Текст книги "Мятеж реформаторов. Заговор осужденных"

Приказ главнокомандующего

1-ю армиею от 18 января 1826 года.

Главная квартира,

г. Могилев.

Злодеяние, неслыханное в российском войске, свершилось. Черниговского пехотного полка подполковник Муравьев-Апостол, преступник, прежде втайне на гнуснейшие злодеяния посягнувший, отважился укрываться от преследования законов явным возмущением полка. Несколько офицеров, все люди в сердце и душе совершенно испорченные, сделались ему достойные товарищи. Таким образом и некоторые другие офицеры и часть нижних чинов совращены с истинного пути и вовлечены в измену и клятвопреступление. Но мятеж иссяк в своем источнике. Войско, славящееся искони неограниченною любовью и преданностью к государю и престолу, не потерпело изменников: оно окружило их и в порыве ожесточения готовилось истребить их на месте. Но да решит жребий их неумолимый закон с примерною строгостию, соответственной важности преступления.

Для суждения виновных офицеров, участвовавших в мятеже или к оному прикосновенных, учреждается комиссия военного суда в главной квартире армии под председательством начальника 3-й пехотной дивизии генерал-майора Набокова с назначением к производству дела полевого генерал-аудитора 5-го класса Шмакова. Суду сему предаются Черниговского пехотного полка: штабс-капитан барон Соловьев, подпоручик Быстрицкий и прапорщик Мозалевский, яко главнейшие сообщники, закованными в кандалы…

Главнокомандующий генерал-от-инфантерии граф Сакен.

Подписавшись, Сакен темной старческой рукой отодвинул лист и хотел уже крикнуть адъютанта, но не крикнул.

– Вот уж не думал… – тихо сказал он самому себе, – вот уж… на восьмом десятке…

Сакен слишком хорошо помнил, как после сражения под Прейсиш-Эйлау, без малого двадцать лет назад, был он обвинен главнокомандующим Беннигсеном в неподчинении приказу, отставлен от должности, отдан под суд и, пока тянулось следствие, а тянулось оно пять лет, жил в Петербурге в нужде и неизвестности о будущем. Он, тогда уже пятидесятилетний боевой генерал, который на турок ходил, и на поляков при Великой Екатерине, и с Корсаковым в Швейцарии воевал при императоре Павле…

Слава богу, подоспел двенадцатый год, и появилась нужда в генералах, которые воевать умеют, а не доносы писать, и его освободили от следствия по распоряжению государя… Но он хорошо помнил то чувство беспомощности и униженности, с которым жил эти пять лет. Тяжело оправдываться… И что же заставило Муравьева, которого знал он как храброго и дельного офицера, что же заставило его?.. А Пестель? Ему такую карьеру сулили… А Трубецкой? Вот уж загадка!

Он перечитал фамилии – Соловьев, Быстрицкий, Мозалевский… Там, помнится, среди главных зачинщиков был еще один… Генерал пошарил, нашел нужную бумагу – список. Вот он – Сухинов… Который все еще в бегах… Надо же – с девятого года в гусарах, ранен многократно… Герой – и на тебе! Неприятно и непонятно…

Великий князь Николай Павлович. Портрет работы Дж. Доу. 1820-е гг.

18 января 1826 года граф Сергей Павлович Потемкин сидел в кабинете своего московского дома на Пречистенке.

Граф был литератором, поэтом, тонким ценителем искусств, и в особенности театра.

Отец его Павел Сергеевич, екатерининский генерал, во время пугачевского мятежа был начальником двух секретных комиссий – казанской и оренбургской, которые расследовали обстоятельства дела. Потом он написал «Историю о Пугачеве». Скончавшись, оставил сыну огромное состояние, которое тот не без изящества проживал. И в конце концов – прожил.

Но в 1826 году Сергей Павлович был еще очень богат.

