Текст книги "Свободная любовь"

Глава 15

Из окна своей комнаты Рената могла видеть голубой Лиммат с его мостами, башни готической церкви и Швейцарские Альпы, чьи заснеженные вершины сливались с облаками; но ее ничто не интересовало. Грауман настоял, чтобы она приобрела себе роскошные туалеты, и две парижские портнихи неделями напролет работали только для нее. Уже одно это сделало Ренэ Лузиньян предметом любопытства студенток, и они искали ее общества.

Единственное, что Рената принимала близко к сердцу, так это то, что Ангелус не помирился с нею. Он был неизменно послушен, даже послушнее, чем раньше, но больше не проявлял знаков нежности, не царапал утром лапами кровать, не ворчал, когда приходили гости, по его мнению, нежелательные для Ренаты.

– Он больше не разговаривает со мною, – сказала Рената Гертруде, улыбаясь сквозь слезы.

Гертруда Веркмейстер была ежедневной посетительницей. Это была кисло-сладкая особа с небрежной походкой, бедно одетая, с коротко остриженными волосами. Она усердно посещала товарок, писала письма, занималась, играла в карты, курила. Она слышала от Граумана о побеге Ренаты из родительского дома и сказала ей однажды:

– Как наивны и мечтательны вы, вероятно, были, чтобы решиться на этот шаг.

Гертруда познакомила Ренату со своими приятельницами. Тут были толстые и тонкие, блондинки и брюнетки, старые и молодые. В обращении со всеми этими студентками Рената выказывала некоторую холодность и легкую иронию, что мешало всякому сближению. Только две из них остановили на себе внимание Ренаты: среди блондинок – Дарья Блум-Неандер, доктор медицины, и среди брюнеток – Мириам Гейер. Обе были здесь только проездом, а на зиму хотели уехать в Вену, где Мириам собиралась встретиться с братом. Дарья Блум была женщина не первой молодости. Муж ее был ученым; она не жила с ним, так как его глубокие познания в области восточных языков были соединены с физическим и нравственным убожеством. Она любила беседовать о предметах возвышенных, отвлеченных, и в то же время любила спорт в любых его проявлениях.

Мириам Гейер была бледной девушкой, необыкновенно спокойной и решительной. При одном виде ее становилось ясно, что она идет к определенной цели и ничто не заставит ее свернуть в сторону. Она обожала своего брата Агафона.

Обе приятельницы сидели в комнате Ренаты, пользуясь отсутствием Граумана, которого Дарья Блум не выносила. Разговор зашел о самоубийстве одной из студенток.

– Что касается меня, – заметила Дарья, – то для меня смерть не разбивает ничего. Наоборот, люди, которых я любила, умирая, становятся для меня еще более близкими. Смерть есть трагедия, а трагическое всегда заключает в себе наслаждение.

– Хорошо тому, кто может отстраниться от всего так, как вы, – сказала Мириам.

– Я вовсе не отстраняюсь. Это всего лишь свойство моей натуры. В ту минуту, когда я выхожу из комнаты, она умирает для меня; когда я покидаю город, он умирает для меня со всеми знакомыми, со всеми людьми. И в сущности, если я когда-нибудь возвращусь, то это уже не я, а кто-то с трудом ориентирующийся в своих воспоминаниях, как путешественник в незнакомой местности. Но разве можно это выразить словами? Слова – это только бледные символы.

– Да, у меня порой тоже возникает подобное чувство, – сказала Рената, беспокойно ходившая взад и вперед по комнате.

Вошла еще одна молодая студентка, Элла Гольц, которой поручили приготовить чай.

– Я вам покажу нечто интересное, господа, – насмешливо сказала Рената и принесла пачку писем, которые бросила на стол. – Это все любовные письма, в которых говорится о разбитых сердцах и неразделенной любви. Среди них есть письмо от Тирстея.

Это был молодой человек, к которому была неравнодушна Элла. Со всеми этими мужчинами Рената недавно познакомилась на студенческом празднике. Элла мрачно и недоверчиво посмотрела на письма.

– Это неблагородно, – пробормотала она.

