Текст книги "Сорвавшийся союз. Берлин и Варшава против СССР. 1934–1939"

Польшу же к подписанию договора с СССР подталкивали весьма болезненные для нее пограничные проблемы, которые межвоенная Речь Посполитая имела почти по всему периметру своих территорий. В каком-то роде исключением являлась Румыния, но не считали справедливыми свои границы с Польшей ни Германия, ни Литва, ни Чехословакия, тоже повоевавшие с ней на этой почве. В Литве у Польши не было даже посольства, весьма натянутыми оставались отношения с Чехословакией, которую Пилсудский называл искусственным созданием Версальского мира. Рижский мирный договор, подписанный в 1921 году и обозначивший границы между РСФСР, УССР, БССР и Речью Посполитой по итогам польско-советской войны, два года не признавала Лига Наций, поясняя это тем, что он стал результатом польской агрессии. При заключении договора с Польшей в 1932 году советская сторона все равно воздержалась от письменной констатации, что существующую на тот момент границу с этой западной соседкой можно считать окончательно признанной, тем не менее, Рижский договор все-таки был назван «основой их взаимных отношений и обязательств», что позволило польской стороне считать пограничный вопрос на востоке урегулированным. В этом контексте для Речи Посполитой он был весьма полезен.

Последующие годы со всей очевидностью продемонстрировали, что, подписывая договор с СССР, польские власти вовсе не собирались улучшать со своим восточным соседом контакты, которые относились к сфере политики, тем более военного дела. Ставилась задача сделать акцент на экономических аспектах, особенно на продаже своей продукции в большую страну. Польские власти упорно давали понять: давайте будем торговать, но не рассчитывайте на большее. Понуждали их к такому подходу и итоги прежнего пребывания Польши в составе России. Ведь построенные в имперские годы те же прядильные и ткацкие фабрики в Речи Посполитой были явно недогружены. По-другому и не могло быть, поскольку возможности таких производств в свое время были рассчитаны и ориентированы на пространный российский рынок. Польский историк Бронислав Лаговский в своей книге «Польша больна Россией» отметил, что в дореволюционное время до 90 процентов продукции упомянутых производств расходилось по огромной империи Романовых. В 1939 году, после присоединения Белостока к БССР, белорусские власти с удивлением узнали, что почти половина предприятий такого рода, имеющихся в этом городе, простаивает или разрушена. Да и в целом за межвоенное время Речь Посполитая так и не вышла на валовые производственные показатели в промышленности, которые Царство Польское имело в 1913 году – до Первой мировой войны. Выработка в расчете на душу населения, если судить по цифрам, которые приводит современный польский историк Войцех Рошковский, в 1938 году была почти в пять раз ниже, чем в той же Германии.

Обращаясь к истории тех лет, просто нельзя оставить в стороне и слова Гитлера о том, что Пилсудский – это единственный человек, с которым есть возможность договориться. Вне сомнения, он учитывал и личностные особенности маршала, особенно русофобские настроения Пилсудского, которые вряд ли уступали его собственным. Трудно представить, что германские службы не во всех подробностях знали биографию польского Начальника. Им, конечно же, известно было, что в покушении на императора Александра III, которое должно было состояться 1 марта 1887 года, вместе со студентом физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета Александром Ульяновым – старшим братом будущего вождя Октябрьской революции В.И. Ленина – участвовали студент юрфака того же высшего учебного заведения Бронислав Пилсудский, а также его родной брат Юзеф Пилсудский, закончивший первый курс на медицинском факультете Харьковского университета. Кстати, как утверждает профессор Бронислав Лаговский, в студенческом корпусе Санкт-Петербургского университета – столичного по тем временам – в середине XIX столетия поляки составляли тридцать процентов, а в Киевском их число достигало половины. Примечательно в этом смысле и то, что из шести родных братьев Пилсудских трое имели возможность поучиться в университетах, их отец тоже обладал дипломом о высшем образовании, полученным в Агрономическом институте в Горы-Горках на Могилевщине – теперь это «Белорусская государственная орденов Октябрьской революции и Трудового Красного Знамени сельскохозяйственная академия».

