Текст книги "Имя на площади Победы"

Вклад Петра Заборского в украшение соборного Воскресенского храма был настолько весомым, что, когда он «скончался в 1665 году июля во 2-й день», то был «погребен самим патриархом под входной лестницей Голгофской церкви, у южной стены». Надгробную надпись составлял тоже сам Никон, назвав его «мастером золотых, серебреных, медных и ценинных дел и всяких рукодельных хитростей изрядной ремесленный изыскатель».

Такой человек с юных лет и стал творческим примером для Жоржа Заборского. Правда, он мог пойти и иным путем. Уже в зрелом возрасте Георгий Владимирович часто признавался, что «когда в средней школе учился, сочинял стихи, печатался даже, и все думали, что буду поэтом». И, видимо, желание это было довольно сильным, потому что всю свою жизнь до самых преклонных лет он старался рифмовать свои поздравления и пожелания близким и друзьям, а иногда и суждения о жизни и ее ценностях. Вполне возможно, что при окончательном решении этой дилеммы главную роль сыграло напутствие отца. Вот как об этом вспоминал Заборский, будучи уже народным архитектором СССР: «Он меня обнял и сказал: «Жорочка мой… Ты должен восстановить фамилию архитектора, твоего прадеда. Это моя последняя просьба. Чтобы ты ее выполнил». После этого я, правда, стихи писать не перестал, я их и сейчас пишу…».

Однако вполне могло случиться и так, что жизнь Жоржа пошла бы и вполне прозаичной колеей – железнодорожной. Семья нуждалась в средствах для существования, и он, исходя из жестких реалий, мог выбрать одну из специальностей, которых было много на «чыгунке». Юноша пробыл год рабочим на стадионе, что, конечно же, улучшило его анкету, поскольку в те времена во всех сферах общественной и творческой деятельности преимущество отдавалось пролетариям и крестьянам. Заборские же числились по разряду служащих, что не способствовало поступлению, скажем, в высшие учебные заведения. Но главную роль все же сыграл его талант, который был настолько очевиден, что не мог не привлечь внимания даже сугубо технического путейского начальства. Не случайно он впоследствии вспоминал, что в 1930 г. в Минский архитектурно-строительно-дорожный техникум поступил «по настоянию руководителей железнодорожного узла». А уже на выходе из техникума «государственная экзаменационная комиссия и наркомпрос БССР разрешили мне держать конкурсный экзамен в Ленинградскую академию художеств, куда я и был зачислен студентом на архитектурное отделение».

Внимание Наркомпроса (так в то время называлось министерство образования) к юному таланту помог привлечь, скорее всего, и Николай Ковязин, уже руководивший столичным ТЮЗом, потому свободно открывавший двери во многие начальственные кабинеты. Родственные соображения, но уже другого порядка, повлияли и на выбор учебного заведения, в котором предстояло учиться. В Ленинграде жили братья мамы Георгия Заборского. Значит, в случае каких-либо трудностей было бы к кому обратиться. И впоследствии Жорж, в самом деле, много общался с двоюродным сестрами, которые помогали ему знакомиться с городом на Неве и его архитектурными красотами. Можно не сомневаться, что для студента Академии искусств каждый выход на питерские проспекты, улицы и площади был настоящим практическим семинаром, в ходе которого можно было соприкоснуться с колоннами, пилястрами и прочими деталями архитектурного свойства, которые и придавали зодчеству его особую красоту.

Георгий Владимирович во всех документах называл свою альма-матер только академией. А ведь этому особому заведению за пятнадцать лет, прошедших после революции, тоже пришлось пройти витиеватый путь от академии до… академии. Она была учреждена в 1757 г. указом императрицы Елизаветы по проекту выдающего ученого М. В. Ломоносова и просветителя графа И. И. Шувалова и явилась тем гнездом, в котором выросли многие выдающиеся архитекторы. Один из виднейших среди них – Василий Баженов, ставший автором знаменитого дома Пашкова, до сих пор считающегося самым красивым зданием Москвы, в котором ныне располагается Российская государственная библиотека. Академия выпестовала архитекторов Николая, Леонтия, Юлия Бенуа, без творений которых невозможно представить ни Невский проспект, ни набережную Мойки, ни Дворцовую набережную, ни Александро-Невскую лавру в их родном Санкт-Петербурге. В Императорской академии искусств на Университетской набережной (бывшей Кадетской) на Васильевском острове встали на крыло и гении живописи Илья Репин, Иван Шишкин, Николай и Орест Крамские, Александр Иванов. И тем не менее в 1918 г. она была упразднена, а на ее месте образована Свободная художественная школа Отдела имуществ Наркомпроса РСФСР. Затем ее превратили в Петроградские свободные художественно-учебные мастерские (ПГСХУМ), им на смену поочередно приходили Высший государственный художественно-технический институт (ВХУТЕИН), Ленинградский высший художественно-технический институт (ЛВХТИ), Институт пролетарского изобразительного искусства (ИНПИИ), в котором архитектурного факультета уже не было, и, наконец, Ленинградский институт живописи, скульптуры и архитектуры. На его базе в 1932 г. все-таки была воссоздана Всероссийская Академия художеств. К счастью за эти годы не были потеряны качества профессиональной художественной школы.