– Когда вы уезжаете? – спросила фрау Дарья. – Что касается меня, то я не могу дольше ждать и еду завтра.

Рената пожала плечами, перебирая письма.

– Я тоже собиралась завтра. Впрочем, это зависит от Петера Граумана. Почему вы смотрите на меня так недоверчиво, Мириам?

– Недоверчиво?

– Или испытующе.

Хотя чай был разлит по чашкам, настроение делалось все мрачнее.

– Мужчины так малодушны! – воскликнула вдруг Элла.

Дарья насмешливо посмотрела на нее.

– Не говорите так, точно вами пренебрегают, милая Элла, – медленно сказала она.

– Пренебрегают? Да как бы не так! Хотя я знаю, что некрасива.

– Все зависит от улыбки, – продолжала Дарья. – Удачная улыбка может сделать нас счастливыми, и, наоборот, за неуместную улыбку нас могут оттолкнуть. Вся наша судьба висит на волоске случайной встречи. Большинство мужчин лишены индивидуальности, не имеют никакого призвания, но мы должны быть к ним так внимательны, будто считаем каждого из них апостолом. У нас нет свободы не потому, что мы недостойны ее, а потому, что, как только мы начинаем пользоваться ею, жизнь наша превращается в тюрьму. Мрак столетий идет за нами по пятам, и нужно бежать очень быстро, если мы хотим, чтобы он не настиг нас. Но те, кто бежит быстрее других, неизбежно оказываются одинокими.

– Вам непременно надо познакомиться с моим братом, – мечтательно прошептала Мириам.

– Да, мои милые, мы вот говорим тут, а может быть, среди нас уже есть спасительница. Я со своей стороны готова сыграть роль Иуды, для того чтобы возвысить блеск ее славы.

При этих словах Дарья таинственно усмехнулась. Все эти речи звучали для Ренаты откуда-то издалека, и эти ученые женщины казались ей измученными и загнанными, как и другие.

Через полчаса все ушли. Стало тихо. Внизу под окнами был большой сад, и ветер шумел деревьями. За садом расстилалось озеро, в котором отражались огни соседних домов. Из трактира на берегу озера, с ярко освещенными окнами, доносились громкие голоса, чье-то смешное, хриплое пение. Рената быстро захлопнула окно, потому что в узкой полосе света, падавшей из трактира, показалась широкополая шляпа.

В углу спал Ангелус. Он тихонько замурлыкал, как кот, когда Рената подошла, чтобы увести его в спальню. Он не бывал теперь ни особенно весел, ни особенно печален и жил в атмосфере равнодушия, сонливости и скептической созерцательности. Казалось, он терпеливо ждал, к чему все это приведет. В присутствии Граумана он выказывал смирение и покорность.

В комнату вошел Грауман.

– Завтра мы едем, Ренэ, – сказал он. – К первому октября все будет готово. Теперь дело стало только за одним: тебе нужно уничтожить в себе всякий остаток меланхолии и мечтательности. С утра и до вечера твоим лозунгом должна быть веселость. Твоя улыбка при исполнении номера слишком неподвижна. Сегодня же вечером мы займемся репетицией улыбки. Нужно добиться, чтобы в ней было нечто демоническое. Кроме того, движение твоей левой ноги слишком академично. Необходимо, чтобы ты вся отдавалась исполнению и отогнала ненужные воспоминания. Рената попробовала робко возразить.

– Ты думаешь, что я лишь хочу извлечь из тебя материальную выгоду? Ты ошибаешься. Мы до такой степени созданы друг для друга, что ты должна меня ненавидеть. Никогда в жизни ты уже не отделаешься от меня. Все прочие мужчины были только ступенями ко мне. Как восхитительна ты в эту минуту с выражением страха в глазах! Ты самое совершенное существо, которое природа создала в минуту вдохновения. Ты могла бы сделать меня своим рабом, дурачить меня, если бы сознавала великое значение твоего призвания.

– Ах, каждое из твоих слов прилипает ко мне, как грязь, – жалобно сказала Рената.

– Окончим этот разговор. Нам скоро пора идти.

– Куда идти? Мне хочется спать.