Граф был женат на одной из первых красавиц эпохи – Елизавете Петровне Трубецкой, родной сестре князя Сергея Петровича. Елизавета Петровна нежно любила брата и от постигшего его несчастья была в безумном горе. Сергей Павлович вполне разделял горе жены. Князя Сергея, умного и благородного, он тоже любил по-братски. Кроме того, ему было обидно и даже как-то унизительно, что брат его жены, можно сказать, его, графа Потемкина, брат, сидит в темном и грязном каземате, в кандалах. Он попробовал представить себя в этом положении, но с брезгливостью отогнал возникшую картину.

И потом, Николай Павлович, конечно, государь, но он всегда был так ограничен и зауряден… Этот генерал, не нюхавший пороху… Полковник Трубецкой дрался при Бородине и прошел Европу до Парижа… И он, граф Потемкин, проделал кампании 1805 и 1807 годов, когда великий князь Николай еще в солдатики играл…

Граф от этих мыслей все больше проникался решимостью. Хоть он и не разделял мечтаний князя Сергея, но уж раз тот попал в такую беду – нужно его выручать…

Он позвал своего камердинера Данилу Бочкова.

Тот явился.

Это был невысокий крепкий человек лет сорока, с очень светлыми волосами и бровями. Глаза у него были совсем прозрачные.

За преданность, ум и силу граф его чрезвычайно ценил, и Бочков всюду графа сопровождал.

– Вот что, Данила, – сказал ему Сергей Павлович, – двадцать лет мы с тобой не расставались, а теперь расстанемся…

Неподвижное бесцветное лицо Бочкова изменилось – на нем обозначились сжавшиеся губы и глаза потеряли прозрачность. Но он ничего не спросил и ждал, что скажет граф дальше.

– Так вот, Данила, – сказал граф, морщась, – мне, брат, и самому не хотелось бы, а надо… ты получишь вольную – ее уже готовят… Все в ближайшие дни сделаем, что полагается по закону… Я тебе денег дам… Запишешься хоть в московские мещане и делом каким-нибудь займешься… Ну, там, промыслом… Одним словом, сам придумаешь… Денег я тебе дам… И так поживешь… А там будет тебе от меня поручение. Тонкое поручение. Полагаюсь на твой ум и преданность, Данила… Вот пока и все. Больше пока ничего тебе не скажу…

– Разве я не понимаю, что у барыни горе, – сказал спокойно Бочков.

– Ну, вот видишь, ты сам все понял… Ну, иди пока, иди…

Когда Бочков вышел, Сергей Павлович посидел немного, встал и пошел в комнаты жены.

4 февраля Сухинов отправил из города Дубосары письмо брату Степану, который служил в городе Александрии: «Спешу тебя уведомить, что еще слава Богу жив и здоров и докудова щастлив, но без приюта и места… Пиши ко мне Кишиневской области в город Кишинев, ибо, в случае твоего замедления, что уже может быть и не застанет меня в том месте… Пожалуйста, любезный друг, не можно ли будет выпросить у батюшки хотя рублей 50, или сколько можно будет, ибо ты сам знаешь мое теперешнее положение, что крайне нуждаюсь во всем, что даже остаюсь без дневного пропитания. Пожалейте обо мне. Адрес же ко мне Кишиневской области г. Кишинев. Его благородию мил. гос. И. И. Емельянову».

5 февраля 1826 года Сухинов подъехал на попутной телеге к таможне города Дубосары на реке Днестр. За Днестром лежала Бессарабия. А из Бессарабии за границу уйти было несложно.

В таможне он предъявил свой паспорт, десятский записал его в книгу и кивнул головой. Сухинов шагнул в Бессарабию.

Когда десятского расспрашивали потом – во время следствия – о Сухинове, он описал его так: «Роста высокого, лет около 33-х, лицом смугло-рябоват, волосы на голове темно-русые, глаза черные, говорит пространно, одет в старом черного сукна сертуке, шинеле байковой поношенной верблюжьего цвету, рейтузах черных, обшитых кожею, шапке черной из барашков наподобие крымки или жидовской ермолки. Имел при себе нагольный короткий белых овчин тулуп, войлок небольшой серый, мешок холщовый наподобие торбы».

