Текст книги "Сорвавшийся союз. Берлин и Варшава против СССР. 1934–1939"

Почему не удалось усилия скоординировать? Непреодолимым оставался вопрос о границах России с новой Польшей. В своих воспоминаниях «Кто спас советскую власть от гибели», опубликованных в Париже в 1937 году, А.И. Деникин подчеркнул, что окончательное решение на сей счет в условиях Гражданской войны принять было невозможно, поэтому белый генерал «настаивал на сохранении временной границы впредь до разрешения судеб приграничных земель совместно польской и будущей общероссийской властью», подчеркивая, что то самое окончательное решение должно быть основано «на базе этнографической». По-другому, полагал он, поступить было нереально «в тогдашнем хаосе международной и междуусобной борьбы и версальских пререканий, при отсутствии общепризнанной всероссийской власти, при наличии изменчивых фронтов, возникавших и падающих правительств, эфемерных гетманов и атаманов». Однако подобный подход никак не устраивал Юзефа Пилсудского. Ему не только мерещились куда более обширные просторы Речи Посполитой, параллельно он «задавался планами иными, более грандиозными». Опираясь на высказывания польского генерала Тадеуша Кутшебы, в своих воспоминаниях А.И. Деникин подчеркивал, что польский маршал стремился к «новой организации Востока Европы», желая сделать это «путем полного раздела России и сведения ее территории в границы, населенные коренным русским элементом». Сославшись и на однофамильца генерала Тадеуша Кутшебы историка Станислава Кутшебу, А.И. Деникин утверждал также, что Юзеф Пилсудский «имел целью отделение Польши от России буфером в виде враждебного России тяготеющего к Польше (вассального) государства – Украины – страны плодородной, богатой углем и заграждающей для России столь важные для нее пути к Черному морю». Белый генерал, оказывается, мог стать союзником Пилсудского лишь в том случае, если бы он «не противился политическим тенденциям отрыва от России инородных элементов», в частности, «признал бы украинское движение». Но Деникин на такое не шел, в его окружении тоже не нашлось никого, кто поддержал бы польские устремления подобного рода. Более того, если бы белому командованию стало известно реальное намерение Пилсудского, связанное с украинским государственным строительством, то это «выявило бы наше враждебное отношение к Деникину, что для нас было невыгодно», полагали польские военные. Посему в их кругах решено было скрывать такие планы не только от русского генерала, но и от Антанты, а к их выполнению «приступить только после падения Деникина». Такова была инструкция, которую Пилсудский дал своим армейским подчиненным. Она являлась реальным камуфляжем «безграничного национального эгоизма».

Юзеф Пилсудский действительно руководствовался честолюбивым для себя и своих соотечественников желанием сделать новую Польшу даже большей, чем Германия и Франция вместе взятые, чтобы она стала ключевым государством в Восточной Европе, с которым «каждый, не исключая Антанты, будет считаться». В таком случае, утверждал он, «будет легко, используя любые предлоги, которые всегда найдутся», решать все дела в свою пользу, исходя из положения, при котором «мы будем более нужны другим, чем они нам». Победой белых армий в Гражданской войне в России такие планы перечеркивались, в этнических границах Польша стала бы маленькой страной, на которую вряд ли кто в Европе обращал бы внимание. Пилсудский в той ситуации счел, что лучше будет сработать в пользу красных, остановив наступление своих войск, о чем его людьми большевики были уведомлены заранее. Сделать это ему было не так уж и трудно, пишет Витольд Модзелевский, если учесть, что вся «внешняя политика и военные дела были в руках Пилсудского», а «польские, как и российские социалисты (или большевики) имели за плечами многолетние личные и политические контакты». Поляков, писал по этому поводу и Павел Ясеница, в рядах сподвижников Ленина было больше любых других инородцев.