– Мы пойдем в кафе Гюрли. Там отличное вино. Но прежде надо кое-что прорепетировать.

– Сегодня?

– Мы создадим полумрак и отодвинем стол.

– Сегодня я не хочу.

– Тем не менее нельзя пропускать ни одного дня.

– Ты не можешь меня заставлять, если я не хочу, – тяжело дыша, сказала Рената и невольно отступила к окну.

– Разумеется, я тебя заставлю.

Рената засмеялась и тут же оглянулась посмотреть, кто это смеется. «Это я сама», – с ужасом подумала она. Грауман подошел к ней, устремив глаза на ее шею. Он потирал руки, зубы скалились в улыбке. Широко раскрытые глаза Ренаты смотрели на него с возрастающим страхом. Точно сквозь туман видела она его лицо. Девушка отбежала в угол, к дивану; Грауман последовал за нею. Тогда она побежала к круглому столу, стоявшему посредине просторной комнаты, и теперь они стояли друг перед другом, разделенные столом. Лицо Граумана стало мрачным, а взгляд хищным; Рената с напряженным вниманием следила за каждым движением противника. Если он делал шаг влево, она тоже подвигалась влево, хватаясь за столешницу. Добраться до двери было невозможно; окно также было далеко. Вдруг Грауман сделал прыжок пантеры и схватил Ренату за волосы, которые сейчас же распустились.

– Теперь ты будешь слушаться? – сквозь зубы прошипел он и потянул ее за волосы вниз так, что она упала.

Рената чувствовала на своей шее холодную, влажную ладонь и начала дрожать, но не отводила от него глаз. И Грауман, уже занесший руку, чтобы ударить ее, не смог вынести этого взгляда, и поднятая рука медленно опустилась. Ее глаза блестели влажным блеском и выражали такую смесь болезненной покорности, страстной угрозы, слабости и величия, что пристыженный Грауман отошел к окну и начал что-то напевать, точно провинившийся ученик, который притворяется, будто бы ни о чем не знает. Рената медленно поднялась, чувствуя тяжелую усталость во всех членах, выпила стакан воды и стала ходить взад и вперед по комнате. Комната казалась теперь слишком тесной, совместное пребывание в ней с этим человеком было мучительно. И – странное дело – до Ренаты донеслись из соседнего трактира звуки скрипки и контрабаса, ей вдруг захотелось танцевать. Никогда прежде не любила она танцы, но сегодня ей хотелось забыться. И она кротким голосом сказала Грауману:

– Ну, идем в кафе.

Ночь выдалась душная, и окна в кафе были открыты настежь. Контрабас гудел зверски, без всяких пауз; труба уныло завывала, напоминая плач осеннего ветра, скрипка фальшивила. Но Рената танцевала без устали, улыбаясь своему кавалеру, который не без смущения подал руку такой изящной даме.

Уже светало, когда Грауман с Ренатой возвращались домой.

– Как ужасно, что уже наступает день, – сказала Рената, устремив неподвижный взор в облака. – Как было бы хорошо, если бы всегда была ночь.

– Если вы прикажете, мадонна, я закажу, чтобы с нынешнего дня была сплошная ночь, – самодовольно улыбаясь, сказал Грауман.

Отъезд отложили еще на неделю из-за новых туалетов, которые ожидались из Парижа. Это были удивительные платья, сквозь которые просвечивали контуры тела и при каждом движении отчетливо обрисовывались все формы.

Узнав, что Рената собирается стать звездой варьете, студентки отдалились от нее. Продолжали бывать только Дарья Блум и Мириам Гейер. Мириам, несмотря ни на что, чувствовала в Ренате что-то родственное.

Грауман пригласил для Ренаты компаньонку, пожилую женщину, которую звали Евгения Гадамар. Трудно было себе представить более униженное и забитое существо. Ее тупые черные глаза имели жалобное выражение побитой собаки. Каждое обращенное к ней слово она принимала как незаслуженное внимание, и чем хуже с нею обращались, тем большее смирение она выказывала. Рената бывала иногда с нею надменна и жестока; она ревновала к ней Ангелуса. В венских газетах появились умело составленные анонсы о новом «художественном варьете». Высокие цены были главным предметом удивления и любопытства. Новая звезда Ренэ Лузиньян – кто это такая?

