Текст книги "Правда о Салли Джонс"

Глава 20
Вечера в «Тамаринде»

Жара держалась до самой середины октября, и на смену ей пришли первые настоящие дожди, которые смыли с города летнюю пыль. Клоаки переполнились, сточные канавы забились глинистой грязью. Вода в реке стала бурой.

И вот тогда-то я поняла, что ровно год назад затонула «Хадсон Квин» и Старшого схватила полиция. Казалось, это было так давно. Так давно. А выходит, прошел всего год. Сколько же будут тянуться двадцать пять лет?

От этой мысли я так загрустила, что несколько недель совсем не могла работать. Синьор Фидардо это, конечно, заметил. Поэтому он поручил мне отремонтировать аккордеон-мюзет, который сдал ему в починку посол Франции в Лиссабоне. Посол очень дорожил своим инструментом, и синьор Фидардо пообещал, что займется им собственноручно.

– Не подведи меня, Салли Джонс, – сказал синьор Фидардо. – Я жду от тебя первоклассной работы. Иначе мне несдобровать.

Синьор Фидардо знал, что делает. Мне не оставалось ничего другого, кроме как взять себя в руки, и через несколько дней у нас в мастерской все пошло своим чередом. Постепенно тяжелые мысли оставили меня.

~

Примерно в то же время Ана начала раз в неделю выступать в «Тамаринде» – ресторане на Руа-де-Сан-Мигел, где пели фаду. Хозяин ресторана услышал, как Ана пела на похоронах его тетушки на кладбище Празереш, и пригласил ее к себе.

Теперь субботние вечера Ана проводила в «Тамаринде». Мы с синьором Фидардо всегда ходили ее слушать. Таково было ее условие. Иначе Ана выступать не соглашалась, а с нами, говорила она, похоже на обычный воскресный вечер дома, за кухонным столом.

Со временем Ана становилась все более уверенной – и в себе, и в своей публике. Скоро она совсем перестала бояться и могла обходиться без нас. Но мы с синьором Фидардо все равно продолжали ходить в «Тамаринд». Анино пение не может наскучить.

У нас был свой столик в углу рядом со сценой. Это Ана устроила. И очень даже кстати, потому что в те вечера, когда она выступала, маленький ресторанчик был набит до отказа. Столики бронировали за много недель вперед. Хозяин «Тамаринда» даже начал открывать окна нараспашку и выставлять на тротуар стулья, чтобы люди могли слушать и с улицы тоже. Но стульев скоро стало не хватать. Тогда кто-то догадался приносить стулья из дома. Каждую субботу под окнами «Тамаринда» собиралось все больше и больше людей со своими стульями. А те, кто жил поблизости, притаскивали даже диваны и кресла. На Руа-де-Сан-Мигел стало так тесно, что полиция решила вовсе перекрыть автомобильное движение на этой улице субботними вечерами. Таким образом, констебли тоже могли послушать Анино пение.

Директор обувной фабрики Сантуш любил фаду. Однажды он слышал, как Ана поет за работой, и хотел услышать еще. Несколько недель подряд он пытался заказать столик в «Тамаринде», но безуспешно – мест не было. В конце концов директору это надоело, и он вызвал Ану к себе в кабинет:

– Госпожа Молина, – сказал он. – С сегодняшнего дня я предоставляю вам оплачиваемый отгул в субботу, но при условии, что вы будете петь в «Тамаринде» и в пятницу тоже. Тогда, глядишь, и мне повезет и я смогу наконец заказать себе столик!

Анино имя стало известно не только в Алфаме, но и во всем Лиссабоне. В городе, случалось, к ней подходили незнакомые люди – жали руку и говорили комплименты. У нее даже появился тайный поклонник, который писал ей несколько раз в неделю и все повторял, что для него значит ее пение. Ана прозвала тайного почитателя «Кансон» – так называлась бумага, на которой он писал свои письма. Но кто был этот человек, Ана понятия не имела.

Синьор Фидардо был счастлив. Я не раз слышала, как он гордо повторял: «Что я тебе говорил!» Ана же относилась к происходящему спокойно. Она жила своей прежней жизнью: днем ходила на работу, а вечерами штопала носки.