В Кишиневе он расспросил разных людей о дороге к пограничной реке Прут и способах через нее перебраться. Переходы эти были делом обычным, торговым, и расспросы его никого не удивили.

11 февраля 1826 года стоял он уже на берегу Прута. За рекой была чужая земля. Свобода, скитания… Но уж коль за прошлую суровую свою жизнь не пропал он, так неужто там пропадет? Завербуйся в какую-нибудь армию – и служи себе.

Потом, на этапе, пешком идя в Сибирь, он говорил Соловьеву и Мозалевскому: «Горько было расставаться с родиною, я прощался с Россиею, как с родной матерью, плакал и беспрестанно бросал взоры свои назад, чтобы взглянуть еще раз на русскую землю. Когда я подошел к границе, мне было очень легко переправиться через Прут и быть вне опасности; но, увидя перед собой реку, я остановился… Товарищи, обремененные цепями и брошенные в темницы, представились моему воображению. Какой-то внутренний голос говорил мне: ты будешь свободен, когда их жизнь пройдет среди бедствий и позора. Я почувствовал, что румянец покрыл мои щеки, лицо мое горело, я стыдился намерения спасти себя, я упрекал себя за то, что хочу быть свободным, и возвратился назад в Кишинев».

Недаром же он был другом и – в смысле нравственном – воспитанником Сергея Муравьева-Апостола. Он знал цену чести и благородству.

Где-то будет сидеть в цепях друг его Сергей Иванович, а он будет снова скакать на коне, пить вино, женщин любить? Он будет свободен, а Сергей Иванович – в цепях? Так быть не могло.

Вечером 11 февраля 1826 года Сухинов повернулся спиной к пограничной реке Прут и пошел от нее прочь.

11 февраля 1826 года Николай Тургенев шел по улицам Лондона, сильно припадая на хромую ногу. Он припадал на нее сильнее, чем обычно, ибо не следил теперь за своей походкой.

Добротно и спокойно стояли лондонские дома. Спокойно, добродушно и уверенно выглядели горожане, которых он, хромая, обгонял. Он шел быстро. В глазах его стояли слезы.

«Никак мыслей не собрать, – думал он. – Боже мой, что происходит! Неужто мне век жить в чужой земле?.. А отечество, где гибнут люди, которых знал и любил?.. Сергей Трубецкой, боже, боже! Доброта и честность всегда его отличали, и куда судьба привела его? Это в нашем быту так ново и так ужасно. И ведь все были разговоры – кто б мог тогда подумать, к чему все придет… Великий боже, кровь лилась в России за мнения! Что предуготовляется нашей бедной родине?.. А ужасные происшествия на Юге? Гибнут вдруг три брата Муравьевы! Право, не знаешь, что думать. Беды, несчастья, погибель!»

Он почти бежал, стуча тростью по старой лондонской мостовой, а прохожие с любопытством и участием смотрели на него.

«Боже, боже, гибнут люди, которых знал и любил! Мне совестно видеть себя на свободе, когда они в неволе!.. Да ведь там, наверно, захватили уже мои бумаги… дневники… И что будет с моими братьями?»

В этот день, 11 февраля, он получил письмо, сообщавшее, что он и брат его Сергей привлекаются к следствию по делу 14 декабря…

30 января 1826 года чиновник Херсонского губернского правления Савоини прибыл в город Александрию для тайного наблюдения за родными Сухинова – не обнаружится ли их связь с беглецом.

12 февраля Савоини перехватил в александрийской почтовой экспедиции письмо Сухинова к брату.

В Кишиневе был объявлен розыск.

15 февраля Сухинова выследили и арестовали.

Его – в кандалах – повезли в Одессу. Оттуда – в Могилев, где располагался штаб 1-й армии.