Но поступление в академию для юного Жоржа было не простым. Неудача постигла на экзамене по математике. Зато повезло, что его рисунки попали на глаза Исааку Израилевичу Бродскому – видному художнику-реалисту, который был в составе комиссии, оценивающей работы абитуриентов. Этот мастер кисти создавал портреты политиков от Керенского и Ленина до Сталина и Кагановича, но никто не мог отказать ему в таланте. К тому времени Бродский, тоже бывший выпускник Императорской академии, стал профессором академии, именовавшейся уже Всероссийской, а в 1934 г. возглавил ее в качестве ректора. Еще через год Бродский первым среди художников получил орден Ленина. Вот этот маститый художник и обратил внимание на рисунки и эскизы светловолосого парня из Минска, настояв позже на его зачислении в студенты, а его мнение значило многое.

О том, что для парня из железнодорожной семьи, оставшегося без отца еще в подростковом возрасте, огромным везением было поступление в Академию художеств, можно судить уже по списку преподавателей, которых он почитал всю жизнь. Первым в своих автобиографиях он называл Ноя Абрамовича Троцкого – тоже выпускника этой академии, тоже ставшего ее профессором. На земле ему было отведено всего сорок пять лет жизни, но сделал этот творец очень много. В первую очередь для Питера: это знаменитый Дом Советов, Василеостровский дворец культуры имени Кирова, многим известный Большой дом, в котором до войны размещалось ленинградское НКВД. В отличие от революционера Льва Давидовича Троцкого – одного из руководителей Октябрьской революции, НКВД не тронуло Ноя Абрамовича. Они ушли из жизни в один год, один своей смертью, другой насильственной, однако ирония судьбы состоит в том, что кто теперь, кроме специалистов, знает Ноя-архитектора, а не Льва-наркомвоенмора (так в первые советские годы именовались военные министры), имя которого продолжает оставаться на слуху и у политиков, и у тех, кто ею интересуется.

Вторым весьма почитаемым педагогом в «списке Заборского» шел Сергей Саввич Серафимов – тоже питомец Императорской академии художеств, еще до революции создавший здание Главного казначейства империи на набережной Фонтанки, а в более поздние годы Дом государственной промышленности и площадь Дзержинского в Харькове, который тогда был столицей Украинской ССР. Участвовал он и в конкурсе на возведение Дома правительства в Минске, но победил в том зодческом состязании И. Г. Лангбард. Весьма чтил Заборский академика архитектуры Григория Ивановича Котова, который был в числе авторов здания Московской городской думы, профессора Оскара Рудольфовича Мунца, спроектировавшего знаменитую когда-то Волховскую ГЭС. Есть в том списке и Иосиф Григорьевич Лангбард, которого энциклопедии называют одним из выдающихся зодчих XX века. Без его творений Минск не стал бы столь прекрасным городом: Дом правительства, Дом офицеров, Национальная академия наук, Национальный театр оперы и балета. Студент Заборский знал его еще по годам учебы в техникуме и даже проходил практику на строительстве Дома правительства. Лангбарду суждено было сыграть важную роль в жизни Заборского не только как преподавателю: после войны им довелось тесно сотрудничать в ходе восстановления Минска. А диплом Георгию подписывал Лев Владимирович Руднев – опять же питомец академии, тоже ставший академиком архитектуры, по проектам которого построен ансамбль зданий Московского государственного университета на Воробьевых горах, Дворец науки и культуры в Варшаве. Его Георгий Владимирович всегда называл одним из своих любимейших преподавателей.

