

Говоря это, Рената чувствовала, что слова ее неискренни, что она никогда больше не захочет вернуться к Вандереру, что в последний раз она говорит ему интимное «ты». Анзельм кивнул, безмолвно выражая свое согласие. Он вдруг стал спокойнее и тверже; в нем проснулась надежда. Такова сила слов.

Прежде чем уйти, он подошел к Ренате и с мольбой посмотрел на нее. Она взяла руками его голову и быстро поцеловала в губы. Последний взгляд – и он оставил комнату. Рената долго еще смотрела на затворившуюся за ним дверь, и ей казалось, что завеса опустилась над половиной жизни; первая любовь со всей ее поэзией и разочарованиями безвозвратно канула в вечность…

Ангелус смирно лежал рядом, устремив на ее лицо внимательный, почти человеческий взгляд. На улице ярко светило весеннее солнце. Рената взяла вышиванье, решившись немедленно начать «трудовую жизнь», о которой она мечтала. Но работа доставила ей мало удовольствия. Было неприятно оттого, что шерсть окрашивала руки, а надпись: «Хорошего аппетита, сударь», которую требовалось вышить на материи, была уж слишком банальна. Поэтому она оставила работу и стала смотреть на проходивших мимо людей. Потом играла на рояле, в ожидании прихода Анны. Но ей было грустно сидеть одной в этой убогой мещанской комнатке.

Скудная жизнь, которую вела Анна Ксиландер, не пугала Ренату, потому что ей были чужды суетные желания. Но ее пугала странная нежность, которую питала к ней Анна, и удручали странные, надорванные отношения Анны и Стиве. Обычно Анна возвращалась от Стиве в самом мрачном настроении, и тогда Рената должна была развлекать ее рассказами о жизни там, наверху, в тех сферах, где слышен мелодичный шелест шелка и звон золота. Характеру Анны были свойственны необычайно быстрые смены настроения; так, погруженная в глубочайшую меланхолию, она вдруг разражалась громким смехом и через минуту начинала шутить. Стиве приходил редко. Его смущало присутствие Ренаты.

Заметив это, Рената спросила, не следует ли ей снять себе отдельную комнату, чтобы не стеснять их. Но Анна, чувствовавшая к красивой молодой девушке непонятное для нее самой влечение, горячо против этого протестовала. Ночные объятия и поцелуи, которые Рената переносила так же безропотно, как в свое время и ласки Анзельма, стали для Анны самыми приятными и долгожданными минутами в ее монотонной жизни. Холодность Ренаты она объясняла недавним разрывом с Вандерером и надеялась, что скоро девушка ответит ей страстью.

Ренату мучило желание работать. Лихорадочная суета города расстраивала ее; во всех углах его лился пот тружеников, надрывались бесчисленные истощенные груди, с единственной целью заработать себе на хлеб. Только она одна оставалась праздной. Но что она могла, что умела? У нее не было ни диплома, ни привычки к усидчивому, систематическому труду. Что же делать? Неужели женщина вынуждена продавать себя для того, чтобы не погибнуть в борьбе? Неужели она непременно должна протянуть усталую руку какому-нибудь бородатому дураку только потому, что он мужчина, чтобы найти спасение в какой-нибудь более или менее утлой ладье?

Единственное, чему Рената довольно серьезно училась, – это живопись, и она поместила в газетах соответствующее объявление. Вскоре она получила письмо от одной известной фабрики вееров, где требовалась рисовальщица орнаментов в декадентском стиле. Условия оказались подходящими, и Рената весело принялась за дело, к большому удивлению Стиве и Анны. У нее была фантазия, и эта тихая, поэтическая работа доставляла ей удовольствие. Теперь она тоже принадлежала к миру трудящихся. Но сердце ее было пусто, и с каждым днем она ощущала это. Фабрика платила плохо, но Рената считала, что ей платят по-царски.

– Выглядит, по-моему, довольно-таки нелепо, – сказала в один пасмурный день Анна Ренате, которая рисовала орнаменты из лилий на черном крепдешине. Цветы были похожи на длинные, извивающиеся тела.

– Ах, теперь люди бредят всем нелепым и странным, – покорно ответила Рената. – Они находят это прекрасным. Впрочем, и я тоже нахожу. Смотрите, Анна, эти лилии – точно женщины, а черный фон – это жизнь. Сверху я нарисую еще что-нибудь золотое, может быть полумесяц. И лилии никогда не смогут достигнуть его, потому что я этого не хочу, я – бог этих лилий! – Рената улыбнулась.