Наступил день отъезда. Дарья и Мириам тоже отложили свое путешествие, чтобы ехать вместе с Ренатой, Грауману почему-то эта идея не понравилась.

Был ненастный, дождливый день, и весь город был окутан туманом. На вокзал их пришли провожать с букетами в руках все знакомые мужчины. Лица у них были помятые; как и Грауман, все они явились прямо с попойки; у одного даже не было шляпы.

Дамы вошли в купе; поезд тронулся. Рената была в каком-то странном состоянии; ранее пережитое смешалось у нее в голове с настоящим. Ей казалось, что она видит на площадке Вандерера; но это была вечно молчаливая, вечно покорная Гадамар. Провожавшие замахали шляпами; все они выглядели веселыми, и их неуместная веселость казалась смешной и нелепой. Рената оперлась на перила площадки и посмотрела в пространство между рельсами, которое с головокружительной быстротой убегало перед ее глазами. Дарья вышла из купе и, улыбаясь, встала рядом с Ренатой.

– На что вы там смотрите? – ласково спросила она.

– Я читаю, – не двигаясь с места, ответила Рената.

– Читаете? – удивилась фрау Дарья.

– Да, книгу своей судьбы… Смотрите, там, между вагонами, толпятся и бегут неясные образы. Скажите, вы любили когда-нибудь?

Дарья пожала плечами и улыбнулась.

– Разве вы считаете, что это так важно?

– Очень, очень важно, – глухо ответила Рената, опустив глаза. – А Мириам? Неужели она в самом деле так ангельски-невинна, как кажется? Я этому не верю, я ничему не верю на свете.

Молча девушки возвратились в вагон. В купе они ехали впятером. Мириам сидела в углу у окна; напротив нее – Петер Грауман, глаза которого, неотступно устремленные на Ренату, парализовали ее волю и ее движения. «Неужели я никогда, никогда не встречу того, кто бы освободил меня?» – с тоской подумала она.

Анзельм Вандерер к баронессе Терке.

«Дорогая и многоуважаемая баронесса!

Только очутившись в Вене, я в полной мере почувствовал, как должен быть вам благодарен за вашу доброту и заботу. Внимание, которое вы проявили к моей судьбе, когда мне угрожала опасность окончательно погибнуть, стоит, конечно, неизмеримо выше всяких изъявлений благодарности. Надеюсь, что вы мне позволите время от времени давать вам отчет о моей жизни, рассказывать о моих мыслях и надеждах, как это было в несчастный период моей мюнхенской жизни, когда я сидел напротив вас и вы своим слегка ироническим тоном рассказывали мне поучительные истории из вашей жизни. Кто знает, что было бы со мною, если бы вам не вздумалось тогда, в апреле, написать мне те незабвенные строки, которые показали мне вас с новой, совсем неизвестной стороны. Это было поистине весеннее письмо, и оно принесло мне надежду. Я был так переполнен сознанием собственной вины, что уже и не помышлял о спасении. Мрачные тени прошлого всюду сопровождали меня, а в душе моей не было света, чтобы рассеять их. Но после вашего письма я вдруг понял, что дело еще вовсе не так плохо и что моя иссякшая воля может обновиться сознанием внутренней силы. Неужели уста, которые нужда заставила лгать, становятся совсем неспособными к правде? Теперь я вижу, что я не что иное, как мечтатель и один из тех людей, которые свою печаль любят больше, чем радость. А между тем здесь, в Вене, больше чем где бы то ни было беспричинно веселых людей. Нигде люди не гоняются так, как тут, за удовольствиями, и какое-нибудь маленькое газетное объявление способно вскружить голову целому городу. Но это красивый город, баронесса, и я люблю его, люблю ходить по Пратеру в осенний вечер, когда воздух чист, розовые облачка светятся сквозь темную зелень деревьев и отдаленные звуки музыки смешиваются с шумом проезжающих экипажей. Люблю живописные предместья с чисто выметенными ветром улицами и пряным запахом ближнего леса; все дома в них старые и одноэтажные и как будто спят; в окнах призрачно дрожит луч месяца. Перед каждой церковью здесь есть площадь с маленьким фонтаном, где непрерывно бьет струя свежей воды. Я могу бродить здесь целыми часами. В моей жизни есть только одна картина, которая производит на меня такое же сильное впечатление; но эта картина – в моем воспоминании. „Опять прошлое!“ – подумаете вы. Ах, помните ли вы тот осенний вечер, когда я сидел в вашем маленьком салоне и вдруг отворилась дверь… Об этой картине я говорю. Мне кажется, что только с той минуты началась моя жизнь…