Но было и такое, что на одном из этапов польско-советской войны засветилась и вполне очевидная перспектива исчезновения только что возрожденной Речи Посполитой. В августе 1920 года Красная армия оказалась у стен Варшавы; в падении которой в те дни и среди поляков мало кто сомневался. Ситуация стала настолько отчаянной, что Юзеф Пилсудский вручил президент-министру – так тогда называли главу правительства Речи Посполитой – Винценты Витосу заявление о своей отставке с должностей Начальника государства и Верховного главнокомандующего польской армией. В тот же день, «сильно прибитый и неуверенный», он отправился на встречу со своей семьей «в Бобово около Тарнова», где находилось имение его адъютанта Болеслава Венява-Длугошовского. Для подкрепления подобного утверждения депутат польского сейма Петр Згожельский в своей публикации в журнале «Polityka» сослался и на книгу жены Юзефа Пилсудского, добавив уже от себя, что тогда маршал повел себя, как «капитан, который тайно на шлюпке убегает с тонущего корабля». Весьма конкретно на сей счет высказывался и современник Пилсудского известный польский политик Мацей Ратай, на тот момент министр по делам религий и просвещения, затем маршал сейма Речи Посполитой. По его словам, «Пилсудский под влиянием неудач потерял голову». Тогда «им овладела депрессия, бессилие, даже самых близких ему людей удивляла его апатия». По Варшаве даже поползли слухи, что «Пилсудский подписал с большевиками тайный пакт и намерен отдать им страну», более того, он уже «упаковывает чемоданы, собирает золото и деньги и готовится к выезду в Швейцарию».

Положение спасли другие политики и военные. Тот самый президент-министр Винценты Витос сыграл на национальных чувствах соотечественников, которые на польском гражданском поле сработали эффективнее, чем большевистские призывы построить новой общество. Не предавая огласке заявление Начальника об отставке, глава правительства призвал соотечественников «начать борьбу не на жизнь, а на смерть», заявив, что «нужно спасать Отечество, нужно отдать ему все – имение, кровь и жизнь, ибо та жертва стократно оплатится, когда спасем государство он неволи и позора!» Призыв нашел широкий отклик. В короткий срок армию удалось увеличить на 250 тысяч штыков. Добивать отступающих от Варшавы красноармейцев выходили даже крестьяне с вилами в руках. Военный же военный план разгрома красного фронта, которым командовал будущий Маршал Советского Союза Михаил Тухачевский, создали начальник штаба Войска Польского генерал Тадеуш Розвадовский вместе с главой французской военной миссии в Речи Посполитой генералом Максимом Вейганом, отмеченным потом командорским и серебряным крестами ордена «Виртути Милитари» – наиболее почетной военной наградой в Польше. О весьма значимой роли высокопоставленных французских штабистов в поражении Красной армии под Варшавой красноречиво говорит и тот факт, что следующим после Пилсудского маршалом Речи Посполитой стал Фердинанд Фош – французский маршал и непосредственный начальник генерала Вейгана. Сам же Пилсудский, сообщает Петр Згожельский, после разгрома красных под Варшавой как ни в чем не бывало вернулся к прежним обязанностям, сказав при этом президент-министру Винценты Витосу, что о своем заявлении об отставке он просто забыл.

Неизбежен в таком случае и вопрос, почему Франция так старалась ради Польши. Ответ тоже не является большим историческим секретом. Суть его в том, что поражением Деникина и Колчака в России перечеркивался и один из французских стратегических планов. Париж нуждался в обновленной Антанте, имеющей силу удерживать Германию от ее агрессивных намерений, которые у немцев с окончанием Первой мировой войны и подписанием Версальского мира никуда не делись. Наоборот, замечает профессор Варшавского университета Витольд Модзелевский, унизительные для них условия мира «грозили быстрым возрождением германского реваншизма», как только для этого появится шанс. Если рассматривать ту ситуацию объективно, поясняет профессор, «кайзеровская армия не была в 1918 году ни разбита, ни ликвидирована». Не случайно же немцы твердили, что нога ни одного вражеского солдата на их землю не ступала. Победа Антанты была «прежде всего результатом политическим, а не военным». Однако на отпор готовому в любой момент вспыхнуть германскому реваншизму способна была только та Антанта, в которой присутствовала бы сильная Россия, что делало возможным создать своеобразные тиски, давящие на немцев как с запада – силами французов, так и с востока – русскими. Россия виделась Парижу единственным значимым противником Германии, при условии, что «она не будет пронемецким государством». Но на советскую власть и большевиков, имевших целью довести дело до всемирной революции, рассчитывать было невозможно, потому Англия и Франция так активно поддерживали Белое движение. С его поражением на восточной стороне Европы оставалась только одна страна, на которую Парижу можно было полагаться в противодействии немецким амбициям. Когда стало недоставать России, «роль главного союзника на востоке была авансирована Польше». При этом присутствовало и понимание, что маленькая Речь Посполитая, не располагающая основательными военными ресурсами, серьезной опасности для Германии не могла бы представлять. Посему та же Франция приложила очень много усилий для поддержки Польши в ее движении в смоленском и киевском направлении, оказав ей даже более значимую военную помощь, чем армиям того же генерала А.И. Деникина. Одним из таких «вкладов» стало французское полководческое пособление полякам в разгроме красноармейских войск под Варшавой. Иного выбора, как утверждают многие аналитики, у Парижа не было.