В числе приговоренных к смертной казни за попытку того покушения российского монарха оказались Александр Ульянов и Бронислав Пилсудский. Мать Александра и отец Бронислава, проживавший тогда в российской столице, обращались к императору с прошениями о помиловании сыновей. Письмо Марии Ульяновой царь оставил без последствий, ее сын был повешен. Брониславу Пилсудскому смертная казнь была заменена пятнадцатью годами каторги. Он был отправлен на остров Сахалин, где вскоре, как отмечают и польские источники, «по предложению императорской академии наук» занялся изучением жизни местных народов – айнов, нивхов, ороков, составлением словарей их языков, записыванием на восковых роликах их песен и их речей, сохранившихся доныне, даже женился на дочери одного из нивхских старост, которая родила ему сына и дочь. Теперь у здания Сахалинского областного краеведческого музея возвышается памятник Брониславу Пилсудскому. В нынешней Японии – в городах Хоккайдо и Йокогама – проживает полтора десятка его потомков, один из них – Казуясу Кимура – владелец фирмы «FC Engineering» в Йокогаме. В современной Речи Посполитой побывал несколько раз, присутствовал и на открытии выставки, посвященной его дедушке, в Татровском музее в городе Закопане. Умер в декабре 2022 года, о чем не замедлила сообщить польская пресса.

Юзефу Пилсудскому в современной Польше стоит много памятников, но он, в отличие от Бронислава, после отбытия пятилетней ссылки в Сибири всю свою оставшуюся жизнь посвятил борьбе с Россией, которую стал считать неприемлемой в любом ее виде. Гитлеру, конечно же, было известно то, чего не утаивал сам Пилсудский, который, как признают и польские историки, «никогда не скрывал своей врожденной враждебности к «реакционной» России и прогерманских симпатий». Не была большой тайной и поездка Пилсудского в Токио во время Русско-японской войны с предложением создать в японской армии легионы из попавших в плен поляков, служивших в русских вооруженных силах, а также организовать диверсионную работу в российских тылах, если на это японцы выделят соответствующие средства. Принимали его там на весьма высоком уровне, но изложенные им идеи отвергли. Вряд ли не были Гитлеру ведомы и слова Пилсудского, гласящие, что когда он возьмет Москву, то на стенах Кремля будет начертано: «Говорить по-русски запрещается».

Фюрер, можно полагать с большой долей уверенности, понимал и то, что во время так называемой польско-большевистской войны на восток маршала толкала не только антикоммунистическая мания. Томаш и Дарья Наленч пишут в своей книге, что Пилсудский «действительно, к коммунизму и осуществленным большевиками общественным переменам… относился враждебно. Говорил об этом неоднократно, чаще всего, впрочем, в контактах с представителями Запада, жаждущими услышать подобного рода заявления. Однако, в сущности, хотя он коммунизм отвергал и осуждал, ему было безразлично, какой строй утвердится в России. Он был даже готов, хотя и с характерной для антикоммуниста гримасой неудовольствия, признать правительство большевиков, так как ошибочно оценивал его характер и поэтому был убежден, что оно погрузит Россию в хаос, лишив ее великодержавности. А это считал исключительно благоприятным для Польши явлением». Его коронной мечтой была концепция «Польши, доминирующей в Центральной и Восточной Европе и подавляющей своей мощью Россию, далеко оттесненную от Европы и в силу этого вынужденную довольствоваться завоеваниями в Азии». Он исходил из того, что «мир западной культуры заканчивается на восточных границах Польши», которые считал нужным отодвинуть как можно дальше. Невольно возникает ощущение, что такого рода устремления мало чем отличались, если отличались, от тех, которые стали основой восточной политики фюрера нацистов.

Ведомо Гитлеру было, конечно же, и то, насколько напористо способен Пилсудский действовать в задуманном им направлении, о чем красноречиво свидетельствовали его резкие движения внутрипольского порядка. Уйдя в 1923 году со всех государственных постов и уединившись с семьей на вилле в Сулеювке, он через три года – в мае 1926‑го – совершил военный переворот, объявил немедленные выборы главы государства, победил на них, отказался от поста президента, тем не менее занял президентскую резиденцию в варшавском дворце Бельведер. Надо полагать, президентскую должность маршал отверг потому, что она усложняла бы ему жизнь многими формальностями, неизбежными при ее исполнении, ответственностью за принятые решения, а так, «не заморачиваясь», полагаясь прежде всего на людей армейских, он мог делать и приказывать все, что считал нужным. В Речи Посполитой и за ее пределами хорошо было известно, что без согласия этого человека никакая муха, даже «едущая» на погонах, на фуражке или на шляпе самых высокопоставленных польских государственных людей, не взлетит, никуда не полетит и нигде не сядет. Французское посольство еще в марте 1931 года поставило свое правительство перед фактом, что в Польше «никто не смеет принимать что-либо без Пилсудского», но добавило при этом, что он «является наполовину сумасшедшим», ненавидит парламентаризм и презирает Францию, «обвиняя ее в том, что она предала Польшу».