До свиданья. Вспоминайте иногда обо мне.

Анзельм Вандерер».

«Дорогая баронесса! Тысячу раз благодарю вас за ваше письмо. Моя жизнь идет все по той же колее; я хочу сообщить вам только об одном событии, доставившем мне несколько бессонных ночей. Быть может, то, что мучает меня, не более чем призрак, и вы вправе смеяться надо мной. Я долго колебался, сообщать ли вам об этом, и в конце концов решил рассказать.

Один изобретательный человек, по имени Пьер Гриот, которого некоторые журналисты называют даже гениальным, открыл новое варьете. За один проведенный в нем вечер платят пятнадцать и двадцать гульденов, и, кроме того, на представление надо быть приглашенным, как на обед. Представления проходят в старом дворце одного князя, который покинул этот дом и живет в имении. В представлениях участвует женщина, некая Ренэ Лузиньян, о которой ходят такие странные слухи, что мне стало любопытно взглянуть на нее. Мне не хотелось тратиться на билет, но помог случай. Один коллега, работающий вместе со мной в фабричной лаборатории, достал себе пригласительную карточку, но не смог ею воспользоваться, так как обжег себе лицо при одном из опытов, и отдал билет мне.

Меня впустили в небольшую изящную залу, в которой было человек сто публики, мужчин и дам из высшего общества. Все четыре стены были совершенно ровными, нигде не было видно ни эстрады, ни свободного пространства, и казалось загадочным, где же будет происходить представление.

Вдруг двери бесшумно закрылись, и в зале стало темно. В то же время неслышно раздвинулась одна из стен, и я увидел в зеленовато-фиолетовом свете эстраду. Антрепренер во фраке вышел и вежливо раскланялся со своими гостями. Вглядевшись пристальнее в этого человека и услышав его голос, настолько характерный, что другого, похожего на него, нельзя встретить, я был в высшей степени изумлен. Помните, я вам рассказывал о некоем Петере Граумане, с которым познакомился в Констанце, и о том отвращении, какое питала к нему Рената. И вот этот Пьер Гриот оказался Петером Грауманом. Необъяснимая тревога овладела вдруг мной.

Первым номером был не лишенный остроумия выход клоуна. Задняя стена сцены представляла собой большое зеркало. Вышел клоун, изображая толстого бюргера, и его отражение в зеркале повторяло его движения. Он самодовольно рассмотрел себя, ведя немой разговор со своим двойником, но вдруг, когда он благодушно снял перед самим собой шляпу, изображение в зеркале отказалось подражать ему и преспокойно осталось в шляпе. Ужас, охвативший при этом клоуна, передался и зрителям. Отражение сделало движение рукой, и клоун, как загипнотизированный, повторил его. Между ними возникла своего рода борьба, кончившаяся тем, что клоун разбил стекло и в отчаянии бросился во тьму.

Затем мрак окутал всю сцену, и вдруг среди мрака загорелся огонь, похожий на костер, только от него не ощущалось тепла, и не было видно дыма. Тусклое красновато-желтое пламя пылало довольно долго, потом вдруг среди огня начала вырисовываться окутанная в черное голова с черными крыльями, вроде тех, что украшали древние щиты. Потом, как будто из волны, из ослабевающего огня появилась белая голая шея. Огонь опускался все ниже, точно одежда, и постепенно обнажил белые плечи, весь бюст, бедра и упал к самым ногам. Присутствующие, затаив дыхание, следили за этим зрелищем, и в зале было так тихо, что можно было бы услышать звук падающей иголки.

