Текст книги "Сорвавшийся союз. Берлин и Варшава против СССР. 1934–1939"

Статья 170 запрещала Германии как импорт, так и экспорт «оружия, снаряжения и военного материала». Статья 171 лишала ее возможности иметь «производство и ввоз в Германию броневиков, танков или всякого рода других подобных машин, могущих служить для военных целей». Резко был ограничен и военный флот, а статьей 191 не позволялась «постройка и приобретение всяких подводных судов». В статье 201 говорилось также, что «в течение шести месяцев, которые последуют за вступлением в силу настоящего Договора, изготовление и ввоз воздушных судов, а также двигателей для воздушных судов и частей двигателей для воздушных судов будут воспрещены на все территории Германии». И вот к 1 сентября 1939 года – всего через пять лет после прихода нацистов к власти – вермахт насчитывал уже 4 миллиона 222 тысячи бойцов. Только в военно-воздушных силах числилось 400 тысяч человек – в четыре раза больше, чем все германские вооруженные силы за пять лет до этого. Для атаки на Польшу к 1 сентября 1939 года было сосредоточено полтора миллиона солдат и офицеров армии Рейха.

Как такое Гитлеру удалось? Попробуем вникнуть в некоторые обстоятельства, чтобы попытаться выяснить, как все было на самом деле с тем соглашением между нацистским Рейхом и Речью Посполитой. Не замалчивается ли нечто, напоминающее о поговорке, которая дает понять, кто зачастую громче всех требует, чтобы поймали вора?..

Гитлер поставил на Пилсудского

Даже в Польше в публикациях, посвященных польско-германской Декларации о неприменении силы в отношениях между этими странами, подписанной 26 января 1934 года в Берлине министром иностранных дел Третьего рейха Константином фон Нейратом и чрезвычайным и полномочным послом Речи Посполитой Юзефом Липским, чаще всего содержится признание, что инициатором ее появления стал маршал Юзеф Пилсудский. В расположенном на берегах Вислы государстве он тогда был главным человеком по реальной власти, не являясь ни президентом, ни премьер-министром правительства, а только (?!) военным министром и генерал-инспектором польских вооруженных сил. По его личному распоряжению Адольфу Гитлеру было направлено специальное послание с предложением заключить двусторонний договор, хотя лишь полгода до этого маршал на полном серьезе демонстрировал готовность к принятию по отношению к нацистской Германии весьма жестких шагов совершенно противоположного характера, вплоть до объявления ей войны – все было именно так, о чем недвусмысленно и неопровержимо свидетельствуют исторические факты.

В то же время сказанное вовсе не означает, что фюрер нацистов, возглавивший германское правительство всего за год до появления той самой декларации о польско-немецком ненападении, якобы вовсе не стремился к изменению отношений с этим восточным соседом, притом переустройству их по своему собственному усмотрению. Есть основания полагать, что в реальности все было наоборот. Коренное переформатирование контактов с этой страной Гитлер считал для себя проблемой и задачей номер один, поскольку на Речь Посполитую маршала Пилсудского он тогда глядел как на самое уязвимое звено в образовавшемся после Первой мировой войны пограничном периметре Германии, с которого можно было начать пересмотр того периметра, не устраивавшего не только пришедших к власти нацистов, но и абсолютное большинство немцев, прежде всего в том, что касалось потерянных в результате Первой мировой войны территорий. К сказанному нужно обязательно добавить, что замышленный фюрером «пересмотр» германского пограничного периметра – в его даже предварительной прорисовке – касался не только немецко-польских отношений. Как вскоре выяснится, им предполагались куда более отдаленные и весьма серьезные последствия, затрагивавшие интересы других государств в рамках все тех же амбициозных нацистских планов. Да и не мог он ограничиться инертным выжиданием после того, как в своей книге «Майн кампф» открыто заявил о грандиозных намерениях по переделыванию Европы и остального мира. История его действий, последовавших вслед за занятием кресла канцлера, красноречиво свидетельствует, что обозначенные им задачи, на первых порах поразившие воображение абсолютного большинства государственных деятелей планеты, не сразу и не всеми из них воспринятые с должной серьезностью, не стали простым сотрясением воздуха, зачастую характерным для начинающих, но амбициозных политиков, как поначалу очень многие даже в Германии смотрели на Гитлера. На самом же деле к заявленным целям лидер нацистов сразу стал двигаться с последовательностью и настырностью, достойными куда лучшего применения. И первой на этом пути оказалась Польша.