В то же время не было выбора и лично у Юзефа Пилсудского, выражает уверенность Витольд Модзелевский в своей книге «Польша – Россия. Чудо над Вислой – победа, предзнаменовавшая катастрофу». Скорее всего, маршал понимал, что «поражение большевиков в 1919 году дало бы Пилсудскому знать, что его время как политика, с которым можно считаться, закончилось», поскольку одной из сторон удерживающих Германию тисков вновь стала бы не Польша, а Россия, пусть и не царская, а республиканская, парламентская, но и не красная, а белая. Из этого проистекал крах и личных планов польского маршала, так как «французы быстро удалили бы его от всех важных функций, что и намеревались сделать в 1920 году». Персональная катастрофа для Пилсудского усугублялась еще тем, что он и его соратники в самой Польше «не имели шансов на получение власти в ходе демократических выборов», подчеркнул и этот нюанс профессор Варшавского университета. Говоря иначе, Пилсудский был бы убран с польского государственного поля, чтобы не путался под европейскими политическими ногами со своими амбициями. О том же, что амбиции у него есть и что они выходят далеко за польские пределы, вряд ли кто сомневался в странах, имеющих дело с Речью Посполитой.

После поражения под Варшавой в августе 1920 года польско-советский фронт откатился далеко на восток. Точку в так называемой польско-советской войне поставил Рижский договор, подписанный в марте 1921‑го. В результате конфликта, продолжавшегося свыше двух лет, исчезли с политической карты Европы Украинская Народная Республика, Западно-Украинская Народная Республика, Галицкая Советская Социалистическая Республика. Советская Белоруссия потеряла примерно половину земель. Несоветская Литва лишилась Вильнюса – своей столицы – вместе с окружающими этот город территориями. Правда, и Речь Посполитая добилась не всего того, чего желала, развязывая поход на восток, однако обзавелась территориями, сделавшими ее почти равной по площади с вышедшей из Первой мировой войны Германией. При этом Польша стала обладательницей одной из самых крупных армий в Европе. Вдобавок в 1921 году Речь Посполитая подписала военно-политический договор с Францией, предусматривавший и армейское взаимодействие в случае конфликта с немцами. Так Германия со всей очевидностью оказалась в реальных тисках. Ликвидировать их представлялось только нажимом на Польшу, ибо давить на Францию в этом смысле было еще делом безнадежным.

В то же время нет оснований сказать, что донацистские правительства Германии ничего не предпринимали с целью исправить территориальную ситуацию, сложившуюся не в немецкую пользу. Предпринимали, притом весьма настойчиво. Поначалу усиленно старались нарушить внутреннее спокойствие в Речи Посполитой, используя внутринациональные противоречия. В этом контексте весьма интересна фактура, изложенная в книге известного в Польше исторического аналитика и журналиста Эугениуша Гуза «Загадки и тайны сентябрьской кампании», в которой автор попытался исследовать не только события 1939 года, но и их давние истоки, их политическую подоплеку. Одна из ее глав называется «Замолчанное покушение с немецким фоном» и начинается словами о том, что в нынешней Польше мало кто знает о попытке убить президента Речи Посполитой Станислава Войцеховского, совершенной во Львове 5 сентября 1924 года во время его приезда в этот город на открытие промышленной выставки. Тогда в карету, в которой восседал глава Польши, из толпы был брошен пакет со взрывчаткой, однако он упал под копыта лошадей военного эскорта, сопровождающего президента. Покушавшимся был 19‑летний украинский студент Теофил Ольшевский, который сразу же подался на запад, и 3 октября его задержал немецкий патруль при нелегальном переходе германской границы. Ольшевский не стал скрывать, что по поручению Украинской военной организации он совершил покушение на президента Войцеховского, тем не менее, вскоре был признан «политическим беженцем».