Декабрист Горбачевский, со слов барона Соловьева, рассказывал: «Обхождение полицейского чиновника было грубо и даже жестоко. Сухинов переносил оное с терпением. Приехав в Житомир, частный пристав остановился в трактире обедать. Сухинов, пользуясь сим, просил позволения отдохнуть несколько времени, представляя ему, что открывшиеся раны и расстройство здоровья лишают его возможности продолжать по-прежнему дорогу. Грубости были ответом на его просьбу. Сухинов, выведенный из терпения и раздраженный жестокостями частного пристава, схватил нож, лежавший на столе, и, бросившись на него, вскричал в бешенстве: «Я тебя, каналья, положу с одного удара, мне один раз отвечать, но твоя смерть послужит примером другим мошенникам, подобным тебе». Испуганный полицейский чиновник упал на колени и, дрожа весь от страха, просил прощения во всех оскорблениях, нанесенных им Сухинову, обещая впредь быть вежливым и делать все, что от него будет зависеть. Частный пристав сдержал свое слово».

Таков был Сухинов даже в тот момент, когда его, закованного, везли на суд.

28 декабря 1825 года император Николай сообщал великому князю Константину Павловичу в Варшаву: «Я велел написать Меттерниху, чтоб он принял меры к аресту секретаря государственного совета Николая Тургенева, путешествующего со своими двумя братьями по Италии».

Император ошибался. В то время Тургенев был в Париже, откуда вскоре уехал в Лондон.

В середине февраля 1826 года русский посол при английском дворе граф Ливен в конфиденциальной беседе с британским министром иностранных дел Каннингом просил о выдаче Николая Тургенева России. Каннинг в мягких выражениях объяснил графу Ливену, что сделать это крайне трудно. Понимая всю нелепость просьбы, Каннинг тем не менее не хотел обижать русское правительство резким отказом. В это время он был заинтересован в сближении с Россией. Только при благожелательном отношении нового русского императора Каннинг мог осуществлять свою восточную политику, которая включала, в частности, поддержку восставших против Турции греков.

Но, несмотря на это, он ничего Ливену не обещал.

Русский император не очень склонен был входить в тонкости английской конституционной системы. То, что дружески относящееся к нему английское правительство не может выдать Тургенева и тем оказать ему, императору, личную услугу, – не укладывалось у него в голове. Он вообще не обращал особого внимания на внутреннее устройство и политические традиции стран, с которыми имел дело. Ведь посоветовал же он турецкому султану несколько лет спустя – через турецкого посла – оставить мусульманские заблуждения и перейти в истинную, то есть христианскую, веру.

Однако граф Ливен, сидя в Лондоне, волей-неволей вынужден был считаться с английскими порядками. Поэтому, не возобновляя больше прямых просьб о выдаче преступника, он попытался сперва уговорить английское правительство взять Тургенева под надзор.

27 февраля 1826 года Ливен через помощника Каннинга Планту передал министру иностранных дел конфиденциальное письмо:

«Милостивый государь!

Несмотря на малый успех конфиденциальных представлений, которые по предписанию моего двора я сделал Вашему превосходительству в целях заручиться содействием британского правительства для ареста господина Николая Тургенева, серьезным образом замешанного в заговоре против российского императорского правительства, я считаю тем не менее своим долгом обратить внимание Вашего превосходительства на одно обстоятельство, которое относится к существу моих предшествующих представлений и крайнюю важность которого Ваше превосходительство, без сомнения, оценит.

Только что мне доставлены безусловные доказательства существования преступной переписки между указанным господином Тургеневым и несколькими лицами в Париже, а может быть, и в других местах. Предмет этой переписки и старания, которые принимаются, чтоб скрыть ее, представляются мне настолько усиливающими подозрения, которые уже лежат на этом лице, что я ни на минуту не останавливаюсь перед тем, чтобы поставить Ваше превосходительство в известность об этом обстоятельстве с тем, чтобы возбудить бдительность британского правительства и потребовать от него принятия мер надзора, которые были бы достаточны для раскрытия преступных действий, и тем предупредить ужасные последствия, которые эти действия могут вызвать».

Однако «возбудить бдительность британского правительства» туманными разговорами о «преступной переписке» и «ужасных последствиях» графу Ливену не удалось. Планта явно не поверил в то, что Николай Тургенев, действительный статский советник, в недавнем прошлом занимавший высокий пост в России, собирается путем переписки ввергнуть Европу в пламя мятежей.