Г. В. Заборский (второй справа во втором ряду) с друзьями во время учебы в Ленинграде

Г. В. Заборский во время учебы в Академии искусств

Учиться было у кого. И учился Жорж весьма старательно, стремясь постигнуть все стили и направления. Он прекрасно понимал и потом всю жизнь повторял, что без фундаментальных знаний никакое творчество невозможно, без них будет лишь «пустая игра формами, цветом». Более того, студент Заборский демонстрировал и другие, тоже весьма разносторонние способности, занимаясь одновременно различными видами спорта: волейболом, баскетболом, альпинизмом. Особенно гордился горными восхождениями, значок альпиниста СССР неизменно украшал его костюм на протяжении всей жизни. Он даже несколько бравировал этим. О том, что его спортивные успехи во время занятий в академии тоже были весьма заметными, свидетельствует книга, сохранившаяся в семейном архиве. Это «Французские карандашные портреты» 1936 года издания из серии «Художественное наследие западноевропейского искусства». На ней надпись: «Георгию Заборскому за хорошую активную работу в физкультурной организации. От Совета ф/к ВАХ. Пред. Совета, ст. преподаватель по ф/к. 14. V-1939». К сожалению, по автографу невозможно определить фамилию того преподавателя.

Г. В. Заборский в студенческие годы

Дипломной работой Заборского стал проект морского вокзала. Руководил его подготовкой С. С. Серафимов. Для обоих тот учебный год стал последним в академии. Георгий, сдав выпускные экзамены, через некоторое время уехал в Минск, а Сергея Саввича похоронили на Литераторских мостках Волкова кладбища, где погребены многие русские и советские писатели, музыканты, актеры, архитекторы, ученые и общественные деятели. Председателем государственной комиссии, принимавшей экзамены, был еще один выдающийся архитектор Николай Джемсович Колли – тот самый, которому довелось проектировать Днепрогэс, несколько станций Московского метрополитена, работать в паре со знаменитым Ле Корбюзье, а сразу после Великой Отечественной войны излагать свое видение путей восстановления разрушенного Минска. Заборскому вручили диплом, в котором было сказано, что «предъявитель сего тов. Заборский Георгий Владимирович в 1933 г. поступил и в 1939 г. окончил полный курс Института Живописи, Скульптуры и Архитектуры Всероссийской Академии Художеств по специальности – Архитектура – и решением Государственной Экзаменационной Комиссии от 19 июня 1939 г. ему присвоена квалификация Архитектора-Художника». Далее – подписи академиков Колли и Руднева. Регистрационный номер диплома – 221.

По воспоминаниям Георгия Владимировича, дальнейшая жизненная дорога представлялась ему тогда вполне оптимистичной. В автобиографиях, написанных уже на склоне лет, говорится, что он был принят в группу московского архитектора Мержанова и должен был ехать в главную советскую столицу. Мирон Иванович Мержанов, он же Миран Оганесович Мержанянц, тогда был широко известным в стране человеком, проектировавшим и военные академии, и стадийские дачи. Он же создал Золотые звезды Героя Советского Союза и Героя Социалистического Труда. Перед войной работал на строительстве Дворца Советов в Москве, которому предстояло вырасти на месте взорванного храма Христа Спасителя и своей высотой – 420 метров – превзойти только что возведенный небоскреб Эмпайр-стейт-билдинг в Нью-Йорке. Попасть под опеку такого мастера представлялось большой честью. Кто тогда мог подумать, что в 1943 г. Мержанова арестуют и приговорят к десяти годам лагерей.

Копия диплома, выданная Г. В. Заборскому после войны взамен утерянного оригинала

В некоторых публикациях о жизни Заборского утверждается, что он даже успел два месяца поработать в союзной столице. Весьма перспективного выпускника, в самом деле, могли распределить в распоряжение одной из команд, имеющих отношение к возведению этого громадного здания, тем более, что в конкурсе на проект Дворца участвовал Владимир Георгиевич Гельфрельх – будущий академик архитектуры, Герой Социалистического Труда, лауреат двух Сталинских премий. Он тоже был преподавателем у Георгия Заборского и мог способствовать такому распределению. Однако, скорее всего, до официального оформления на работу дело не дошло. В анкетах, заполненных в разное время и Белгоспроекте, и в Белорусском политехническом институте, и в Белгипросельстрое, о работе в Москве на какой-либо должности нет ни слова. В них говорится, что до весны 1940 г. молодой Заборский был архитектором-художником в Василеостровском районе Ленинграда, а затем уехал в Минск.