В Польше тот случай не был предан огласке. В варшавском журнале «Tygodnik Illustrowany», опубликовавшем обширный отчет о выставке, не было сказано ни единого слова об инциденте с главой государства. Даже в воспоминаниях президентского адъютанта Генрика Комте, в которых перечислены тысячи деталей, связанных с такой службой, нет ничего о брошенной в кортеж его шефа бомбе. Точно так же еще три года перед этим польские власти замолчали покушение на самого Юзефа Пилсудского, и тоже во Львове, во время открытия специальных торгов в сентябре 1921 года, которое совершил молодой украинец Степан Федак. Обратившись к межвоенным временам и перечисляя исторические факты, Эугениуш Гуз сообщает в своей книге и о том, что только в тридцатые годы «от рук украинских националистов погибло 36 украинских политиков, заподозренных в коллаборации с Варшавой, а также 25 польских персон». Конечно же, те убийства не оставались без ответа, «в свою очередь правительство Речи Посполитой отвечало умиротворительными мерами и быстрыми судами. На виселице закончило жизнь около ста украинских националистов». В креслах воевод все чаще стали появляться военные люди. Например, в Луцке это место занял генерал Мариан Янушайтис. Полковник Вацлав Костек-Бернацкий возглавил сначала Новогрудское, затем Полесское воеводство на западнобелорусских территориях.

Однако «польская пресса старалась притишить драматическое эхо, стараясь создать впечатление, что ситуация находится под контролем». Говоря точнее, Речь Посполитая «была заинтересована в приглушении в общественном мнении – собственном и заграничном – всяких беспокойств и конфликтов с украинским меньшинством. Культивировалось мнение, что на Восточных кресах (Восточных окраинах. – Я.А.) идет нормальная жизнь». Дескать, все довольны тем, что оказались в польском государстве. Немецкая пресса на эту тему тоже помалкивала, хотя причины были иные – она не желала раскрывать многие факты, суть которых состояла в том, что «без германской финансовой и политической поддержки украинские националисты были обречены на вегетирование», то есть выживание, пишет автор. В реальности же в Берлине настолько были заинтересованы «в польско-украинском конфликте», что «помогали украинцам даже кредитами во имя ограничения польской конкуренции». Но факты такой поддержки со стороны различных структур в Германии «только в небольшой степени были известны властям второй Речи Посполитой».

Сферой негативного воздействия германских властей стала и польская экономика, подчеркивает Эугениуш Гуз. Поскольку в первые годы после возрождения Польши «тайные немецкие попытки блокирования вооруженным путем пограничных решений версальской конференции» не принесли нужного результата, поясняет он, то «в 1924—28 годах началась работа над очередным сценарием понуждения Речи Посполитой вернуть Германии поморский коридор и Верхнюю Силезию путем экономического нажима». Способствовали тому реалии польской хозяйственной ситуации, которым тогда никто не мог позавидовать. На этой почве в Берлине и появился замысел, иронизирует автор, «помочь в финансовом оздоровлении Польши» собственным и международным капиталом, но сугубо «под германским контролем», поскольку на самом деле ставилась задача всячески тормозить развитие соседнего государства, дабы со временем поляки осознали свою ошибку и отказались от соответствующих территорий в силу того, что собственными силами развивать их они не в состоянии. Начав действовать подобным образом, «Германия стала всеми способами негативно влиять на экономическую ситуацию в Польше, на что имела возможность как самый сильный хозяйственный сосед». Эугениуш Гуз подчеркивает, что именно такого рода «нюанс в новейшей истории Польши и польско-германских отношений однозначно подтверждают документальные ресурсы МИД Веймарской Республики» – так у историков принято именовать немецкое государство, существовавшее в период с 1919 по 1933 год. Прежде всего, утверждает автор, по различным мотивациям тормозилось подписание торгового соглашения, что удалось растянуть на целых восемь лет – до 1930 года. Немецкие эксперты, настроенные крайне антипольски, исходили из того, что на Германию приходилось 40 процентов польской внешней торговли, тогда как доля Польши в германской едва достигала четырех, а если так, то нажим может принести нужный эффект. Значит, можно диктовать свои условия в каждом конкретном случае.