Весьма любопытный эпизод на сей счет, указывающий на то, что Гитлер отнюдь не склонен был пассивно наблюдать за ходом происходящих вокруг немецкого государства событий, содержится в воспоминаниях известного германского дипломата Герберта фон Дирксена, многие годы представлявшего интересы своей страны – сначала до нацистской Германии, затем уже нацистского Третьего рейха – в Польше, Советском Союзе, Японии и Великобритании. Касался тот эпизод как раз контактов с Речью Посполитой, но случился тогда, когда автор мемуаров работал чрезвычайным и полномочным послом в Советском Союзе и приехал в Берлин, чтобы от самого фюрера получить ответы на вопросы, связанные с отношениями Германии с СССР. В названии изданных воспоминаний «Москва, Токио, Лондон. Двадцать лет германской внешней политики» их автор, полное имя которого Эдуард Вилли Курт Герберт фон Дирксен, почему-то не указал Варшаву, хотя по ходу его двадцатилетней дипломатической службы он изрядно напрягался именно в польской столице. Не назвал, скорее всего, потому, что, будучи главным связующим звеном в выстраивании отношений между Германией и Польшей на самом начальном этапе двусторонних контактов после Первой мировой войны, он все-таки значился не чрезвычайным и полномочным немецким послом в только что возродившейся Речи Посполитой, а временным поверенным. До этого фон Дирксен несколько месяцев поработал в германской дипломатической миссии в Киеве, где ему пришлось иметь дело с множеством, как сам выразился, местных лидеров, по его словам, «полупатриотов, полубандитов», даже принять самое непосредственное участие в судьбе первого украинского послереволюционного гетмана Павла Скоропадского, которого «под видом раненого хирурга немецкой армии» вывозили «на поезде Красного Креста в Германию». Потом ему выпало попасть в состав Международной балтийской комиссии, вообще не имевшей постоянной штаб-квартиры и обитавшей в поезде, передвигавшемся «взад-вперед по Восточной Пруссии, Латвии и Литве».

В Варшаву фон Дирксен отправлялся уже довольно опытным дипломатом, однако все равно «был полон беспокойства», поскольку ехал в страну, отношения с которой в историческом смысле «были осложнены многолетней взаимной неприязнью». Усложняло его работу и то, что главный интерес польских властей тогда был сконцентрирован не на контактах с Германией, а на восточных соседях Речи Посполитой. Немецкому дипломату на все оставшиеся годы отложилось в памяти, что вскоре после новоселья возглавляемой им миссии руководитель политического департамента польского МИДа Каэтан Моравский – «богатый землевладелец из Познани, умный, приятный, но слишком шовинистически настроенный человек, сияя от радости, сообщил мне, когда я впервые увиделся с ним, что маршал Пилсудский взял Киев». Шел май 1920 года, «старая мечта польского империализма стала явью», подчеркивает немецкий дипломат, добавляя к сказанному, что это было «абсолютно немотивированное нападение на Советский Союз», но оно способствовало «увеличению польской территории на восток». Употребленные фон Дирксеном слова «польский империализм» в годы, о которых идет речь, часто звучали во многих странах, особенно европейских, притом на разных политических уровнях, включая самые высокие. Британский премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж называл новую Польшу даже главным империалистом в Европе.