Хотя кое-что все-таки изменилось. Благодаря директору Сантушу по субботам Ана теперь была свободна. Она брала меня на небольшие прогулки по Лиссабону и его окрестностям. Иногда мы ехали на поезде до Кашкайша или Эшторила и там бродили вдоль набережных. А иногда переплывали на пароме в Баррейру. Но чаще всего мы просто садились на трамвай и ехали в Жардин ботанику – Лиссабонский ботанический сад, где гуляли по дорожкам под сенью высоких деревьев.

Во время этих прогулок Ана все больше молчала. Меня это ничуть не смущало, потому что в такой тишине не было ничего печального. Думаю, Ане просто хотелось немного отдохнуть от своего голоса.

Глава 21
Пригорок за тюрьмой

Дни становились короче. В парке перед нашим домом желтели каштаны. Но вот листья облетели и теперь кружились вдоль трамвайных путей, когда редкий ветер проносился по Руа-де-Сан-Томе. С Атлантики один за другим пришли циклоны, а с ними холодный туман и зарядившие на многие недели дожди. Я по нескольку раз на день топила камин у синьора Фидардо, чтобы его склад драгоценной фанеры не испортился от влаги. В Лиссабон снова пришла зима.

Жизнь с Аной и синьором Фидардо стала для меня повседневностью. Приятной повседневностью. Я понемногу привыкла к мысли, что здесь мой дом. Хотя каждый день вспоминала о Старшом и мечтала навестить его в тюрьме.

Иногда я писала ему письма. И Старшой отвечал мне. Это были просто коротенькие сообщения, потому что ни Старшой, ни я не очень-то владеем этим жанром.

Но однажды от Старшого пришло очень необычное письмо:

Дорогая госпожа Ана Молина,

Хочу просить Вас об одолжении, хотя я и так пребываю пред Вами в неоплатном долгу.

Из окна моей камеры виден пустырь, а рядом с ним возвышается пригорок. На пригорке растут два небольших деревца. Если Вы могли бы привести туда Салли Джонс, я бы показал ей кое-что, что ее наверняка обрадует.

Пригорок находится у северо-западной стены. Я буду высматривать вас каждый вечер после семи.

С величайшим почтением,

Г. Коскела

Я перечитала письмо несколько раз. Меня переполняло какое-то странное чувство. Это же счастье, что я смогу снова увидеть Старшого. И я, безусловно, радовалась. Но в то же время нервничала и даже немного побаивалась. Каким он стал – после целого года в тюрьме? Вдруг он болен и истощен? Вдруг я вообще его не узнаю?

Ана заметила мое беспокойство.

– Мы обязательно поедем туда, – сказала она. – В воскресенье вечером. Ведь в другие дни я не могу. Я узнаю расписание поездов.

Она прикрыла мою ладонь своей и добавила:

– Все будет хорошо. Не волнуйся.

Это было в среду. Все следующие дни тянулись очень долго. Не говоря уже о ночах. Я почти не спала. Когда наконец наступило воскресенье, я так разнервничалась, что даже не могла есть.

Утром Ана и синьор Фидардо, как всегда, играли на похоронах на Празерешском кладбище. Тем временем я навестила могилу Элизы Гомеш и помогла Жуану разровнять граблями дорожки и выполоть сорняки. Я всегда старалась хоть чем-то помогать ему. Так время шло быстрее, да и Жуану, кажется, нравилась моя компания. Он любил рассказывать, как умерли люди, похороненные на этом кладбище. Это были истории о жестоких убийствах и кошмарных несчастных случаях. Рассказывая их, Жуан часто сам пугался так, что его голос начинал дрожать. Правда, об Элизе Гомеш я не узнала ничего нового.

Вернувшись домой, мы с Аной засобирались в Камполиде. Ана слегка сердилась на меня за то, что я испачкала комбинезон, пока полола сорняки с Жуаном. Ведь накануне она выстирала и отутюжила его.

– Я хочу, чтобы твой друг Коскела увидел, что я забочусь о тебе, – объяснила она.

Мы доехали на трамвае до вокзала Россиу, а там сели на поезд до Синтры. Я никогда раньше не бывала на вокзале Россиу. Он был огромный – восемь путей, над которыми высился изогнутый купол из стекла и стали. На платформах сновали пассажиры, посыльные, носильщики. Я вдохнула знакомый запах угля и дыма и прислушалась к шипению котлов на больших черных локомотивах. Было в этом что-то родное, и я немного успокоилась.