В публикациях о Заборском и в его автобиографиях не раз говорилось о том, что его тянуло домой. Сестра в Минске уже вышла замуж и многие месяцы проводила на гастролях со своим театром. Мама оставалась одна. В Ленинграде же возникли трудности с жильем. «Квартирные условия» – так он назвал эти сложности в одной из анкет, правда, не расшифровал, в чем заключалась суть. Скорее всего, дело было в том, что, закончив учебу в академии, он потерял возможность проживать в общежитии. Точку в размышлениях и колебаниях во время случайной встречи поставил И. Г. Лангбард, пояснивший, что учиться профессии архитектора предпочтительнее, конечно же, в больших городах, однако реализовывать себя лучше в провинции, но при этом не опускаться до провинциального уровня. И добавил, что в той же Москве «великих много», а в Минске больше возможностей показать себя, тем паче, что «во все времена имя творческой личности всегда создавала провинция». С одной стороны, с последним утверждением можно поспорить, поскольку, как известно, творческие личности чаще всего тянулись к большим столицам. С другой, Лангбард был хорошо знаком с Минском и понимал, что для архитектора работы там – непочатый край, и от зодчих с дипломом о высшем образовании, да еще полученном в столь авторитетной Академии искусств, там никому в голову не пришло бы отказываться. Поэтому, взвесив все «за» и «против», рассказывал потом Заборский, он решил возвращаться в Минск.

Г. В. Заборский после возвращения в Минск, 1940 г.

На лацкане пиджака – значок «Альпинист СССР», которым очень гордился Георгий Владимирович

Не исключено также, что Лангбард обещал ученику и свое покровительство. Ему тогда приходилось часто общаться с первым секретарем ЦК Компартии Белоруссии П. К. Пономаренко, так как к тому времени Иосиф Григорьевич уже приступил к строительству Дома правительства и в Могилеве, куда предполагалось перенести белорусскую столицу из-за близости Минска к границе с Польшей, которая до сентября 1939 г. проходила всего в полусотне километров от столицы БССР. «Западными воротами СССР» была станция Негорелое, которую тогда знали почти все в большой стране. Это в Негорелом в 1932 г. встречали Максима Горького, решившего окончательно вернуться в Советский Союз. Вполне возможно, Лангбард отправлял своего молодого подопечного в распоряжение Пономаренко как раз потому, что был с ним в хороших отношениях. Притом Заборский ехал в белорусскую столицу в качестве первого в республике выпускника столь авторитетного учебного заведения, каким была академия в Ленинграде. Вряд ли было случайностью, что по возвращении в Минск Заборского принял сам первый секретарь ЦК и сразу же поручил ему возглавить экспедицию в Гомельскую и Полесскую области для изучения сельского народного творчества. Потом Георгий Владимирович признавался, что тогда П. К. Пономаренко прямо спросил, знакомо ли выпускнику Академии художеств народное зодчество, на что Заборский столь же прямо ответил – нет. Так молодой специалист, под завязку нагруженный теоретическими концепциями, посвященными, главным образом, городскому строительству, получил возможность обогатить их пластом познаний иного рода – представлениями о народной архитектуре. Впоследствии окажется, что они весьма пригодились ему на разных этапах жизни и творчества и во многом стали определяющими в его подходах к зодчеству в целом. Народный белорусский орнамент станет присутствовать практически во всех его проектах.

Проект памятника для Белостока в честь воссоединения Западной Белоруссии с БССР

В то самое время жизнь предоставила молодому специалисту еще один шанс – сугубо творческий, но с серьезным политическим звучанием. Еще когда Георгий работал в Василеостровском районе Ленинграда, произошло воссоединение белорусских земель. В 1940 г. был объявлен конкурс на создание монумента, посвященного освободительному походу Красной Армии, который начался 17 сентября 1939 г. Монумент предполагалось установить в Белостоке, ставшем тогда центром одной из областей в составе БССР. И Заборский в конкурсе победил, выиграв премию в сумме 5000 рублей – весьма значительные по тем временам деньги. Уже этот факт, как говорится, прозрачно намекал, что молодому человеку светит интересное будущее. Однако случилось то, что в память целого народа врезалось словами поэта Бориса Котенева:

 
Двадцать второго июня,
Ровно в четыре часа
Киев бомбили, нам объявили,
Что началася война…
 

Стихи эти были написаны на музыку одного из самых известных польских композиторов и музыкантов Ежи Петерсбурского, того самого, который создал мелодию еще более известной песни «Синий платочек». Притом, как сидетельствуют энциклопедии, знаменитая мелодия была создана в Минске, в 1940 г., в только что построенной гостинице «Беларусь». Гостиница была возведена по проекту А. И. Воинова, которому в годы войны предстояло возглавить Союз архитекторов БССР. С ним Г. В. Заборского сведет именно война и свяжет их на всю оставшуюся жизнь. А Ежи Петерсбурский тогда возглавлял Государственный джаз-оркестр БССР, созданный при поддержке того самого П. К. Пономаренко, который, по утверждению некоторых источников, будучи первым секретарем ЦК КПБ, являлся и страстным поклонником джаза.

С началом войны налетам немецкой авиции подвергся, конечно же, не только Киев. Первая же бомбежка Минска, предпринятая немецкой авиацией 24 июня, была страшной и во многом была воспринята минчанами как неожиданность. Они все еще рассчитывали, что враг к столице допущен не будет, даже по воздуху. Ведь было же известно, что в околицах столицы расположено несколько военных аэродромов с большим числом самолетов, которым и предстояло прикрывать небо столицы. Заборский тоже третий день войны начинал с того, что продолжил работу над своими проектами, писал он в своих коротких воспоминаниях «У Соловьевской переправы», которые хранятся в Белорусском государственном архиве научно-технической документации. Правда, заметил, что к тому времени «облик города изменился: сделался настороженнее, строже, уходили в армию подлежавшие мобилизации резервисты, создавались дружины самообороны…». Жена – Елена Роговая – была призвана военным комиссариатом еще раньше – на то она и врач. Сестра Мария находилась с театром в Барановичах на гастролях, и о ее судьбе ничего не было известно. Но она была с мужем, и оставалась надежда, что они успели эвакуироваться на восток. Потом выяснилось, что Ковязин присоединился к команде бронепоезда, а ей пришлось пешком несколько дней добираться до Минска, в который к тому времени уже вошли гитлеровцы. Мама-Елена Ивановна – оставлять дом и уходить не стала, тем более, что с ней была внучка Света – дочь Марии. Тогда никто не предполагал, что предстоит испытать и как долго будут тянуться испытания. И все ли переживут нагрянувшее несчастье…

Начавшийся 24 июня налет фашистской авиации был настолько массированным, что город «сразу потонул в огне и дыму». Заборский вспоминал, что «бежал по Советской улице, охваченной пожаром, обернув голову мокрой рубашкой, иначе дышать было невозможно». Так пришлось возвращаться с Троицкой горки, где он зарисовал потрясающую, как сам говорил, картину: пылающие дома, театр оперы и балета на фоне того пламени, поднимающиеся к небу клубы дыма. Как вспоминал спустя годы и сын Якуба Коласа Данила, когда они с отцом ехали «по Красной улице, которая горела с обеих сторон,, жар ощущался даже в машине…». Известный ныне архитектор Вальмен Аладов, спроектировавший для Минска ЦУМ и крытый Комаровский рынок, а тогда одиннадцатилетний подросток, успел увидеть, как пылал дом, в котором он жил с папой – классиком белорусской музыки, одним из организаторов белорусской консерватории Николаем Ильичем Аладовым и мамой – искусствоведом Еленой Васильевной Ал адовой. Там теперь стоит завод «Горизонт». После войны Вальмену Николаевичу довелось проектировать столовую для этого предприятия, которая была построена как раз на том месте, где стоял их дом – так распорядилась судьба.