В самом деле, в начале 30‑х появились проблемы с деятельностью французского военного представительства в Варшаве, даже с польско-французским межгосударственным договором. Пилсудский все чаще стал высказываться в том смысле, что это не Польша должна нуждаться во Франции, а наоборот – Франция в Польше. Парижская пресса еще в 1921 году во время приезда маршала в Париж для подписания союзного договора высказывалась о его устремлениях довольно откровенно. Газета «L’Opinion», к примеру, писала, что «Пилсудским управляют большие личные амбиции», генерал Вейган не скрывал, что «маршал является жестким и завистливым» человеком. Не исключено, что, выстраивая отношения с Францией, сам Пилсудский не мог забыть еще об одном обидном для него моменте, случившемся в ходе того визита. Тогда французские власти сделали отступление от общепринятого протокола и вечером привели его не в Гранд-Опера, куда обычно приглашали гостей столь высокого уровня, а в Комеди-Франсез. На что именно таким шагом хотело намекнуть французское руководство, можно только догадываться, однако намек все-таки был, притом довольно прозрачный, в чем не сомневались и поляки. Конечно же, поведенческие особенности Пилсудского, о которых сообщали французские дипломаты своему руководству, не могли остаться вне внимания и немецких посольских – да и не только посольских – работников. Значит, знал их и Гитлер, определяя, какими должны быть его первые шаги во внешней политике по периметру германских границ, с кем он их будет совершать.

Герберт фон Дирксен, упоминая о Пилсудском, утверждал, что он был «авантюристом, искателем приключений», что «сама его натура не позволила ему превратиться в твердого и умеренного национального лидера». Немецкий дипломат, более двух лет проработавший в Польше, пришел к заключению, что «если бы Польша смогла выдвинуть в качестве лидера настоящего государственного мужа с ясным видением перспективы и умеренностью во взгляде – типа Масарика или Кемаль-паши, дела могли бы принять другой оборот». Томаш Масарик, как известно, стал первым президентом образованной в 1918 году Чехословакии. Начавшаяся в том же году революция в Османской империи под руководством Мустафы Кемаля завершилась провозглашением Турецкой республики, Мустафу Кемаля в этой стране и теперь величают Ататюрком – отцом турок. Ныне Пилсудский вряд ли менее популярен у своих соотечественников, чем Масарик и Ататюрк у своих, однако фон Дирксен, подразумевая умение видеть перспективу, проявлять умеренность в политических поступках, считал, что в отличие от Масарика и Ататюрка «у маршала Пилсудского таковые качества отсутствовали». Тем не менее на встрече с новым германским канцлером Гитлером дипломат услышал абсолютно прозрачный намек, что тот не прочь сделать ставку прежде всего на этого варшавского политика. Можно не сомневаться, амбициозность предводителя поляков, перемешанная с авантюрностью, сыграла далеко не последнюю роль в том, что стартовую и главную роль в сломе военных тисков, в которых пребывала Германия после Первой мировой войны, Гитлер отвел Польше и лично Пилсудскому.