Своим международным влиянием Германия старалась и у других государств отбить охоту оказать финансовую помощь Речи Посполитой. В немецких политических кругах споры на эту тему порой принимали весьма острый характер. В целесообразности такого подхода сомневался даже посол Германии в Польше Ульрих Раушнер, мотивируя свою позицию тем, что «история не знает примеров, когда бы какое-то государство финансовым нажимом добилось территориальных уступок». Однако ему, напоминает Эугениуш Гуз, возражал шеф департамента Восточной Европы германского Министерства иностранных дел тот самый Герберт фон Дирксен. Соглашаясь, что подобных исторических примеров в самом деле нет, он, тем не менее, полагал, что «ничто не мешает сделать такую попытку». С какой, мол, стати надо «изначально делать ставку на силовое решение»? Мирным же способом можно развязать проблему только экономическим нажимом. Продолжая давить на экономически ослабленное государство, притом лишенное международной помощи, твердил он, создадим такой шанс. Мотивируя свою позицию тем, что Польша неплатежеспособна, нужно отбивать и у других стран желание оказать ей помощь кредитами. И поскольку Германия лучше всего ориентируется в польских делах, приводил еще один довод фон Дирксен, то к ее мнению прислушаются и Франция, и Англия, и Соединенные Штаты Америки.

Тактику Герберта фон Дирксена, подчеркивает Эугениуш Гуз, всячески поддерживал и со своей стороны обосновывал глава Национального банка Германии Ялмар Шахт, регулярно посещавший Польшу, принимавший влиятельных поляков в Берлине. Все усилия такого рода патронировал сам министр иностранных дел Густав Штреземан, который «публично утверждал, что в отношениях с Польшей видит только возможность использования экономики для потребностей политики». В 1926 году, когда в прессе появились утверждения, что Англия вознамерилась выделить Речи Посполитой кредит, в британскую столицу сразу же направился Ялмар Шахт, а «шансы Шахта в Лондоне были большими, поскольку было известно, что в различных ситуациях международной политики англичане выражали больше понимания для позиций немецких, нежели польских». Английским банкам, как следует из обнаруженного Эугениушем Гузом документа, относящегося к 1927 году, Ялмар Шахт внушал, что «без согласования с Германией каждая сумма, выделенная Польше, станет потерянными деньгами». Точно так же осуществлялся нажим на богатые финансами Нидерланды, в депешах из Берлина в Гаагу открытым текстом говорилось, чтобы голландцы отказались от намерений помочь полякам. Когда весной 1927 года стало известно о прибытии в Европу главы Федерального резервного банка Соединенных Штатов Америки, который заодно и в Польше намерен был «оговорить вопросы кредита», Шахт заявил, что прежде чем «американец подастся до Варшавы, он встретится с ним в Берлине». Не помогал, сокрушается Эугениуш Гуз, даже аргумент, что «Польша Пилсудского спасла в 1920 году Германию от опасности большевистского наезда».

В русле действий подобного рода донацистская Германия так и не подписала с Польшей никакого двустороннего соглашения, касающегося западной польской границы, которая с немецкой стороны так и оставалась непризнанной. В берлинских кабинетах продолжали витать даже надежды, что «удастся убедить Англию и Францию в необходимости откорректировать версальские решения, касающиеся восточной границы Германии». Столь же недружественная политика по отношению к живущему вдоль Вислы соседу велась Берлином и в рамках Лиги Наций, которая тогда была фактическим предшественником ООН. Там тоже немецкие представители действовали «в духе изоляции Польши». В частности, это они блокировали «сильно форсируемый Варшавой план предоставления Польше постоянного места в Совете Лиги Наций».