Анна покачала головой и грубо захохотала.

– Ну и мысли у вас! Точно у раздавленной лягушки! – выпалила она.

Рената побледнела и отложила кисть.

– Да, Анна, вы правы, – опустив глаза, сказала она, – у меня больные мысли. И я всегда спрашиваю себя, правильно ли поступаю или нет и куда это меня заведет.

Анна, искренно раскаиваясь в своих словах, ласково провела рукой по волосам Ренаты и поцеловала ее в губы. Но та больше не могла рисовать. К тому же скоро должны были прийти гости: Гиза Шуман и Катарина Герц. Через неделю была назначена свадьба Гизы с Ксиландером. Она написала Анне: «Я должна прийти к тебе, иначе я ни за что не ручаюсь».

– Скажите мне, Анна, что это за фрау Зёдерборг, у которой живет Гиза? – спросила Рената. – Я очень часто слышу ее имя, и при этом каждый делает такое странное лицо.

– Это, знаете ли, темная история. Зёдерборг приехала из России, и никто не знает, почему она осталась здесь в городе. У нее есть ребенок, девочка трех лет, а о муже ничего не слышно. Сейчас она живет у кузин Зюссенгута, пока те в Швейцарии.

– А потом?

– Потом? Эта особа ведет невероятную жизнь. Дом, предоставленный в ее распоряжение, стоит уединенно на окраине города, и там происходит нечто ужасное.

– Вот как! Что же именно? – наивно спросила Рената.

– Что именно? – повторила Анна и грубовато хихикнула. – Ну например, она устраивает вечеринки, на которых женщинам можно быть одетыми лишь в драгоценности. Каждая из них обязана соблазнить по крайней мере одного из гостей. Если это удается, она получает щедрое денежное вознаграждение от Зёдерборг и приглашение на следующий вечер. Если нет – ее связывают, и гости вольны проказничать с нею, пока хозяйка вечера не остановит их. Вино там льется рекой. Мужчины готовы выкладывать кругленькие суммы за возможность присутствия на такой оргии.

– Неужели? – ахнула Рената. – А как же…

Но в это время раздался звонок, и Ангелус громко залаял.

Кроме Катарины Герц и Гизы, пришла еще Гедвига Уибелейзен. Фрау Герц была художницей и заведовала школой рисования для девиц, где Гиза прежде была натурщицей. Фрау Герц пользовалась некоторой известностью, хотя сюжет ее картин был всегда один и тот же: молодая женщина в сумерках у открытого окна; у ее ног играют ребенок и кошка. Иногда появлялись еще оловянные солдатики или деревянный трубочист. Иногда мать стояла на коленях и расставляла на полу солдатиков. Женщина на картине никогда не улыбалась, а смотрела неподвижным, полным тоски взглядом. Фрау Герц всегда отличалась излишней чопорностью; в обращении она была вежливее, чем это было необходимо. Ей было около сорока лет, но у нее было лицо маленькой девочки.

Гедвига Уибелейзен рассказывала об удивительном происшествии, случившемся с Гизой, которая, по обыкновению, сидела, не говоря ни слова, только глаза ее беспокойно бегали, а лицо подергивала судорога. Молочница нашла Гизу утром лежащею без чувств у забора, недалеко от дома фрау Зёдерборг. Гизу принесли туда, и она до вечера лежала без сознания, пока не позвали доктора.

– Но что же такое случилось? – возбужденно воскликнула Анна.

Все вышло из-за графа Рейфенштуля, любовника Зёдерборг, в которого безумно влюбилась и Гиза. Фрау Зёдерборг знала это, но держала девушку у себя, потому что та нянчила ее девочку и давала матери возможность без помех предаваться наслаждениям. Гиза полюбила маленькую Габриэль, хорошенькую и не по годам развитую девочку, заботилась о ней и ласкала ее. Граф внезапно заинтересовался Гизой; это был каприз избалованного жизнью человека. Он приходил каждый день и приносил Гизе подарки. Фрау Зёдерборг терзалась дикой ревностью. Она старалась внушить подозрения Ксиландеру, но слабохарактерный и добродушный актер всецело доверял Гизе, которая дала ему слово. Фрау Зёдерборг решилась в тот вечер унизить Гизу в глазах графа. У нее собралась веселая компания: инженер, актер, художник и граф Рейфенштуль. Гиза сидела вместе с ними и со страхом наблюдала, как быстро опустошались бутылки. Фрау Зёдерборг ушла и вскоре явилась в костюме нимфы. Она быстро подошла к Гизе и хотела раздеть и ее. Девушка в ужасе убежала в свою комнату. Но от фрау Зёдерборг нелегко было отделаться; с дьявольской изобретательностью она сумела уговорить Гизу последовать своему примеру. Когда они вышли обнаженными к пьяной компании, фрау Зёдерборг с торжеством заявила, обращаясь к графу:

– Вот видишь, ты не верил, что она «из таких»!

Гиза в первую минуту не поняла этих слов, адресованных графу, потом выбежала из комнаты и, не помня себя от стыда, бросилась бежать по полям…

Случай остался бы тайной, если бы горничная, знавшая о знакомстве Гизы с фрау Герц, не пришла к ней в мастерскую и не рассказала обо всем. Возмущенная художница поспешила к Уибелейзенам. Рихард Уибелейзен был приятелем фрау Зёдерборг, и поэтому его жена Гедвига была вынуждена общаться с женщиной, которую ненавидела. Обе дамы поехали к фрау Зёдерборг, не застали ее дома и взяли с собой Гизу, которая и до сих пор еще не вполне оправилась. Две ночи Гиза провела у Уибелейзенов. Но квартирка у них слишком тесная, и, кроме того, фрау Гедвига начала ревновать Гизу. У Гизы не было денег, она решительно не знала, куда ей деваться, и только постоянно твердила, что ни за что не вернется в тот проклятый дом на краю города. В то же время ее влекло туда с непреодолимой силой. Теперь они пришли к Анне Ксиландер, чтобы спросить, не может ли та приютить Гизу на неделю, оставшуюся до ее свадьбы.

Эта бессвязная история, в которой действующие лица не имели никаких разумных мотивов, Зёдерборг выступала в роли непостижимой личности, а Гиза напоминала сумасшедшую, которая не могла контролировать свои поступки, очень растрогал и рассказчицу, и слушательниц. Гедвига Уибелейзен начала всхлипывать, Катарина Герц последовала ее примеру. Не лишенная сентиментальности, Анна Ксиландер тоже заплакала и обняла Гизу. Ангелус, почувствовавший себя неловко среди таких непривычных звуков, начал тихонько подвывать. Рената, не имевшая ничего общего с этими женщинами, смотрела то на одну, то на другую, кусала губы и испытывала такое чувство, будто присутствует в театре на представлении, начало и конец которого ей неизвестны.

Наконец Анна Ксиландер заговорила.

– Вы правы, – сказала она, – Гизу нельзя предоставить самой себе; у Зёдерборг ее тоже нельзя оставлять. Вы говорите, чтобы я ее приютила. Не знаю, право, как это устроить. Я сплю на одной кровати с Ренатой. Но на несколько дней я могу перейти на софу, если Рената согласится спать с Гизой.

Все посмотрели на Ренату, которая изменилась в лице и нервно закусила губу. Как ни симпатична была ей, с одной стороны, Гиза, но спать с нею в непосредственной близости, ощущать на себе дыхание этой девушки, изведавшей, хотя и невольно, столько отвратительной житейской грязи, – мысль об этом возбудила в Ренате такое отвращение, что она резко и решительно сказала:

– Нет, я не хочу!

Отказ Ренаты произвел на всех одинаковое впечатление. Ангелус, как бы почувствовавший какую-то опасность для своей госпожи, стал около Ренаты, готовый защищать ее. Она уже раскаивалась не в самом отказе, а в той форме, в которой он был сделан. Нельзя было говорить это таким надменным тоном.

– Я хотела сказать, пусть лучше Анна спит на кровати, потому что она больше устает, чем я, а я буду спать на софе, – постаралась исправить свою неловкость Рената.

Но Анна мрачно усмехнулась; она вдруг почувствовала глубокую ненависть к баловню судьбы, каким была в ее глазах Рената, тогда как сама она казалась себе таким же несчастным, затравленным зверем, как и Гиза Шуман. «Она считает нас грязными и испорченными созданиями. Строит из себя саму невинность, – пронеслось у нее в голове. – Неужели эта куколка думает, что отличается от нас?»