Вспоминая о работе в этой стране, германский дипломат – пусть с некоторой иронией – писал и о том, что «с точки зрения внешней политики вообще и внутреннего развития в частности Варшава была самым интересным местом для наблюдений». По его словам, «там всегда было приготовлено в запасе какое-нибудь острое ощущение». Например, «или генерал Желиговский отправляется в Литву и захватывает Вильно, или же князь Сапега или другой член оппозиции начинает какую-нибудь маленькую революцию, или происходит смена кабинета, или мирные переговоры с Советским Союзом оказываются на грани срыва, пока, наконец, 18 марта 1921 года подписывается мирный договор». Так что в те быстро меняющиеся, как теперь говорят, волатильные времена ему в Варшаве требовалось держать ухо востро. Подводя итоговую черту своей работе в Польше, фон Дирксен не счел нужным скрывать, что Речь Посполитая его «бесконечно измотала», там он изрядно «устал от решения этой трудной задачи – поддержания наших отношений с нею, от всех связанных с этим расстройств и отрицательных эмоций». Однако, скорее всего, польский период в профессиональной биографии фон Дирксена стал поводом и для эпизода, случившегося в Берлине, но во время работы дипломата уже в Москве, где он к тому времени пятый год возглавлял германское посольство в Советском Союзе. Он просто напрашивается на упоминание, поскольку прямо относится к неожиданному повороту в польско-германских отношениях, свершившемуся ровно через год после прихода нацистов к власти в немецком государстве. Несмотря на истечение многих лет, Герберт фон Дирксен не позволил себе оставить тот случай в стороне при написании своих воспоминаний, тем более, что произошел он в ходе беседы дипломата не с кем-нибудь, а как раз с главой немецкого правительства, которым совсем недавно стал Гитлер. Фон Дирксен не называет дня, когда новый канцлер принял его в своем берлинском кабинете, однако поясняет, что встречи с ним добивался он сам, руководствуясь острым желанием «прояснить фундаментальный вопрос отношения Гитлера к России», хотя это было не единственное побуждение, определявшее его настроения. Их беседа состоялась вскоре после знаменитой, что специально подчеркнул дипломат, речи фюрера «о внешней политике Третьего рейха», прозвучавшей 23 марта 1933 года.

Стремление Герберта фон Дирксена поскорее встретиться с новым канцлером стимулировалось и тем, что уже тогда «из стран, наиболее обеспокоенных внешней политикой нацистов», опять по его же словам, «Россия, вероятно, была самой первой». Ведь, напоминает дипломат, не так уж давно в книге «Mein Kampf» Гитлер открыто «изложил свое намерение расчленить Россию и аннексировать Украину». На момент той встречи самым важным для немецкого посла в СССР, как и многих его коллег по МИДу, был вопрос, «будет ли Гитлер как ответственный лидер Германии выполнять это намерение или же его книга была просто бессознательной и необдуманной вспышкой юношеской горячности, и с тех пор он отказался от таких принципов ради более взвешенного подхода к государственным делам». Не всем верилось, что он намеренно планирует «вызвать враждебность со стороны Советского Союза». Если же дело шло к такому варианту, то «мою работу в Москве следовало заканчивать» – даже такое допускал чрезвычайный и полномочный посол, однако у него теплилась надежда, что фюрер нацистов, оказавшийся во главе правительства, все же столь далеко устремляться не станет и «ограничится лишь подавлением германских коммунистов». В русле именно такого развития событий, говорит о себе дипломат, он «считал возможным поддерживать взаимные отношения с Россией на удовлетворительном уровне».