Белое, сверкающее тело расцветало из пламени, как какой-то сказочный цветок. Прекрасная девушка, кружившаяся в пленительном и откровенном танце, казалась обнаженной. Лишь приглядевшись, можно было заметить, что все ее тело было окутано тончайшей, почти невидимой для глаз струящейся материей. Девушка манила к себе и без капли стеснения демонстрировала собравшимся свои восхитительные формы. По мере того как я смотрел, голова у меня начинала кружиться, в горле пересыхало, потому что я знал это тело, баронесса, мне казалось, что я его знал. И теперь вот уже три дня, как я хожу сам не свой. Вам я могу довериться, потому что вы умеете ко всему человеческому относиться по-человечески. Не думайте, что во мне снова ожили прежние чувства; но можно ли равнодушно видеть разбитым и лежащим в грязи самое дорогое, чем вы обладали?.. Я не смею верить, не смею назвать имя девушки, а между тем я видел так близко эти чистые линии, эту бархатную кожу, эти девические формы. Дорогая баронесса, уничтожьте тотчас же это письмо и, если возможно, постарайтесь узнать, где находится теперь Рената Фукс. После огненного представления все были как в дурмане, потому что в этой сцене есть что-то колдовское; я ушел из этого дома совсем больной. Однако я ни в чем не уверен. Вы вправе бранить меня; вероятно, все это не более чем галлюцинация. Долгое пребывание в одиночестве сделало мое воображение болезненным. Но теперь, рассказав все вам, я чувствую себя гораздо спокойнее.

Ваш верный Анзельм Вандерер».

Был ли это сон или явь? Были ли вокруг живые лица или болезненный бред рождал во мраке ночи кривляющиеся рожи? Несомненно, вокруг Ренаты был громадный город с бесчисленной толпой людей, изо дня в день устремлявшихся по избитым путям забот и наслаждений. Было солнце, которое светило, был шум голосов, похожий на жужжание огромного улья, стук бесчисленных колес, катившихся неизвестно откуда и куда. И среди всей этой суеты временами звучал одинокий, предостерегающий и повелительный голос, восклицавший: «Рената!»

Но Рената не слушала его.

В известных кругах общества имя Ренэ Лузиньян было у всех на устах. Квартира ее была ежедневно завалена свежими цветами. Через ее салон тянулась бесконечная вереница мужчин. Она постоянно знакомилась все с новыми и новыми. Но удивительно, как все они были похожи один на другого! Их походка была развязной, в глазах и улыбке таилось что-то неподвижное, как смерть. У всех были блестящие цилиндры и лакированные ботинки, у всех были галстуки по последнему слову моды. Среди них было около двадцати графов, пять князей, счет же баронам и миллионерам из мещан Рената давно потеряла. Они каждый вечер устраивали оргии, на которых шампанское лилось рекой. Титулованные особы бесцеремонно хватали Ренату, шлепали, тискали, зажимали в укромных уголках и шептали на ухо всякий вздор. Она превратилась в куклу, призванную терпеть все прихоти испорченных великовозрастных мальчиков. Грауман мог приказать ей выпить стакан вина, поднять юбку и исполнить пару фривольных движений, чтобы показать какому-нибудь богатому гостю прелестные ножки Ренэ, которыми восхищалась вся Вена. Ренате некогда было опомниться – все минуты ее жизни были наполнены развлечениями; только иногда, когда она засыпала, пред ней появлялся страшный призрак воспоминаний.

Рената каталась по Пратеру с молодым блондином, известным венским миллионером.

– У вас невероятно прекрасные глаза, – сказал молодой человек.

Рената устало взглянула на него.

– Холодает, – сказала она.

– Однако солнце светит, и сегодня прекрасная погода.

– Это не настоящее солнце.

– Тогда я велю поднять верх.