В Белорусском государственном архиве научно-технической документации хранятся и записки Натальи Николаевны Маклецовой, которая в 1931 г., приехав из Ленинграда, стала работать в Белгоспроекте, затем много лет преподавала на факультете архитектуры Белорусского политехнического института. Это по ее проекту в Минске до войны был построен первый 100-квартирный шестиэтажный жилой дом с лифтом, который тоже стал жертвой той первой бомбежки. Она вспоминала, что «утром, как всегда, пошли на работу к 8-ми часам… Часов в 12 началась страшная бомбежка. Самолеты с черными крестами на крыльях налетали стаями и прицельно бомбили город по кварталам. Падали вперемежку фугасные и зажигательные бомбы. Около 14-ти часов пришла очередь нашего квартала в районе Сторожевки. Было очень страшно, но, когда загорелась крыша над нами, мы самоотверженно вытащили весь спецархив, сгрузили в соседнем сквере и установили круглосуточное дежурство. Наивные, мы были уверены, что кто-то вспомнит о нас и увезет эту груду бумаг, плоды наших трехмесячных трудов. Но наш начальник Богданов еще накануне уехал из города на служебной машине…».

Горящий Минск, 24 июня 1941 г. Рисунок сделан Г. В. Заборским в день ухода на фронт. Хранится в Белорусском государственном архиве научно-технической документации

Одни уже спасались, другие все не могли поверить, что мирная жизнь закончилась. Вот еще одна запомнившаяся Маклецовой картина: «станция Озерище (20 км от города). Только что прибыл и стоял под парами пассажирский поезд из Москвы. На платформу вывалилась толпа чистых, причесанных, возмущенных пассажиров. «Почему стоим? Почему не пускают в Минск? Возмутительно!», а перед ними взлохмаченная, испуганная, грязная, уже опаленная войной масса беженцев. Они наивные, еще не хлебнувшие горя, возмущаются, не верят, обзывают нас провокаторами, обманщиками… Только постепенно до их сознания доходит правда: Минск перестал существовать, ехать поезду некуда…».

Заборский признавался, что та бомбежка произвела на него ошеломляющее впечатление, и потому он, «вернувшись домой, спохватился: «Чего я, собственно говоря, жду? Надо складывать карандаши, кисти и брать в руки винтовку». Он закопал рисунок горящего города в саду под яблоней и ближе к вечеру попрощался с матерью. Поскольку военкомата на месте уже не было, «пошел на восток искать призывной пункт». Уходил с верными друзьями – скульптором Алексеем Глебовым и художником Евгением Зайцевым. С Зайцевым, который выполнил первые росписи в белорусском театре оперы и балета, он учился в академии Ленинграде. С Глебовым познакомился уже после учебы. Уходя, он и предположить не мог, что после войны вместе с Алексеем доведется работать над обелиском Победы. Впрочем, тогда им думалось о другом. Назавтра в лесу уже далеко от Минска они нашли, конечно же, не призывной, а один из сборных пунктов, которые создавались в первую очередь для отставших от своих частей солдат и офицеров, а также для тех, кто пробивался из окружения. Разумеется, там принимали и желающих присоединиться к армии. Со сборного пункта пешим порядком добрались до железнодорожной станции, откуда военный эшелон доставил их до места, где шло пополнение и формирование частей, обучение только что призванной молодежи. Курс молодого бойца был кратким, так как события на фронте торопили.

С Евгением Зайцевым и Алексеем Глебовым судьба развела еще на том этапе. Евгений потом участвовал в партизанском движении, Алексею суждено было стать танкистом, освобождать Минск в июле 1944 г. Говорят даже, что Глебов на своем танке подъехал к тому месту, где стоял дом, в котором он жил до войны, в надежде встретиться с мамой и сестрой. А Георгию Заборскому бог войны отвел лишь месяц пребывания в боевых условиях. Это был июль. Но, видимо, правильнее сказать, что бог войны отвел добровольцу целый месяц, поскольку жизнь на передовой была короткой. Военные статистики подсчитали, что младший офицер в условиях активных боев до ранения или смерти успевал прожить не более трех суток. О рядовых солдатах таких сведений встречать не приходилось, но известно, что в схватках на улицах Сталинграда жизнь целой стрелковой дивизии могла длиться только день.