Подстегивали Герберта фон Дирксена к выяснению подобного рода нюансов и зафиксированные им настроения в среде советских политиков и государственных деятелей, о чем тоже он не преминул напомнить. Послу ведомо было, что по поводу прихода нацистов к власти в Германии «с советской стороны в течение первых нескольких месяцев превалировала тактика глухого молчания». Пресса СССР «воздерживалась от обличительных речей и уничтожающей критики и ограничивалась простым сообщением фактов», но явная «тревога и скептицизм, царившие в руководящих кругах России, сквозили во всех беседах, которые мне довелось вести с ведущими советскими политиками». Представители Советского Союза выслушивали тезис, поясняющий, что «меры, предпринимаемые Гитлером в отношении германских коммунистов, не скажутся на наших отношениях», однако все же «демонстрировали крайний скептицизм относительно гитлеровских намерений вообще». Слишком многое не соотносилось между собой.

В русле подобных рассуждений Герберта фон Дирксена нельзя не напомнить, что разного рода колебания, недоумения, основательные раздумья на обострившуюся «германскую тему» были тогда во многих странах и столицах. Вот что сообщал министру иностранных дел Великобритании Джону Саймону английский атташе в Париже полковник Гейвуд после своих бесед во французском Военном министерстве, состоявшихся даже на полтора месяца позднее встречи фон Дирксена с Гитлером – в мае 1933 года: «Генерал Мойран заявил, что хотя, по его мнению, все германские вожди и большое количество немцев сошло с ума, о чем свидетельствуют буквально средневековые взгляды, высказанные фон Папеном (на тот момент вице-канцлером Германии. – Я.А.) и фон Нейратом (тогда еще главой МИД Германии. – Я.А.) в их последних речах, и которые звучали прямо-таки невероятно в ХХ-ом столетии, – у них еще остались кое-какие мыслительные способности, и генерал считал возможным, что Гитлер все же не решится зайти так далеко, чтобы совершенно не считаться с мнением всего мира и в особенности с объединенным мнением Франции, Великобритании и Америки, и поэтому не пойдет по пути открытого вооружения». (Цитата приводится с сохранением пунктуации, наличествующей в тексте, хранящемся в Российском государственном военном архиве. – Я.А.)

К сказанному полковник Гейвуд добавил и свой вывод: «Я лично вынес впечатление, что французы сильно настроены против того, чтобы предпринять какие-либо действия военного характера по отношению к Германии». Далее следует его пояснение, на чем основана такая позиция официального Парижа: «Генерал Мойран полагает, что Франция не захочет и не сможет предпринять обособленные шаги в отношении применения санкций. Версальский договор является документом международного значения, нарушения договора затрагивают в одинаковой мере различные страны; решение по поводу применения санкций и само применение санкций также должно носить международный характер. По его мнению, достаточно будет применить меры воздействия экономического и финансового характера для того, чтобы образумить Германию; военные санкции могут быть применены только в самом крайнем случае, так как при настоящем настроении умов в Германии такие мероприятия могли бы повлечь за собой войну». И если бы «Франция, Великобритания и САСШ придерживались одних и те же взглядов и заняли бы твердую позицию в отношении Германии, то такого рода мероприятия оказались бы лишними». Донесение полковника Гейвуда стало известно советской разведке не позднее 19 мая 1933 года. Значит, не были секретом французские настроения и для советского руководства.

Современный польский политический аналитик Михал Пшеперский тоже констатирует, что поначалу «гитлеровская Германия вызывала удивление и изумление Европы». Однако, как оказалось, все-таки еще не опасение и логично проистекающее из этого намерение поставить наглеца-фюрера на место. И если уж немецкие профессиональные политики, глядя в будущее в первые недели и месяцы нацистской власти в немецком государстве, пока не исходили из равенства между тем, что они слышали в речах Гитлера, с его реальными политическими шагами, которые он должен будет предпринимать, то и в СССР, не исключено, тоже пока не могли поверить, что на родине великих поэтов Генриха Гейне и Иоганна Гете, выдающихся композиторов Вольфганга Себастьана Баха и Людвига ван Бетховена, без которых невозможно представить мировое музыкальное искусство, столь же выдающихся философов Георга Вильгельма Гегеля, Иммануила Канта, а также еще более дорогих тогдашнему советскому руководству Карла Маркса и Фридриха Энгельса, на главной вершине власти вдруг может оказаться некое исчадие ада. Да и очутилось оно на означенной вершине, подчеркнем еще раз, в результате вполне демократических выборов, а не военного или дворцового переворота. Присутствовало в европейских и более удаленных настроениях как удивление, так и настороженность, но было и выжидание, надежда на какое-то прояснение, потому все, в Германии тоже, упорно ждали «первой официальной речи нового диктатора», в которой, как тогда представлялось политикам, поднаторевшим в различного рода жизненных и ситуациях и их переплетениях, он расставит соответствующие акценты. Однако новый германский канцлер «откладывал ее на протяжении почти двух месяцев».