Рената качнула головой, и молодой человек приказал остановиться. Пока кучер возился с верхом, Рената рассматривала людей, проходивших по длинной прямой аллее. Няньки толкали впереди себя коляски, пробежала группа школьников, а за ними показался молодой человек с мечтательным видом. Когда он подошел ближе, Рената узнала Анзельма Вандерера. Он остановился как вкопанный, и папироска, которую он курил, выпала из его пальцев. Рената овладела собой и вышла из коляски, сказав спутнику, чтобы тот ехал без нее.

– Как же так? – спросил ошеломленный блондин.

– Я прошу вас об этом, – нервно прошептала Рената.

– Но…

– Мы встретимся сегодня вечером. Не сомневайтесь. Прощайте.

Блондин был крайне озадачен. Он покачал головой и, сердито ворча, уехал.

Пока Рената шла навстречу Вандереру, ей казалось, что она идет по грязи, в которой вот-вот увязнет. Наконец она стояла перед ним и молчала. Все слова как будто замерзли у нее в груди.

– Я не знал, что вы здесь, в Вене, – вымолвил наконец он.

– Я здесь уже больше двух месяцев, – едва слышным голосом сказала она и только теперь решилась поднять глаза на Вандерера, который стоял перед ней бледный и подавленный.

– Хотите немножко проводить меня? – все так же тихо спросила Рената. Вандерер слегка поклонился и пошел рядом с нею. Они прошли почти всю аллею, не говоря ни слова, и это молчание было так мучительно, что Рената несколько раз останавливалась и прижимала руку к груди, как будто ей трудно было дышать.

Наконец они сели между двумя кленами, лицом к закату.

– Какая неожиданная встреча, – сказала Рената, вздохнув свободнее.

– Неожиданная только для вас.

– Почему только для меня? – Яркая краска залила при этих словах лицо Ренаты.

Вандерер не ответил. Он внимательно смотрел на ее руки, которые казались еще бледнее и бессильнее, чем прежде.

– Как вы сюда попали? – мягко спросила Рената.

– Я здесь работаю.

– Вот как, работаете! Где же?

– На химической фабрике.

– И вам хорошо живется?

– Сносно. Труд опять вернул мне веру в себя, а это самое главное.

– Труд вернул веру в себя, – как эхо повторила Рената.

– Вы очень элегантны, – сказал Анзельм, искоса рассматривая ее туалет.

Она вздрогнула и испуганно взглянула на него.

– Я живу здесь у родных, – вдруг хрипло сказала она таким тоном, как будто собиралась рассказать длинную историю.

– Я не знал, что у вас в Вене есть родные.

– Да, есть. Одна кузина моей матери.

– А кто этот господин, с которым вы ехали?

– Это мой друг.

Из страха запнуться она произносила свои ответы неестественно быстро.

– И вы долго пробудете здесь? – холодно, с неподвижным лицом продолжал спрашивать Вандерер.

– Да. Впрочем, не знаю… как придется. Невыразимое отчаяние поднялось в ее груди, и она нервно сжала руки.

– Известно ли вам, что Петер Грауман тоже здесь? – спросил Вандерер и пристально посмотрел ей в лицо.

– Грауман здесь? Я этого не знала.

И вдруг, почувствовав, что не может более лгать, она в страстном отчаянии воскликнула:

– Если вы все знаете, то не мучайте меня!

Она закрыла лицо руками и зарыдала. Лицо Вандерера побледнело.

– Я не хотел вас мучить, – смущенно пробормотал он.

Рената плакала долго. Потом встала совершенно спокойная, даже слишком спокойная, как показалось Вандереру, и они пошли назад по аллее, уже окутанной мраком. Они опять молчали. Только в конце аллеи Вандерер остановился и сказал:

– Но как же это могло случиться?

Она решительно покачала головой, губы ее задрожали; она подала ему руку и прошептала:

– Не спрашивайте… Оставьте меня.

Вернувшись домой, Рената быстро прошла анфиладу комнат, пока не нашла Евгению Гадамар, занимавшуюся каким-то рукоделием.

– Почему нигде нет света? – спросила она, с содроганием вглядываясь в окружающий мрак. Потом продолжила, садясь в кресло: – Скажите, Евгения, вы знаете, где живет фрау Дарья Блум?

– Да, улица Флориани, 26. Хотя прошло уже несколько недель с тех пор, как она встретилась со мной и сказала этот адрес.