Мы сели в купе и стали смотреть в окно. Поезд тронулся, оставляя вокзал позади. Потом мы въехали в туннель и минут десять видели в стекле только свои отражения, слабо освещенные дрожащей электрической лампой на потолке.

Когда поезд вынырнул из туннеля, кондуктор объявил, что следующая станция – Камполиде. Мы вышли. Ана спросила у начальника станции, как пройти к тюрьме, и дальше мы пошли пешком.

Это был уже не город, но еще и не деревня. Здесь жили бедные люди в приземистых крошечных лачужках, рассеянных вдоль пыльных грунтовых дорог. Из темных окон смотрели дети с запавшими глазами, тут и там паслись костлявые козы.

Мы не успели далеко уйти, как впереди показалась тюрьма. Я представляла себе, что это будет внушительное, мрачное кирпичное здание, окруженное стеной с колючей проволокой. И не ошиблась.

Пригорок, о котором писал Старшой, мы нашли легко. Но подняться на него оказалось не так-то просто – пришлось обойти тюрьму вокруг. Когда мы наконец добрались до условленного места, было почти семь. Из низких беспокойных туч моросил дождь. Тюрьма казалась почти пустой. Светилось лишь несколько окон на нижнем этаже. Камеры заключенных, похоже, располагались на двух верхних этажах. Собственно окон в камерах не было – только решетки на маленьких черных отверстиях.

Прошло пятнадцать минут. Дождь припустил сильнее. И вдруг за решеткой в одном из отверстий на верхнем этаже я разглядела лицо. Между прутьями высунулась рука и помахала нам. Мое сердце подскочило от радости, я подняла руки и помахала в ответ. Ана помахала тоже.

Потом рука исчезла. Прошло несколько минут. За решеткой что-то двигалось.

Потом до нас донеслись звуки.

Нежные звуки маленькой гармоники.

Это была простенькая мелодия, которую Старшой частенько напевал раньше, – финская песенка, очень грустная. Старшой сыграл несколько куплетов. Поначалу он то и дело сбивался, и мне показалось, что я слышу ругательства. Но потом дело пошло на лад. Последние куплеты он сыграл уверенно, без ошибок и с большим чувством. Звучало очень красиво. Я увидела, как по щеке Аны скользнула слеза.

Когда гармоника замолчала, из соседних камер послышались одобрительные крики. Мы с Аной зааплодировали. Наши хлопки одиноким эхом отлетели от высоких тюремных стен.

А потом Ана запела.

Она пела португальскую песню, очень похожую на песню Старшого. Мелодия тоже была печальная, но исполненная тихой радости. В оконцах камер одно за другим показались бледные лица. Грубые руки обхватили прутья решеток. Окна на первом этаже распахнулись, на улицу выглянули надзиратели. Вся тюрьма слушала Анину песню. Казалось, само здание замерло и удивленно прислушивается.

Когда песня смолкла, несколько мгновений было совершенно тихо. Потом раздались аплодисменты. Люди хлопали и хлопали, без конца.

Мы со Старшим снова помахали друг другу. Мы продолжали махать, пока Ана осторожно не коснулась моего плеча. Пора было уходить, если мы хотели успеть на последний поезд в город.

~

Весь год мы с Аной два раза в месяц ездили к тюрьме. И всегда к нашему приезду Старшой разучивал новую песню. И всякий раз Ана пела ему и другим заключенным.

Наши визиты много значили для Старшого. Больше, чем я могла себе представить тогда. Жизнь в тюрьме тяжела и опасна. Надзиратели грубы, а большинство узников попали сюда за жестокие преступления. Но несмотря на свою грубость и жестокость, всем им нравилось слушать Анино пение. Поэтому они приглядывали за Старшим – чтобы ему никто не угрожал и не отнял его гармонику.

Глава 22
Привет с той стороны

Пришла весна – с легким, ясным небом и сухими ветрами. В конце марта мюзет французского посла был готов. Посол остался очень доволен и долго восхищался мастерством синьора Фидардо.

– Ты особо не зазнавайся, – буркнул синьор Фидардо, когда посол ушел. – Французы ничего не смыслят в ручных гармониках. Итальянца мы бы так легко не провели.