Как показало время, фюрер нацистов действовал вполне для него расчетливо, с учетом сильных и слабых сторон своих оппонентов и вероятных противников, тщательно выискивал у них наиболее болезненные точки, нажимая на которые можно кое-кого «тормознуть», а кое-кого подтолкнуть к выгодному для себя пути. В то же время Гитлеру самому надо было почувствовать уверенность в пребывании на занимаемой должности, дождаться, к примеру, случившейся в августе 1934 года кончины престарелого германского президента Пауля фон Гинденбурга, которому было почти девять десятков лет, присвоить себе и его государственные полномочия, ликвидировав президентский пост, а также везде расставить своих, преданных ему людей. Отнюдь не случайно в кресле руководителя Министерства иностранных дел Германии вместо профессионального дипломата Константина фон Нейрата вскоре оказался не окончивший даже средней школы Иоахим фон Риббентроп, «безграничное честолюбие и непомерные амбиции» которого весьма и весьма удивляли того же Герберта фон Дирксена, о чем он тоже не преминул упомнить в своих мемуарах. Сам Герберт фон Дирксен через полгода после беседы с Гитлером тоже был переведен на работу из Советского Союза в Японию. В Москве его сменил идейно более близкий фюреру Вернер фон Шуленбург, раньше других германских дипломатов вступивший в НСДАП. Все откровенно намекало, что политика и по отношению к СССР и другим странам будет такой, как скажет фюрер нацистов, а не профессионалы из немецкого МИДа, привыкшие топать дорожкой, понятной прежде всего их собственной логике, притом во многом традиционной.

На той долгожданной для Герберта фон Дирксена встрече фюрера-канцлера с германским послом в Москве, который, как он сам признает, все еще «считал возможным поддерживать взаимные отношения с Россией на удовлетворительном уровне», их беседа приняла, по мнению дипломата, «благоприятный оборот». Благоприятный для фон Дирксена – так ему тогда показалось. Гитлер предпочел на поднятую послом тему долго не рассуждать, задал всего несколько вопросов и повторил слова, уже произнесенные им во время выступления в рейхстаге, о своем согласии «на дружественные отношения с Советским Союзом при условии, что тот не будет вмешиваться во внутренние дела Германии». Поверить в услышанное фон Дирксена побудил еще один аргумент, касающийся отношений с СССР, на тот момент довольно примечательный, даже убедительный, как тогда показалось послу. Перед их встречей, напоминает дипломат, Гитлер «представил доказательства искренности своих намерений, пойдя на шаг, который хотя и держался в строгом секрете, но оказал важную услугу Советскому Союзу в деликатном вопросе платежей по долгосрочному кредитному соглашению». Незадолго до выступления фюрера нацистов в рейхстаге из Москвы уведомили Берлин, что для нее «отсрочка платежей за март и апрель была бы крайне желательна», и сразу же «вопреки нашим ожиданиям, Гитлер объявил о своем согласии» на запрошенное промедление.