Касаясь польско-немецких отношений того времени, нельзя не задаться и вопросом, неужели маршал Пилсудский не усматривал никакой опасности для своего государства и польского народа, исходившей от Гитлера и его единомышленников, оказавшихся у власти в большом соседнем государстве. Есть основания сказать, что все-таки усматривал, более того, он увидел ее даже раньше других европейских руководителей, которые на первых порах проявляли неспешность и заметную неопределенность в оценке всего того, что стало происходить в Германии. Неопределенности многих из них способствовали поначалу и сведения, поступавшие из Берлина, которые еще не на все сто процентов свидетельствовали о грозящей Европе катастрофе. Вполне спокойные вести шли и в Варшаву, в чем легко убедиться, заглянув в польскую прессу того времени. Собственный корреспондент весьма популярной тогда газеты «Kurjer warszawski» свое сообщение из Берлина, переданное в редакцию 30 января 1933 года – в день утверждения Гитлера германским канцлером – начал со слов вроде бы весьма однозначных: «То, что в течение нескольких дней витало в воздухе в качестве угрозы, превратилось в свершившийся факт: Гитлер стал канцлером Империи». Но далее последовало утверждение, что беспокоиться пока не следует, так как не очень всполошились сами немцы. Например, информировал он своих читателей в Польше, германские «республиканцы отреагировали намного спокойнее, нежели можно было предполагать, исходя из их предыдущих выпадов против Гитлера». Пресса «за исключением социал-демократов и коммунистов не стала стрелять в Гитлера острыми пулями, как это делала прежде, она приняла назначение Гитлера с тихим отстранением, почти равнодушием и надеждой, что его руководство не будет долгим». В том же сообщении излагалось и предположение, ходившее в рядах германской республиканской партии, что «гитлеровцы, оказавшись в правительственных креслах, отбросят демагогические выкрики и угрозы и возьмутся за упорную работу». В противном случае «за все, что теперь может наступить, республиканцы назначают виновным президента Гинденбурга» и предупреждают, что если эксперимент с Гитлером не оправдается, тот будет вынужден сделать соответствующие выводы. Было в сообщении и утверждение, что «авторитет президента Гинденбурга оказался сильно подорванным». Из перечисленного однозначно следовало, что немецкие политические силы застыли в ожидании, пока «одни только социал-демократы и коммунисты обещают острую борьбу против нового кабинета, в которой готовы использовать самые острые средства», вплоть до всеобщей забастовки.

Другим сообщением, поступившим из корреспондентского пункта в Берлине, «Kurjer warszawski» информировал своих читателей, что один из ближайших сотрудников Гитлера, шеф имперского пресс-бюро Функ вместе с министром внутренних дел Фриком «приняли представителей зарубежной прессы, которым заявили, что новое правительство не намерено экспериментировать как в сфере политики, так и экономики. В особенности оно будет избегать экспериментов, которые могли бы ослабить валюту. Правительство намерено вести политику мирную и дружественно сотрудничать со всеми народами». При этом корреспондент не удержался и задался вопросом, ответа на который он не знал: «будет ли это относиться к Польше». Вместе с тем он сообщил также, что «министр Фрик попросил представителей зарубежной прессы лояльно сотрудничать с властями и одновременно предостерег от «татарских подходов». Журналисты тем не менее интерпретировали заявление министра как «угрозу и обещание острой цензуры». Еще одна заметка сообщала, что правительство Гитлера чувствует себя весьма неуверенно, поскольку обладает в парламенте слабым большинством и «не сможет существовать без терпимости центра и баварской народной партии». Центристские политические силы, по словам ее автора, стали «тем язычком на весах, от отклонения которого будет зависеть судьба кабинета». В то же время «корреспонденту «Kur. Warsz.» стало известно от хорошо информированных людей, что, не желая допустить диктатуры Гитлера», тот политический центр, «похоже, решится на тихую терпимость к кабинету», но не на его поддержку.

Более пессимистические отклики на назначение Гитлера канцлером, связанные с будущим Германии, поступали в Варшаву из австрийской столицы. Исключением были только заявления венских нацистов. Левая же газета «Allgemeine Zeitung» приравняла его приход к власти к битве на Марне, завершившейся в 1914 году поражением немецкой армии, предсказывала «несчастливые результаты как с точки зрения внутренней, так и внешней политики», даже предупреждала, что «гражданская война стучится в двери империи». Она также исходила из того, что «дорвавшись до власти, фашизм легко не выпустит ее из своих рук», потому «перед немецким народом открывается период позора и унижения куда большего, чем в наполеоновское время». Венская «Neues Wiener Extrablatt» писала, что «выдвижение Гитлера в канцлеры означает объявление войны немцам-республиканцам и демократам», добавляя при этом, что президент «Гинденбург отдал государство на грабеж меньшинству», что он «настежь открыл дверь гитлеровскому фашизму». В то же время газета не решилась предсказать ближайшее будущее Германии. Допускала, что «вспыхнет хаос, гражданская войны, диктатура», однако предполагала также и то, что «народ молча примет приход Гитлера к власти». Из Парижа тоже поступали утверждения, что «в Германии пришло к власти реакционное, милитаристское правительство», в кулуарах французского парламента «господствовала раскаленная добела атмосфера». Издание «Journal des Débats», оценивая ситуацию на континенте, даже склонилось к выводу, что «бешенство правит миром».