Продержав письмо Ливена у себя в столе три недели, Планта отправил его не Каннингу, а одному из чиновников министерства с запиской: «Дорогой Гобгауз! Будьте так добры рассмотреть это предполагаемое обращение графа Ливена и сообщите мне, может ли оно быть удовлетворено путем соответствующего предписания министра внутренних дел или каким-нибудь другим образом».

Но и Гобгауз не нашел никакого способа удружить графу Ливену.

Письмо в конце концов было представлено Каннингу. Тот подождал, пока русский посол уехал в Петербург, чтобы принять участие в русско-английских переговорах, и на обороте письма начертал резолюцию: «Проекту не было дано хода, так как граф Ливен покинул Англию в настоящее время».

Николай никак не хотел примириться с тем, что Тургенев для него недостижим.

3 марта, беседуя с герцогом Веллингтоном, приехавшим в Петербург для переговоров, Николай снова пугал английское правительство бедами, которые может натворить Тургенев.

Веллингтон добросовестно сообщил об этом разговоре Каннингу. Каннинг опять не испугался.

В начале апреля, принимая верительные грамоты у нового британского посла Странгфорда, Николай совершенно неожиданно заговорил с ним о Тургеневе. Странгфорд писал Каннингу: «Я позволю себе обеспокоить Вас только изложением тех замечаний его императорского величества, которые относились к некоему Тургеневу, серьезно замешанному в недавнем заговоре, которому удалось скрыться в Англии, где он теперь и находится. Император заявил мне, что это лицо в настоящее время является гостем и излюбленным соучастником в делах лорда Голланда, г. Брофэма и (я полагаю) сэра Джона Макинтоша и что он пользуется симпатией и защитой этих господ в качестве страдающего русского патриота.

Император торжественно заявил мне, что ему совершенно безразлично, кто и как принимает это лицо в Англии, но что он считает долгом своей совести предупредить правительство его величества против Тургенева и указать на возможность для Тургенева принести значительный вред, воспользовавшись современным критическим положением с целью распространения революционных идей в тех частях Англии, где ощущается нужда и (как полагает император), может быть, и недовольство».

Николай, очевидно, надеялся повлиять на английское правительство, называя имена покровителей Тургенева. Но, не понимая особенностей страны, о которой шла речь, он добился прямо противоположного.

Упомянутые императором лица были лидерами оппозиции, и Каннинг не мог дать им столь мощное оружие против себя, как неконституционные действия в отношении политического эмигранта. В конце мая 1826 года вопрос был решен окончательно. Англия отказалась выдать Тургенева.

Манифест, упразднявший самодержавие, обнаруженный Голицыным в кабинете князя Трубецкого во время обыска, был не единственным трофеем в ту ночь. В ванной комнате княгини Екатерины Трубецкой был найден литографский станок, приобретенный за четыре года до восстания Луниным.

Княгиня Екатерина Ивановна единственная из жен декабристов задолго до 14 декабря знала о тайной деятельности мужа. И не осуждала его.

Она была умна и решительна.

Декабрист Розен вспоминал о ней: «Екатерина Ивановна Трубецкая была не красива лицом, не стройна, среднего росту, но когда заговорит – так что твоя краса и глаза – просто обворожит, спокойным приятным голосом и плавною, умною и доброю речью, так все слушал бы ее. Голос и речь были отпечатком доброго сердца и очень образованного ума от разборчивого чтения, от путешествий и пребывания в чужих краях, от сближения со знаменитостями дипломатии».

Когда ей стало понятно, что мужу не миновать каторги, она решила разделить с ним судьбу его в несчастье, как делила ее в счастье и удаче.

И еще одна мысль была у нее – мысль о побеге мужа.

Она знала, что друг Сергея Николай Тургенев отказался вернуться в Россию на суд. Она знала, что правительство хлопотало о его выдаче, но Англия выдать его отказалась. Стало быть, если оказаться в Англии или Америке, то можно жить безопасно.

Она знала, что сестра Сергея, Лиза Потемкина, думает о том же.