Спустя много лет, вглядываясь в подобного рода нюансы, есть основания предположить, что на тот момент отношения с Советским Союзом для Гитлера еще не являлись приоритетными. Он, похоже, считал возможным, даже нужным для себя оставить их пока на политическом удалении, а самому заняться куда более близлежащими и более нервирующими проблемами и задачами. Для такого отодвигания были основания экономического характера, которые тормозили другие весьма важные для него побуждения. Да, как следует из относящегося к тому же времени еще одного агентурного материала 4‑го управления штаба Рабоче-Крестьянской Красной армии, основанного на высказываниях германского вице-канцлера Франца фон Папена, Россию нацистский фюрер называл «мировой заразой» и уверял своих соратников, что «тот, кто освободит русский народ от ига большевистского режима… заслужит вечную благодарность всего света». Уже на первых порах своего своего должностного взлета «Гитлер полагал, что миссией национально-крепкой Германии является повести народы всего мира на штурм тирании угнетателей России», однако все-таки осознавал, что на тот момент «эта надежда была необоснованной». Объединить народы для достижения такой цели еще не было возможности, ибо, видел он, «ни одна страна в Европе не имеет денег на ведение войны». Наоборот, текущие события демонстрировали ему, что вместо стремления к войне с Россией «нации соперничают в деле заполучения русского рынка». Как говорил Франц фон Папен, «даже Германия, к великому сожалению Гитлера, зависит от русских требований – всевозможной продукции ее промышленности, чтобы колеса германских фабрик вертелись». Посему канцлер на том этапе пришел на какое-то время к компромиссному для себя самого выводу, что «если только правители СССР» не станут насаждать в Германии «коммунистического движения, находящегося под влиянием русской пропаганды и русского золота», то он не намерен возражать «против деловых сношений с русскими», более того, он «в действительности сам предложил, чтобы были предоставлены кредитные гарантии германского правительства для русско-германских сделок». Однако на будущее «Гитлер убежден в том, что Советская форма правления осуждена на гибель», на что он направит и собственные усилия, но сначала следует накопить необходимые ресурсы – военные, производственные и прочие.

Принимая Герберта фон Дирксена, новый германский канцлер своим поведением фактически давал понять послу в СССР, что встреча с ним – это жест политической вежливости по отношению к авторитетному дипломату, никак не больше. Потому и вопросов с его стороны было мало, а «холодные голубые глаза» фюрера, чего тоже не мог не заметить и не отметить в своих мемуарах Герберт фон Дирксен, упорно «избегали моего взгляда». Как теперь представляется, весьма важным подтверждением того, что отношения с СССР Гитлер откладывал «на потом», что не они его тогда сильнее всего нервировали, стал и эпизод, а фактически сигнал, тоже прозвучавший на той самой встрече. Даже через много лет – при написании своих мемуаров – фон Дирксен признавался, что никогда не сможет его забыть. Во время беседы, посвященной обсуждению контактов Германии с СССР, абсолютно неожиданно «Гитлер встал, подошел к окну, уставился немигающим взглядом в парк, окружающий рейхсканцелярию, и мечтательно заметил: «Если бы только мы могли договориться с Польшей! Но Пилсудский – единственный человек, с которым это было бы возможно».

У Герберта фон Дирксена, следует из его мемуаров, был на тот момент собственный взгляд на вероятность восстановления дружественных или же хотя бы не враждебных отношений Германии с Речью Посполитой, притом такая вероятность, тоже твердо прорисованная в его представлении, была тогда, как он считал, единственной. Потому он сразу же ответил Гитлеру, что добрососедское контактирование с Польшей «возможно только в том случае, если бы Германия отказалась от своих требований в отношении «Данцигского коридора». Затем добавил, что подобный отказ нереален, ибо именно «эти требования, поддержанные всем народом, объединили немцев в годы внутренней борьбы и смуты». Из произнесенного послом суждения фактически вытекало возражение, гласившее, что договориться с Польшей не представляется возможным.