Посол щедро расплатился с синьором Фидардо. Немного поразмыслив, синьор Фидардо отдал часть денег мне. Раньше такого не бывало – мое жалованье синьор Фидардо всегда отдавал Ане. Ведь я жила у нее и ела ее хлеб. И мне очень нравился такой порядок. Поэтому поначалу я не хотела брать деньги посла. Но синьор Фидардо настаивал.

– Ты заслужила все до последнего сентаво, – сказал он. – И, честно говоря, даже больше того. Уверен, ты придумаешь, как их потратить.

На следующий день я купила сигары – две самые дорогие коробки в лавке вдовы Перейры. Одну коробку я подарила синьору Фидардо, а вторую завернула и отправила по почте Старшому. Ане я купила замечательную перьевую авторучку, чтобы писать письма сестре в Африку.

Оставшимися деньгами я распорядилась позже. Жуан подбросил мне идею посадить красивое растение на могиле Элизы Гомеш. Это была хорошая мысль. Потому что могила, хоть больше и не выглядела заброшенной, все равно казалась голой и унылой. Ана помогла мне выбрать красивый саженец на цветочном базаре, который устраивался каждую субботу на Праса-да-Фигейра. Мы купили гибискус с желтыми цветками. Мне казалось, что любимым цветом Элизы Гомеш был желтый. По словам Жуана, Альфонс Морру приносил ей на могилу желтые гвоздики.

На следующий день мы поехали в Празереш, и я взяла гибискус с собой. Дойдя до кладбища, я направилась в контору к Жуану. Он сидел за своим маленьким письменным столом и пил кофе. Налив мне стакан молока, Жуан стал рассказывать о том о сем. Мы уже собирались пойти в сарай за лопатой и землей для цветов, когда в дверь постучали.

– Охой! Есть кто дома?

Вошедший был моряк, это я поняла сразу. Он, видно, только вернулся из теплых стран, потому что лицо его загорело и обветрилось, а сухопутный костюм пах плесенью, пролежав много месяцев в сыром матросском рундуке.

Моряк не представился, просто достал из кармана сложенный конверт и протянул Жуану.

– Я обещал, что передам это вам. Прошу. Этот конверт ехал из далекой Азии, так что немного помялся в пути.

Жуан взял конверт и спросил, что внутри.

– Понятия не имею, – ответил моряк. – Мне дал его один тип там, на юге. Узнал, наверное, что мой корабль возвращается в Лиссабон, вот и попросил взять конверт и передать сторожу на этом кладбище. За труды я получил бутылку джина. И я ее честно отработал! Так что позвольте откланяться. Хочу успеть на следующий трамвай в город. Счастливо оставаться.

Моряк поднес два пальца к козырьку, развернулся и быстро зашагал прочь.

Жуан немного постоял, теребя конверт в руках, потом покопался на столе, нашел нож для бумаги и аккуратно вскрыл его.

Внутри лежали две купюры по пять фунтов и письмо. Жуан присвистнул. Десять фунтов – немалые деньги. Он поправил очки на носу и развернул письмо.

Сперва Жуан наморщил лоб, будто послание было написано на незнакомом ему языке. Потом его лицо побледнело. Открыв рот, Жуан смотрел на лист. За окном раздался грохот и звон трамвая, который только что отъехал от остановки.

Когда Жуан наконец оторвал глаза от бумаги, взгляд его был наполнен страхом. Дрожащей рукой он протянул мне письмо. Я прочла:

Эти деньги, всё до единого фунта, следует потратить на уход за могилой Элизы Гомеш. Пусть ее последнее пристанище всегда украшают желтые гвоздики.

~

Жуан верил в привидения. И боялся их. Между прочим, именно поэтому он и устроился сторожем на кладбище. Он надеялся, что каждодневный уход за могилами излечит его от страха. Но этого не случилось.

На лбу Жуана выступил холодный пот, губы побелели.

– Это, – выговорил он, показывая на письмо в моей руке, – привет с той стороны. От призрака! Он не может обрести покой…

Я не понимала, о чем он говорит. Кто не может обрести покой? Какой призрак? У меня только шумело в голове, и всё. И вдруг я поняла. Я словно прикоснулась к электрическому проводу и меня ударило током.

Альфонс Морру! Это же письмо от Альфонса Морру!

Мое сердце бешено заколотилось.