В последующие дни в европейские столицы из Берлина шли сообщения, что не так уж просто для фюрера нацистов складываются дела даже в правительстве Германии. В самом начале марта 1933 года расхожими были мнения, что в правительственной коалиции, во главе которой оказался Гитлер, сконцентрированы противоречия между националистами и нацистами, восточным юнкерством и западными промышленниками. Были заявления об их нарастании, даже категоричное суждение, что «30 января Гитлер не захватил власть, он был лишь допущен к ней». Среди руководителей штурмовых отрядов тоже случались вздохи, что их фюрер «не может немедленно провести в жизнь свою программу, т. к. нынешний кабинет раздирают противоречия», Гитлер сам признавал, что «пока лишь ухватился руками за лестницу, но еще не поднялся ни на одну ступеньку».

Конечно же, главный человек в Речи Посполитой, коим являлся маршал Пилсудский, для выводов о том, что происходит в доме западного соседа, пользовался не только мнениями, гуляющими по газетным страницам. Он был тертым политическим калачом, понимал, что от германских пертурбаций зависит жизненная погода и в Польше, потому интересовался ими усердно, прилагая усилия и для получения сведений, как говорится, из первых рук, притом из весьма важных. Польский историк и педагог Бартош Борковский в беседе о своей книге «К войне. Обличья ХХ века» с журналисткой Натальей Похронь сообщил, что Пислудский еще до прихода нацистов к власти в Германии направлял своих людей на тайные встречи с крупными представителями гитлеровского окружения, дабы выяснить, куда может повеять германский ветер и насколько опасен он будет для Польши. Бартош Борковский утверждает, что ему известно как минимум о двух таких встречах, первая из которых состоялась еще в 1930 году. Это была беседа специального посланника Юзефа Пилсудского с Отто Вагенером – одним из советников Адольфа Гитлера и шефом штаба нацистских штурмовых отрядов. Доверенный человек польского Начальника приезжал в Мюнхен с целью «навязывания контактов с предводителями НСДАП». Второй стала «встреча генерального консула Речи Посполитой Александра Ладося уже с самим шефом штурмовых отрядов Эрнстом Рёмом». Понятное дело, это были «тайные встречи с целью изучения ситуации, определения настроений, господствующих в обоих государствах». Польские власти нервировало появление у нацистов во время избирательных кампаний «сильно антипольских, беспокоящих лозунгов», посему они желали знать, «каким является реальное отношение НСДАП к Польше, а также будет ли Германия, управляемая Гитлером, агрессивной по отношению к ней или же предпочтет стратегию мирного сосуществования». К сказанному Бартош Борковский добавляет, что Отто Вагенер договорился и о свидании польского посланника с самим Гитлером, а также, что оно состоялось и продолжалось целых два часа. О степени его таинственности свидетельствует уже то, пишет автор, что до сих пор не известно, «кем был посланник, его фамилия остается анонимной».

Несколько больше, признает этот польский исследователь, теперь известно «о встрече Ладося и Рёма». По его словам, шеф штурмовых отрядов «почти объяснялся перед польским дипломатом, убеждая его, что лозунги во время избирательных кампаний – это только игра, рассчитанная на приобретение расположения избирателей». Он даже нажимал на то, чтобы «польское правительство не обращало на это избыточного внимания, так как после обретения власти людьми НСДАП новая Германия пожелает найти согласие с Польшей». Эрнст Рём «в своих комплиментах зашел настолько далеко, что применил к польскому народу термин «Herrenvolk» – раса господ». Трудно судить, чего в приведенном комплименте больше: опасений, касающихся возможных антинацистских действий руководства Речи Посполитой в случае прихода немецких нацистов к власти, или же намеков на будущее взаимодействие.