«Данцигский коридор» в то время в Германии и других странах называли еще и «Польским коридором», а также «Висленским коридором», обеспечивавшим доступ к Балтийскому морю для возродившейся после Первой мировой войны Польши. Его максимальная ширина не выходила за пределы 200 километров, в самом же узком месте составляла всего 30, а на морском побережье лишь немногим превышала 70. Однако он отрезал от остальных германских земель Восточную Пруссию, превращал ее в анклав, попасть в который после войны немцам стало возможным только объездным морским путем или же с разрешения польских властей через тот самый коридор. Берлинскими подданными такое обстоятельство воспринималось как «унижение германского достоинства». Но этим не исчерпывались поводы для их неудовольствия. По результатам Великой войны немцам, понесшим в ней весьма серьезные территориальные потери, как раз для вновь появившейся на европейской политической карте Речи Посполитой пришлось отдать больше всего своих владений, что тоже весьма крепко ударило по немецкому самолюбию. Говоря другими словами, самые значительные земельные приращения за счет Германии получила страна, с которой Германия не воевала, так как до войны ее не существовало. Новой Речи Посполитой досталась площадь, равная 43 тысячам 600 квадратным километрам, в то же время Франция довольствовалась 15 тысячами 520 километрами, еще 3900 квадратных километров было присоединено к Дании, 2400 отдано Литве вместе с морским портом Мемель, ставшим после этого Клайпедой. Почти 2000 квадратных километров занял Данциг (по-польски Гданьск), объявленный вольным городом, 990 квадратных километров взяла Бельгия, 320 – Чехословакия. Итого – 67 690 квадратных километров – 12,5 процента довоенной германской территории. Польше досталось почти в три раза больше, чем всем остальным «изымателям». Вместе с означенными пространствами Германия потеряла и пять с половиной миллионов населения, которое, правда, состояло не только из немцев, но их там было довольно много.

Задевали германцев и другие моменты. Во-первых, твердили они, если во время боевых действий нога ни одного солдата воевавших с ними армий не ступала на их земли, то почему, следовал далее вопрос, сделаны столь значимые территориальные отчуждения, особенно в пользу Речи Посполитой? Во-вторых, в результате появления «Данцигского коридора» более миллиона обитавших на нем немцев, как отмечает фон Дирксен, вынуждены были оставить обжитые дома и переехать «на государственную родину». В этой связи не так уж сложно представить, сколько антипольских настроений они привезли вместе с собой в места нового проживания. В-третьих, на еще почти миллион германцев, все-таки решивших и дальше жить на пространствах образовавшегося коридора, ставшего польским, свалился новый для них статус «нетитульной нации», что они восприняли крайне болезненно. К тому же власти возродившейся Речи Посполитой не стали по отношению к ним проявлять свою добрую расположенность, несмотря на то, что в некоторых местностях оставшиеся там немцы составляли весьма значительную долю обитателей. К примеру, в уезде Дзялдово их было 34,5 процента, а свой уездный центр они продолжали называть Зольдау. В Хойнице (для них по-прежнему это был Кониц) – 18,5, в Грудзенце (Грауденц) – 27,8, в Хелмно (Кульм) – 27,5, в Вомбжезьно (Бризен) – 31,1, в Семпульно-Краеньске (Цемпельбург) – 48,2 процента. В целом немецкий удельный вес в том коридоре почти достигал пятой части обитателей коридора – 19,1 процента. И была это отнюдь не бедная и не пассивная в социальном смысле часть населения, никак не испытывавшая удовольствия от выпавшей на их долю новой государственной и политической ситуации.

Тот территориальный инцидент настолько «глубоко уязвил германское общественное мнение», специально акцентировал Герберт фон Дирксен, что «даже несмотря на период переживаемого страной глубочайшего упадка», под чем он подразумевал резкое снижение уровня жизни, немцы всегда были едины «в своем требовании справедливого решения проблемы «коридора». Справедливого в их собственном понимании, конечно же, ибо поляки случившееся для них земельное приобретение отнюдь не считали неоправданным и неправильным. Сам посол Герберт фон Дирксен – и в политическим, и в личном плане – потерю тех восточных пространств тоже воспринимал не иначе, как «унижение немецкого народа». При этом он добавлял, что у немцев, проживающих в Германии с ее новыми границами, появилось ощущение еще одной военной угрозы, на сей раз «со стороны злопамятного и экспансивного соседа, находившегося в пределах досягаемости – около 60 миль – от Берлина». В придачу ко всему прочему это «породило чувство недоверия к Польше».