Третьим способом дискредитирования Польши стал подкуп пишущих иностранцев. Одним из них польский автор называет британца Роберта Дональда. Как вытекает из переписки между Берлином и германским посольством в Лондоне, состоявшейся 22 июня 1926 года, отмечает Эугениуш Гуз, ему «немцы сами подготовили соответствующие тексты», те самые, которые «он мог бы опубликовать за собственной подписью». Затем зашла речь и о выпуске соответствующей книжки, после появления которой «Gazеtа Warszawska» 16 июля 1929 года проинформировала своих читателей, что в ней Роберт Дональд «одобряет разделы Польши, выступает за аннулирование версальских решений, касающихся границ, поморский коридор, по его мнению, должен вернуться в Рейх, в Верхней Силезии следует провести новый плебисцит». При этом «Gazеtа Warszawska» с горечью констатировала и то, что высказывания Дональда будут восприняты в качестве весомых доводов, так как в авторе видят «основательного журналиста, который долгие годы возглавлял известную в Англии газету «Daily Chronicle». В числе британских «соратников» Роберта Дональда польский исследователь называет и ученого Уильяма Доусона – «автора многих книжек, посвященных истории Польши», но «дважды женатого на немках», а также известного еще и тем, что в свое время он был «секретарем премьера Ллойд Джорджа». На одинаковых с Уильямом Доусоном условиях использовалась и голландская писательница Карин Мишели. Германский МИД вышел и на «итальянского фашистского публициста Цезаре Санторо», который тоже «за вознаграждение опубликовал в римской прессе несколько антипольских текстов».

Когда усилия подобного рода смогли бы привести ситуацию с тем же коридором к желанному для Германии результату, неизвестно. Зато ведомо, что Адольф Гитлер, став канцлером, принимая соответствующие дела у своего предшественника на этом посту Курта фон Шлейхера и выслушав его подробный рассказ о подходах к решению территориальной проблемы с Польшей, ответил молчанием, а выйдя из кабинета, сразу же обронил: «Я буду действовать иначе!» Скорее всего, по этой причине он не отреагировал и на слова Герберта фон Дирксена, заявившего, что от «Данцигского коридора» поляки откажутся лишь в случае своего военного поражения. У фюрера был свой сценарий, совершенно иной, идущий значительно дальше упомянутого коридора и даже дальше Польши. И есть довольно веские основания сказать, что к «собственному плану» подталкивала Гитлера и восточная политика Речи Посполитой, которая была откровенно агрессивной. Давнюю русофобию существенно «обогатил» антисоветизм, приобретенный по собственному желанию польских политиков, особенно их Начальника. В феврале 1930 года в докладной записке «Большевистская пропаганда, славянские меньшинства и Польша» французский посол в Польше Лярош сообщал своему парижскому руководству, что в Речи Посполитой стало вполне очевидным «национальное чувство ненависти к России». Вряд ли об этом не знали и не информировали Берлин германские дипломаты, работающие в Варшаве, тем более германские разведчики, а также живущие в Речи Посполитой немцы. Значит, можно не сомневаться, известно было и Гитлеру, что русофобия и антисоветизм, поселившиеся в польских политических настроениях, вполне могут быть использованы при выстраивании нацистских планов, направленных против СССР. Такой сосед явно годился в напарники.

Те самые военные тиски, давившие на Германию с запада силами французской армии, а с востока – войском польским, больше всего нервировали высокопоставленных немецких армейцев. Авторитетный в их среде генерал Ханс фон Зект буквально забрасывал канцлеров своими посланиями, в которых кроме проклятий в адрес Польши содержались требования как можно быстрее и даже в первую очередь избавиться от случившихся клещей. В своей речи в рейхстаге 24 января 1931 года, посвященной германской внешней политике, он без тени сомнения заявлял, что «враждебная позиция Польши по отношению к Германии, несмотря на невыгодное географическое положение Польши между Германией и Россией, может быть объяснена лишь абсолютной уверенностью Польши в помощи Франции против Германии». Генерал пребывал в уверенности, что «полной несуразностью политической жизни следует признать расчеты на возможность соглашения между Польшей и Германией и вообще рассматривать Польшу, как возможного контрагента соглашения. Соглашение невозможно – это должны сознать те, кто ожидает от хозяйственного сотрудничества выгод и для Германии». Он исходил из того, что «невозможно заключить хозяйственный мир», так как останется вопрос, будет ли такой мир «более вредным для нас или для Польши». Генерал был уверен, что «по всем вопросам внешней политики Германии Польша должна во всех случаях рассматриваться как принципиальный и непременный противник». Генерала фон Зекта особенно волновало то, что из-за коридора, оказавшегося во владении Речи Посполитой, «все железнодорожные мосты через Вислу находятся в руках Польши», а они «могут быть взорваны польскими войсками в любой момент и потребуется для восстановления около 6 недель времени». К приведенным словам не помешает добавить, что польская принадлежность тех мостов остро задевала высшее германское командование все оставшееся до Второй мировой войны время, потому при подготовке к ней планы для их захвата специальными подразделениями были составлены одними из первых.