Есть основания полагать, что к подобного рода встречам польская сторона стремилась не только для выяснения, каким видит будущее нацистская сторона. Посланники из Варшавы, как вспоминал потом Отто Вагенер, приезжали и с готовыми польскими предложениями, поскольку Юзеф Пилсудский, оказывается, уже «вынашивал планы тесного взаимодействия Польши с Третьим Рейхом в хозяйственных вопросах». Притом, утверждал Отто Вагенер, речь шла о «весьма смелых предложениях». В частности, о «ликвидации таможенных барьеров», не исключалась и договоренность о «возможном открытии границ с целью интенсификации торгового обмена между Польшей и Рейхом». В дополнение «планировалось облегчить немцам поездки в Восточную Пруссию». Возможно даже, допускает Бартош Борковский, намекала польская сторона и на согласие «построить автостраду, соединяющую Германию с Пруссией», правда, говоря такое, он добавляет, что он «не располагает никакими доводами, которые бы позволили подтвердить это с полной уверенностью». Зато польский аналитик-германист Войцех Вихерт счел нужным подчеркнуть, что «Пилсудский был, пожалуй, первым государственным мужем, который трактовал Гитлера как почтительного партнера еще до 1933 года», это значит до того, как тот стал канцлером Германии.

Кто знает, не по результатам ли еще тех встреч у фюрера нацистов стало вызревать желание сделать ставку на Польшу и Пилсудского на самом первом этапе внешнеполитической деятельности. Ведь после подписания в январе 1934 года польско-германской декларации о ненападении стали решаться как раз двусторонние проблемы из перечисленного ряда. Но есть повод заметить, что у главаря нацистов были основания и еще одного рода для такой ставки. Вовсе не экономического, а сугубо личного толка. О них со всей ясностью сказал польский историк, директор Фонда польско-германского сотрудничества Кшиштоф Рак в одном из своих интервью в связи с выходом в 2021 году его книги «Пилсудский: между Сталиным и Гитлером». После специальной оговорки, согласно которой «трудно разгадать, что было у Гитлера в голове», автор тем не менее сделал весьма важный посыл. По его мнению, «на основании доступных источников можно все-таки утверждать, что, видимо, в определенном смысле он восхищался Пилсудским». Ведь «маршал оказался эффективным диктатором». Совершив майский переворот в 1926 году, он «добился авторитарной власти и смог ее удержать». Нацистский фюрер также учитывал, что «Пилсудский выиграл войну с Советами», а это для Гитлера имело особое значение, отмечает Кшиштоф Рак, ибо и его основной целью «был большой крестовый поход на восток», результатом которого должны стать «разгром и ликвидация России как таковой». Пилсудский тоже давно «пришел к выводу, что это государство следует уничтожить вне зависимости от того, будут им управлять коммунисты, монархисты или демократы». На такой почве у Гитлера произрастала и «разновидность уважения к Пилсудскому». Войцех Вихерт в заголовок одной из своих публикаций в апреле 2019 года вынес слова Гитлера о том, что Юзеф Пилсудский – это «воспитатель народа».

В то же время Юзеф Пилсудский, подчеркивает Кшиштоф Рак, поначалу держался в какой-то мере дистанционно по отношению к новому канцлеру Германии. В нем еще жили сомнения, что «гитлеровская революция будет иметь длительный характер», что Гитлеру «удастся удержать власть так же, как удалось ему самому». Кроме того, маршал считал, что фюрер немецких нацистов, желая «покорить целый континент», все-таки «ставит себе задачи, невозможные для реализации». К сказанному нужно добавить, что на подобное развитие событий Пилсудский смотрел не только как на нереальность, но и как нежелательность, ведь в таком случае и ему пришлось бы подчиниться Гитлеру, что никак не могло его устроить, поскольку в себе самом он тоже видел вовсе не второстепенного человека в Европе. У него уже с десяток лет вызревала идея так называемого Междуморья – конфедерации государств, включающей Польшу, страны Прибалтики, Белоруссию, Украину, Чехословакию, Венгрию, Румынию, а по возможности Финляндию с Грузией и Грецией. Заняв территорию от Балтийского до Черного моря, даже от Арктического океана до Средиземного моря, о чем говорят и современные польские исследователи, она бы стала силой в Европе, не позволяющей Германии и России громко заявлять о себе. Возглавить Междуморье, конечно же, должна была Речь Посполитая. И вдруг на таком мечтательном фоне появляется амбициозный деятель, притом не маршал, даже не генерал, а недавний ефрейтор, возымевший намерение всех подмять под себя.