Гитлер не мог не учитывать такие настроения. Наоборот, возглавив все виды власти в Германии и не имея возможности игнорировать злополучную для большинства немцев «коридорную проблему», он решил использовать ее для укрепления собственных позиций внутри страны, притом с последствиями, ведущими, на первый взгляд, в совершенно разные стороны от самого коридора как в географическом и в политическом смыслах. Герберт фон Дирксен, что вытекает из его воспоминаний, в ходе беседы с новым главой германского правительства этого еще не уловил. Своим утверждением о невозможности немецкого отказа от коридора, он фактически давал канцлеру понять, что в данном случае тот занимается фантазированием, к которому его подталкивает и его политическая неопытность. Однако, как потом оказалось, для понимания намерений нового канцлера политического опыта или чутья не хватило фон Дирксену. Выслушав посла, Гитлер не стал продолжать разговор на затронутую тему. Не исключено, что по ходу встречи он заговорил о Польше и Пилсудском лишь постольку, поскольку хотел еще раз убедиться в традиционном, по его мнению, сугубо инерционном мышлении немецких государственных аппаратчиков, не способных на резкие политические повороты и развороты.

Рассчитывать, что Польша на каких-то условиях сама поступится «Данцигским коридором», у Берлина, конечно же, не было никаких оснований. Притом из этого исходили не только в Германии и Польше, а и во всей Европе. В мае 1933 года начальник 4‑го управления Штаба РККА Я.К. Берзин и начальник 3‑го отдела 4‑го управления Штаба РККА А.М. Никонов в служебной записке на имя начальника Штаба РККА А.И. Егорова тоже не преминули напомнить об экономическом значении упомянутого коридора для Речи Посполитой, отметив, что он «к настоящему времени, в связи с международной торговлей Польши, приобрел важнейшее значение». Красноречивым свидетельством того, насколько нужны и важны были для варшавского правительства балтийские порты, подчеркнули они, является феноменальный рост населения городка Гдыня, в котором поляки начали строить новый порт, так как в «вольном городе Данциг», находившемся под кураторском Лиги Наций, но входившем в польский таможенный союз, она не могла распоряжаться всем, хотя и имела особые права. Как свидетельствуют исторические источники, когда первый морской корабль вошел в порт Гдыни в 1923 году, население города составляло всего 1000 человек. Спустя всего три года оно выросло до 100 000 жителей. В упомянутой служебной записке Я.К. Берзина и А.М. Никонова подчеркивалось также, что в 1932 году из общего польского экспорта более 13,5 миллионов тонн «падают на порты Данциг и Гдыня». При этом ее авторы сослались на публикацию в польском журнале «Przegląd gospodarczy» за апрель 1933 года, в которой отмечалось, что «трудности сбыта в истекшем году на рынках Австрии и Чехословакии, а также на балканских рынках еще больше усилили естественную тенденцию роста торговых оборотов через порты». Значение коридора впредь будет возрастать, звучал прогноз, потому «часто фигурируемые разговоры о возможности соглашения между Польшей и Германией на основе возвращения Германии Данцигского коридора и компенсации Польши Литвой и Мемельским (ныне Клайпедский. – Я.А.) портом, являются маловероятными. Мемельский порт для Польши не является экономически выгодным, так как основа экспорта – уголь находится в Верхней Силезии, значительно удаленной от Мемельского порта». Отмечалось также в записке, что это и «регион наиболее интенсивного земледелия», обладающий «значительными излишками хлеба». Из сказанного со всей очевидностью вытекало, что Польша никак не могла согласиться на возвращение коридора Германии.