– Она тогда спрашивала обо мне?

– О да! У вас сегодня нет представления? Ах нет, ведь сегодня понедельник.

– Хорошо, что сегодня понедельник, – прошептала Рената и дотронулась ногой до спины Ангелуса, который едва заметно помахал хвостом, не двигаясь с места. Он как будто бы спал, однако ничто не ускользало от его внимательного наблюдения.

– У нас кто-нибудь был? – спросила Рената.

– Нет. Господин Грауман ушел в четыре часа и сказал, что вернется к ужину.

Ренате стало еще больше не по себе от беззвучного, печального и монотонного голоса Евгении. Вскоре послышались шаги, вошел Петер Грауман и с ним трое мужчин. Один из них, маленький, благодушный, весь серый, как мышь, подошел к Ренате, двое других остановились в отдалении.

– Европа полна славы Ренэ Лузиньян, – сказал серый господин, протягивая ей свою обтянутую желтой перчаткой руку и благодушно улыбаясь.

– Позволь тебе представить, Ренэ, – сказал Грауман, подводя к ней двух других субъектов: – Барон Галлус, секретарь посольства, господин фон Ульминген, владелец знаменитого конного завода.

Несколько минут спустя пришел блондин, с которым Рената каталась, и состроил сначала оскорбленное лицо. Но когда Рената отвела его в сторону и попросила никому не рассказывать о встрече во время катания, он принял таинственный вид и был очень доволен своей новой ролью доверенного лица.

– Почему ты не переоделась? – тихо спросил Грауман Ренату.

Она пожала плечами и отвернулась от него. Грауман встревожился, почуяв сопротивление.

– Есть только одно искусство, и его арена – варьете, – говорил серый господин, пророчески глядя на ногти своей руки, которую он держал перед собой.

– Что с тобой, Ренэ, ты больна? – сквозь зубы спросил Грауман, проходя мимо нее. – Здорова? Тем лучше. – И, подойдя к ней совсем близко, он прибавил: – Князь здесь. Он находит, что наши представления для него неудобны. Он вчера присутствовал на представлении, и его католическая совесть была так болезненно задета, что дома его пришлось отпаивать микстурой. Но он желает познакомиться с тобой, Ренэ.

Рената быстро подняла голову.

– Тебе придется поискать мне заместительницу. Я больше не хочу. Я просто была не в себе, когда соглашалась.

– А-а, ты, верно, хочешь выйти замуж? – беспечно и иронически спросил Грауман.

– Я просто была не в себе, – еще раз прошептала Рената, как будто у нее не было других аргументов, кроме одного этого слова.

– Ты забываешь наш контракт, – сказал Грауман, и лицо его помрачнело. – Сейчас мы на пути к богатству; к нам скоро потекут тысячи.

Глаза его загорелись алчным блеском; мысленно он считал будущие доходы.

За ужином блондин сидел около Ренаты. Он любил разыгрывать роль несчастного, жаловался на свою испорченную жизнь, говорил об идеальных стремлениях, наивно спрашивал, чувствует ли себя Рената тоже несчастной. Рената отвечала отрицательно; тогда он заговорил о литературе, о новой книге, которую недавно читал; это был очень реалистичный роман.

– Что же это за книга? – равнодушно спросила Рената.

– «Возрожденная». Фамилию автора я забыл.

– Интересное название.

Рената задумчиво смотрела через стол. Грауман опять пил, не переставая. Он всегда пил, когда у него возникали какие-нибудь планы или решения, а после выпивки становился жесток и беспощаден.

Серый барон провозгласил тост за Ренату. Все с воодушевлением подняли стаканы. Рената почувствовала в этом иронию, видела подергивавшиеся углы губ, надменные жесты, и в висках у нее начинало стучать.

Она сидела и спокойно слушала. Грауман хотел проследить за направлением ее взгляда и стал смотреть туда же, куда и она, но там была одна пустота. «Впереди пропасть, – стучало в висках Ренаты, – куда же ты пойдешь теперь, Рената Фукс, гордая, когда-то неприступная Рената?..»