Морру жив!

Доказательство тому – письмо!

Мысли беспорядочно завертелись в моей голове. Надо спешить, скорее! Я выбежала из сторожки Жуана и со всех ног помчалась к часовне.

Надо позвать Ану и синьора Фидардо!

Церемония в часовне только началась. Запыхавшись, я приложила ухо к двери. Священник читал молитву. Я потянулась к ручке двери, чтобы войти и прервать мессу. Но в последний миг разум вернулся ко мне. Я села на скамейку перед часовней и стала ждать.

Через час отпевание кончилось. Когда священник и скорбящие наконец вышли из часовни и понесли гроб к могиле, я потащила Ану и синьора Фидардо в сторожку к Жуану.

Это была сумбурная встреча. Жуан до сих пор не пришел в себя и все твердил о призраках. Ана и синьор Фидардо, конечно, и раньше встречали Жуана, но знакомы они не были. Им никак не терпелось узнать, в чем дело.

Когда Жуан наконец успокоился, мы все вчетвером пошли к могиле Элизы Гомеш. Там я достала серебряный медальон Морру и показала его Ане и синьору Фидардо. Потом Жуан терпеливо пересказал всю историю, начиная со страшной кончины Элизы Гомеш и кончая письмом и деньгами, которые привез ему матрос из далекой Азии. У Аны и синьора Фидардо, разумеется, возникло много вопросов, и Жуан ответил на них как мог.

Тем временем наступил вечер. Высокие кипарисы отбрасывали длинные тени на ряды могил, надгробий и крестов. Мы попрощались с Жуаном и пошли к остановке трамвая.

Ана была так же возбуждена и рада, как и я.

– Ведь полиция не нашла тела Альфонса Морру, – сказала она. – Я помню, об этом писали в газетах. Вполне возможно, что он остался в живых! А значит, Коскела невиновен! Мы должны отнести письмо в полицию.

Синьор Фидардо вздохнул.

– Да, конечно, мы можем показать письмо полиции. Но боюсь, нас ждет большое разочарование. Они не станут нас слушать.

Мы с Аной посмотрели на него.

– Почему? – спросила Ана.

– Во-первых, – сказал синьор Фидардо, – в полиции не обрадуются, узнав, что они засадили в тюрьму невинного человека. Во-вторых, мы не сможем доказать, что письмо и деньги прислал действительно Альфонс Морру. Мы ведь и сами в этом до конца не уверены.

Я хотела ему возразить. Я-то знала, что письмо написал не кто иной, как Альфонс Морру!

Синьор Фидардо понял, о чем я подумала. Он остановился и посмотрел на меня.

– Я знаю, как тебе хочется верить, что Морру жив, – сказал он. – И я не говорю, что ты ошибаешься. Ты просто должна быть готова, что полиция ничем нам не поможет. А возможно, даже наоборот, только помешает.

Мы молча шагали дальше.

– Ну а моряк? – сказала Ана, когда мы подошли к остановке. – Ведь он наверняка мог бы описать человека, который передал ему письмо. И рассказать, где они встретились.

Синьор Фидардо кивнул.

– Ты, конечно, права. Но тогда мы должны разыскать этого моряка. А как мы его теперь разыщем?

– А полиция не может объявить его в розыск? – спросила Ана.

– Мы не знаем ни его имени, ни к какому судну он приписан, – возразил синьор Фидардо. – В Лиссабоне десять тысяч моряков. И большинство наверняка выглядят так же, как тот человек, которого описал нам Жуан. Даже если полиция согласится объявить его в розыск, это ни к чему не приведет.

Из-за угла показался трамвай и притормозил у остановки. Мы вошли в вагон, синьор Фидардо купил билеты. Пока мы ехали обратно в центр, у меня созрел план.

Скорее бы наступила ночь.

Глава 23
Далекая Азия

В ту ночь, как только Ана уснула, я тихо открыла чердачное окно и вылезла на крышу. Три дня и три ночи я искала того моряка, который приходил на кладбище Празереш. Я обошла все бары, все бордели и замызганные кабаки в лиссабонском порту – от Алкантары до Кайш-ду-Содре. И дальше на восток до самой Санта-Аполонии. Я заглянула в каждую ночлежку и в каждую моряцкую церковь. Я ходила по набережным, пока от усталости не подкашивались ноги.