Кшиштоф Рак пишет в этой связи, что приход вождя нацистов к власти в Германии поначалу Пилсудский трактовал двойственно – «и как угрозу, и как шанс» для Польши. О том, что маршал видел в Гитлере угрозу, свидетельствуют «слухи и о превентивной войне, и определенная демонстрация силы польской стороны, направленная в немецкую сторону». Такими шагами, поясняет автор, Пилсудский намеревался «предупредить руководство Германии, что с ним шутить не надо». Одновременно маршал «наблюдал за Гитлером и усматривал определенный потенциал для компромисса». Тем не менее, на первых порах в нем доминировало ощущение угрозы. Вскоре оно даже укрепилось, ведь при бурных разногласиях и препирательствах в немецкой руководящей верхушке парламентские выборы, прошедшие 5 марта 1933 года, все-таки зафиксировали возрастающую поддержку нацистов в германских общественных слоях. Чувство опасности в Варшаве стало настолько сильным, что Пилсудский тогда «предлагал Франции начать агрессивную войну против национал-социалистической Германии», отметил в своих мемуарах и Герберт фон Дирксен. Более подробно об этом рассказал в сентябре 2014 года польский военный исследователь Томаш Басарабович в публикации «Почему мы не начали превентивной войны с Гитлером». Как следует из его статьи, вспыхнувший конфликт мог стать весьма опасным для фюрера нацистов. Однако «Гитлер тогда еще мыслил довольно трезво», не мог рисковать «войной с более сильной Польшей, понимал, что получит мощного тумака, а в результате может даже попрощаться с Восточной Пруссией». Подобного рода исход был вполне реален, поскольку Германия имела «только сто тысяч солдат, никакого флота, никакой авиации, а Дуче (Муссолини. – Я.А.) станет его союзником только через несколько лет».

Томаш Басарабович приводит и несколько фрагментов «тайного рапорта посла фон Мольтке министру иностранных дел Рейха от 29 апреля 1933». Из них вытекают весомые аргументы. Во-первых, поляки серьезно встревожены тем, что в случае «фиаско конференции по разоружению Германия получит возможность вооружаться», в результате чего «уменьшится военный перевес Польши над Германией, которым она нынче обладает». Одновременно существуют опасения, «связанные с развитием Германии». Остерегаются в Польше и того, с какой силой «вспыхнула в Германии национальная идея». Поляки допускают, что если «будут порваны цепи, ограничивающие вооружения, то вся энергия Германии сконцентрируется на большой цели, т. е. на восточных границах, и что немцы не станут тормозить с применением силы». В этой ситуации «польские государственные мужи стоят перед большой дилеммой»: ждать, пока «Германия окрепнет в военным смысле, пока она достигнет внутренней консолидации, пока соотношение сил склонится в пользу Германии» или же медлить «не стоит, пока есть время, нужно использовать свой военный перевес и довести дело до радикального развязывания дела коридора путем завладения Восточной Пруссией».

Томаш Басарабович отметил также, что «угроза войны с польской стороны трактовалась в Германии архиважно», чему способствовала в те дни «огромная агитация, которая ныне идет против Германии» в Речи Посполитой. Польское правительство «поддерживает даже бойкот немецких товаров». Фактически «Польша поставила Гитлера перед ультиматумом», и он «вынужден был отступить», ознакомившись с докладом фон Мольтке. Кроме того, «абвер доносил ему из Польши, что в восточных воеводствах Речи Посполитой проходят маневры, приближенные к боевым условиям». В Вильно после тех маневров был проведен военный парад, «намекающий на подготовку к атаке на Восточную Пруссию». Состоялось и еще одно важное решение, принятое Юзефом Пилсудским. Еще 18 апреля 1933 года «маршал собственноручно написал проект президентского декрета, касающегося сформирования Правительства защиты и народного единства на случай войны с Германией». На оригинале того проекта президент Игнацы Мосьцицки уже сделал пометку «Согласен». Для подтверждения серьезности всех тех намерений Томаш Басарабович приводит и еще один аргумент. Суть его в том, что когда адъютант Пилсудского переписывал тот проект, то взял и спросил у маршала, в самом ли деле намерен Гитлер напасть на Польшу, на что получил многозначительный ответ: «Даже если бы мы на него напали, это тоже было бы обороной».