Георгий Владимирович впоследствии утверждал в письмах друзьям и в послевоенных беседах, что на первых порах ему везло. Притом не раз. Когда они уходили на фронт, на улицах Минска валялись многочисленные листовки, призывавшие тех, кто желает стать бойцом Красной Армии, собираться в таком-то загородном лесу. Приятели решили туда не идти, а переночевать у знакомого в одном из окраинных домов. Назавтра узнали, что тот лес подвергая жестокой бомбардировке немецкой авиации. Во время одного из привалов после пешего перехода Заборского, уже задремавшего на плащ-палатке, вдруг разбудил женский голос: «Встань и отойди к лесу!». Хотя Георгий, проснувшись, никакой женщины не увидел, тем не менее, приказ выполнил. А вскоре начался обстрел, и в том месте, где он недавно был, стали раздаваться взрывы. Потом в ходе одной из атак рядом с ним упал убитый солдат, с его головы свалилась каска. И опять какой-то голос велел поднять ту каску и надеть ее поверх пилотки. А через несколько минут – удар осколком в каску, от которого потерял сознание. Друзья после боя даже сочли, что он мертв и наспех присыпали песком. Очнувшись, он выбрался из «временного захоронения». По другой версии, вытащили другие солдаты, заметившие, что плохо присыпанная рука время от времени шевелится.

Но 30 июля в жаркой схватке под городом Ярцево – за Смоленском – Георгию Заборскому пуля пробила навылет горло. Уже в мирные годы в День Победы он всегда поднимал бокал за женщину в гимнастерке и кирзовых сапогах, которая его, раненного, вынесла с поля боя. Никогда не называл ее имени. Возможно, и не знал его. Иногда добавлял, что, оттащив от линии огня, она на некоторое время упрятала его за постаментом, на котором стоял бюст Сталина. О том, в каком состоянии он находился в результате того ранения, красноречиво говорят документы. Один из них – справка, полученная из Санкт-Петербургского филиала Центрального архива министерства обороны Российской Федерации за подписью начальника отделения хранения А. Петрачкова. Из нее следует, что «Заборский Георгий Владимирович… получил пулевое проникающее ранение в области шеи, по поводу чего с 3 августа 1941 г. находился на излечении в ЭГ (эвакогоспитале – Я. А.) 2977, Ясная Поляна, Тульская обл… из которого 09 августа 1941 года эвакуирован. Примечание: социально-демографические и другие сведения не указаны». А не были указаны в карточке учета раненных и больных № 64/413, как следует из этой архивной справки, ни год рождения, ни звание поступившего в госпиталь солдата, ни время, с которого солдат находился на фронте. Это, скорее всего, говорит о том, что таких данных не мог пока сообщить сам военнослужащий, поскольку не имел возможности разговаривать. А других источников информации, кроме самого солдата или его товарищей, о бойце, поступившем с позиций, быть и не могло. Красноармейская книжка – предшественница всем известного в наше время военного билета, стала обязательной на фронте только с 7 октября 1941 г.

До этого человек в гимнастерке, каске, находящийся в окопе, боевом дозоре, в походе, на привале, никаким документом, свидетельствующим, что он действительно является красноармейцем такой-то части, такого-то года от роду, такого-то звания, не располагал. О том, что боец с простреленным горлом является Георгием Заборским, врачам сообщили, скорее всего, однополчане, доставившие его в санбат. Или та женщина в гимнастерке. А Заборский какое-то время был не в состоянии не то что говорить, но даже пить и есть. Жил на уколах.

Несколько более подробно об этом говорится в приписке к одной из его автобиографий, сделанной женским почерком. Биография писалась им уже в преклонном возрасте, а приписка, судя по терминологии, повторяет информацию, изложенную в каком-то медицинском документе, но не сохранившемся в домашнем архиве ее владельца. В ней говорится, что Заборский тогда «получил тяжелое сквозное ранение в нижнюю часть шеи. После ранения был без сознания в течение суток. А потом – полная потеря голоса. Впоследствии разговаривал только полушепотом. Боли в левом плече. Движения головы во все стороны ограничены. Предплечье и кисть полусогнуты. Активные движения в левом плече и локтевом суставе ограничены и болезнены». Кроме того, в приписке говорится о втором ранении, которому, судя по всему, из-за тяжести первого, поначалу не было придано достаточно внимания в санбате и в госпитале в Ясной Поляне. Это травма шеи – «глухое ранение большим металлическим осколком в мягких тканях слева от спинного 3–4 шейного позвонка». Результатом этого ранения стал «оскольчатый перелом тела 3-го шейного позвонка и верхней части тела 4-го шейного позвонка со смещением осколков в пределах поражения». Уже рукой Георгия Владимировича добавлено, что «размер осколка 2,5 на 1,5 сантиметра», а также, что осколок «операции не подлежал, так как находится в пучке нервов».