Когда я вернулась на Руа-де-Сан-Томе, лицо у Аны было красное от слез. От волнения она не находила себе места. Синьор Фидардо был страшно зол и сразу накинулся на меня. Но он понял, где я пропадала.

– Ну, – сказал он, успокоившись, – нашла своего моряка?

Я помотала головой.

Потом я легла на диван и уснула.

На следующее утро Ана отпросилась с работы, взяла письмо Морру и пошла в полицейский участок возле площади Ларгу-да-Граса. Она вернулась возмущенная.

– Они меня обсмеяли, – рассказала она. – А один из них разозлился. Он сказал, что у полиции нет времени на чепуху.

Синьор Фидардо уныло покачал головой.

– Как я и думал.

~

Я потеряла желание работать. Вместо этого я лежала на диване у Аны и думала. Действительно ли Альфонс Морру жив? Или я принимаю желаемое за действительное? А если он жив, то как я смогу его найти? Меня кидало из крайности в крайность – от надежды к отчаянию, только вот ничего разумного мне в голову не приходило.

В конце концов синьор Фидардо позвал меня к себе в мастерскую.

– Мы получили новые заказы. Можешь думать и работать одновременно! Я так живу вот уже пятьдесят лет, и ничего, отлично получается!

В мастерской меня ждала ручная гармоника, которую сдали в ремонт, чтобы устранить дребезжащий звук. Оказалось, что дело в неплотно прилегающих голосовых планках. Я начала смешивать воск и канифоль, чтобы их закрепить.

Прошло несколько недель. Днем я работала, а ночью бродила по порту в надежде найти моряка, который приходил к Жуану.

Но его нигде не было, и я прекратила поиски. Вместо этого я задумала тайком пробраться на борт какого-нибудь судна, идущего в Азию, с тем чтобы самой разыскать Альфонса Морру. Хотя Азия большая. Все равно что искать перчинку в куче угля. Путешествовать без билета к тому же опасно. В последний раз для меня это чуть было не кончилось бедой. Но если я не придумаю ничего лучше, то запросто снова пойду на это.

Ничего лучше я придумать не смогла.

Зато Ана придумала.

~

Однажды утром она разбудила меня еще до того, как зазвонил будильник. За окном серел рассвет, а из всех городских звуков слышно было лишь дребезжание тележки молочника, катившейся по булыжникам на какой-то отдаленной улочке. Ана завернулась в халат, волосы ее торчали во все стороны. Глаза сонно щурились.

– Мне приснился сон, – сказала она, подавив зевоту. – Про Альфонса Морру и Элизу Гомеш. Кажется, я кое-что придумала.

Она попросила меня достать медальон Морру.

– Может, это все и ерунда… но как знать, – проговорила она, открыв крышку медальона.

Она прочла посвящение под портретом Элизы Гомеш. Кивнула какой-то своей мысли.

– Этот медальон, – продолжила она, – возможно, единственное, что оставалось у Альфонса Морру на память об Элизе. Если он жив, он наверняка хотел бы вернуть его. А что, если мы сумеем заманить его этим медальоном?

Она посмотрела на меня и, наверное, заметила, что я немного разочарована.

– Прости. Так себе идея. Во сне она казалась лучше.

В тот день за работой я все время мысленно возвращалась к этому плану. Он никак не шел у меня из головы, хотя и казался бестолковым. Мы ведь понятия не имели, где сейчас Альфонс Морру. Как мы сможем заманить его медальоном?

В тот вечер Ана вернулась с фабрики чуть раньше обычного. Я даже не успела поставить воду для риса.

– Я бежала со всех ног, – войдя, сказала она и поставила на стол бумажный пакет, из которого пахло сардинами. – Понимаешь, мне пришла в голову еще одна идея!

Вместо того чтобы жарить рыбу, Ана стала возбужденно рассказывать о своем новом плане.

– Мы разошлем объявления, – сказала она. – Всего несколько строчек. Только посвящение с медальона и наш адрес. Попросим расклеить их во всех азиатских портах. Увидев такое объявление, Альфонс Морру сразу поймет, что это послание для него. И что его медальон у нас!

Ана выжидающе смотрела на меня. Я обдумывала ее предложение. Объявления. В портовых конторах, в моряцких ночлежках и кабаках. В каждом крупном азиатском порту.