Гитлеру, как вскоре оказалось, первостепенная задача тоже виделась в сломе военных клещей-тисков, связывавших Рейх по рукам и ногам. Важность такого слома состояла прежде всего в том, что после него можно будет махнуть рукой на Версальский договор, столь основательно урезавший Германию не только в территориальном, но и в военном смысле. Однако сделать слом, по его замыслу, предстояло Польше, с которой он и вознамерился договориться. Не продолжать препираться по разным текущим поводам, коих было множество, а именно договориться, после чего действовать совместно, а не вопреки один другому. Видимо, не будет преувеличением, если сказать, что главной надеждой на принятие Варшавой подобного политического поворота для него являлась упомянутая русофобия польских политиков. В ней Гитлер не мог не усматривать гарантии, что Польша ни в коем случае не предпочтет добрые отношения со своим восточным соседом, коим являлся Советский Союз, в ущерб западному – это значит Третьему рейху.

Последовавшие потом события засвидетельствовали, что он не ошибся, хотя сигналы, способные побудить его к беспокойству на сей счет, в Берлин поступали. Притом довольно основательные. В июле 1932 года – всего за шесть месяцев до того, как фюрер нацистов стал канцлером Германии – в Москве послом Речи Посполитой в СССР Станиславом Патеком и заместителем наркома иностранных дел СССР Николаем Крестинским, кстати, уроженцем Могилева, по поручению президента Польши и Центрального исполнительного комитета СССР – предшественника Верховного Совета – был подписан польско-советский договор о ненападении. В первой его статье говорилось, что договаривающиеся стороны «отказались от войны как орудия национальной политики в их взаимоотношениях, обязуются взаимно воздерживаться от всяких агрессивных действий или нападения одна на другую как отдельно, так и совместно с другими державами». Вторая статья уточняла, что «в случае, если бы одна из договаривающихся сторон подверглась нападению со стороны третьего государства или группы третьих государств, другая договаривающаяся сторона обязуется не оказывать, ни прямо, ни косвенно, помощи и поддержки нападающему государству в продолжение всего конфликта». В третьей отмечалось, что «каждая из договаривающихся сторон обязуется не принимать участия ни в каких соглашениях, с агрессивной точки зрения явно враждебных другой стороне».

К подписанию такого документа стороны двигались целых шесть лет. Главным мотором процесса была советская сторона. Но переговоры шли с большими перерывами. Начатые в январе 1926 года с целью нормализовать контакты между странами, изрядно испорченные так называемой польско-большевистской войной, они были на четыре года прерваны убийством в Варшаве советского полномочного представителя Петра Войкова в июне 1927‑го. Однако у СССР все ощутимее ухудшались отношения с Японией. После захвата японцами Маньчжурии, случившегося в 1931 году, резко обострилась ситуация на восточной советской границе. Регулярными стали ее нарушения, обстрелы прилегающих территорий и советских судов, забросы вооруженных групп. Угроза противостояния на два фронта никем в Советском Союзе не могла быть проигнорирована, ибо такая ситуация в военным смысле тогда считалась самой опасной. Та угроза вновь подтолкнула СССР к заключению договора с Польшей, дискуссии о котором возобновились в 1931 году. В июле 1932‑го – состоялось его подписание, что в принципиальном смысле никого в Европе не удивило. Немецкий военный атташе в Советском Союза полковник Гартман в те дни пояснял армейскому министру Германии, что «нынешняя весьма дружественная политика России в отношении Польши… имеет под собой хорошо понятное основание», главным образом это «заботы на Дальнем Востоке, понуждающие Россию обеспечивать свою безопасность на западе где только возможно».