Не исключено, что это сработает. Но как мы переправим туда объявления?

И почти сразу я сама нашла ответ.

Сеньор Баптишта!

Через двадцать минут мы с Аной были в «Пеликану». Как всегда, тут собрались в основном моряки. С трубками в зубах они сидели, склонившись над столиками и попивая агуарденте. Сеньор Баптишта встретил нас с распростертыми объятьями. Так как жили мы в одном квартале, мы много раз виделись после того случая полтора года назад, когда я пришла к нему за помощью. Казалось, ему до сих пор немного стыдно, что в тот вечер он выставил меня за дверь. Я надеялась, что сейчас он будет полюбезнее.

Сеньор Баптишта принес Ане бокал вина, а мне кружку молока, и мы поведали ему о нашем деле. Рассказ об Элизе Гомеш, о медальоне, о письме из далекой Азии и плане разослать объявления занял много времени. Сеньор Баптишта серьезно слушал. Когда Ана наконец объяснила, зачем мы пришли в «Пеликану», сеньор Баптишта просиял.

– Конечно помогу! – сказал он. – С радостью! Каждый моряк, который придет сюда, получит пачку ваших объявлений. Я велю им расклеить с десяток листовок в каждом порту, где они остановятся, от Джибути на западе до Иокогамы на востоке. Обещаю, это будет сделано. Моряки не бросают своих в беде. Ваше объявление расклеят по всему Востоку. Уж за это я ручаюсь!

~

Когда мы вернулись домой, в мастерской еще горел свет. Синьор Фидардо возился с какой-то трудоемкой склейкой, которую нужно было непременно доделать сегодня.

Ана рассказала ему о наших планах. Синьор Фидардо слушал, скептически морща лоб. Когда Ана спросила, что он думает, он сказал:

– Все это очень романтично.

Ана разочарованно посмотрела на него.

– То есть ты не веришь, что у нас получится?

Синьор Фидардо помедлил с ответом. Он обеспокоенно взглянул на меня, потом сказал:

– Честно говоря, не верю. Если Альфонс Морру бежал на край света, вряд ли он вернется только ради того, чтобы заполучить свой медальон. К тому же маловероятно, что он увидит ваши объявления. Если он вообще жив.

Мы стояли молча. Нехотя я начинала понимать, что синьор Фидардо, наверное, прав. Ана, кажется, тоже понимала это. Из нее как будто выпустили весь воздух. Она сказала:

– Но, может, стоит все же попробовать? Терять-то нам нечего.

Синьор Фидардо кивнул.

– Согласен. И я знаю человека, который мог бы нам помочь с объявлениями. Завтра я с ним поговорю.

И добавил, обратясь ко мне:

– Только обещай, что не будешь слишком уповать на то, что это вызволит твоего друга из тюрьмы. Лучше ни на что не надеяться, чем надеяться на невозможное.

~

Уже на следующей неделе из маленькой типографии в Байрру-Алту нам доставили 2000 объявлений, уложенных в коробки. Хозяин типографии сделал синьору Фидардо хорошую скидку, потому что вот уже двадцать лет каждую весну и осень синьор Фидардо настраивал его растрескавшийся тафель-клавир.

Посередине объявления были напечатаны строки с медальона. Под ними маленькими буквами был указан наш адрес на Руа-де-Сан-Томе. И все.

Я отнесла ящики в «Пеликану», и сеньор Баптишта тут же вручил несколько объявлений одному из посетителей, чей корабль вскоре уходил в Азию.

Оставалось только надеяться и ждать. Я знала, что ждать придется долго. Может, только через год, а может, намного позже Альфонс Морру получит наше сообщение.

Если вообще получит.

~

Жизнь в доме на Руа-де-Сан-Томе вошла в свою колею. Дни наполнились каждодневными заботами и радостями.

Я, конечно, часто вспоминала об Альфонсе Морру и пыталась придумать, как бы еще доказать, что он жив. Но сколько ни ломала голову, сообразить что-то новое не могла. В конце концов мне пришлось признать, что больше ничего сделать нельзя. В каком-то смысле это меня успокоило. Я стала все меньше думать о Морру и все больше – о том, что происходит вокруг меня.

Хотя мысленно все равно подсчитывала, когда первые объявления доберутся до Азии.