Сухинова, Соловьева и Мозалевского судили в Могилеве в марте 1826 года. 30 марта суд вынес им смертный приговор.

10 апреля дело поступило в Аудиторский департамент военного министерства. Аудиторский департамент, по рассмотрении дела и приговора, пришел к следующему мнению: «Соображая все сии обстоятельства с прописанными в сентенции военного суда законами, Аудиторский департамент признает из подсудимых барона Соловьева, Сухинова и Мозалевского, как по злым действиям их главных сообщников возмутителя Муравьева-Апостола, подлежащими смертной казни».

10 июля дело было отправлено императору.

Три с половиной месяца Сухинов, Соловьев и Мозалевский ждали смерти. Затем им объявили, что смертная казнь заменена вечной каторгой.

ИЗ СЛЕДСТВЕННОГО ДЕЛА

О порутчике Сухинове:

Сей подсудимый переведен из Черниговского пехотного в Александрийский гусарский полк, с самого же определения в Черниговский пехотный полк пользовался особенным подполковника Муравьева-Апостола расположением и разными благодеяниями, чрез что впоследствии Сухинов, как сам он сознался пред судом, и сделался приверженным Муравьеву, который часто с ним Сухиновым имел разговор о правительстве, на которое Муравьев роптал, что оно худо держит правосудие, угнетает невинных и приводил к тому многие примеры, как то: о пристрастном расформировании Семеновского полка, о разжаловании совсем напрасно многих офицеров и о ссылке их в Сибирь, о тягости службы, о непомерных взысканиях, грубых обращениях начальников с подчиненными офицерами, и что нет у нас должного закона, который заменяет одно слово начальника и прочее, в чем и он Сухинов во многом с Муравьевым согласился. По сему Муравьев, видя в нем человека соответствующего намерениям его, быть может и оказывал ему Сухинову некоторые пожертвования, ибо по старанию Муравьева был он Сухинов переведен в гусарский полк и получил от него на обмундировку 1200 руб., но о дальнейших намерениях Муравьева и о коварных его замыслах, он Сухинов ничего не знал до 1825 года. В том же году, во время бытности корпуса в лагерях под местечком Лещином, с повода приверженности его Сухинова к Муравьеву, был он Сухинов приглашен в тайное общество, состоявшим в оном порутчиком Кузминым, который объявил ему Сухинову, что в сем обществе состоят сочленами, – генералы: начальник штаба 2-й армии Киселев, Орлов, князь Волконский, Потемкин, Сипягин; из штаб-офицеров 3-го корпуса: полковники: Щвейковский, Тизенгаузен, Враницкий и Муравьев 1-й, также и во многих других случаях указывал Кузмин прочих офицеров, а в особенности гусарских полков ‹…›.

Он Сухинов ничем не действовал и никого к тому не приглашал, сохраняя только тайну; с какого ж времени общество сие восприяло свое начало, он Сухинов настояще не знал, однако слышал только из общего разговора, что суще ствует с 1815 года, а от самого Муравьева, что скоро начнется действие; и все переделается, но какими способами, не объяснял; сам он Сухинов, судя по столь великой массе, составившейся для заговора, предполагал, что должно будет употребить к тому оружие; по переводе его Сухинова из Черниговского пехотного в Александрийский гусарский полк, с позволения полкового командира полковника Муравьева, оставаясь он Сухинов на некоторое время для обмундирования себя в Киеве, был между тем и в городе Василькове, где порутчик Кузмин по смене роты его с караула 28 числа декабря 1825 года вечером пригласил его к себе; в сие время рядовой 5 мушкетерской роты Савицкий доставил Кузмину от подполковника Муравьева записку, коею требовал он к себе Кузмина, барона Соловьева и Щипиллу, почему он Сухинов и поехал вместе с Кузминым в Трилесы, где был ротный его двор; подъезжая к квартире Кузмина, увидели при оной караул и множе ство людей, кои объявили, что находились там полковник Гебель и заарестованный им подполковник Муравьев. Войдя в комнату, застали их пившими чай вместе с жандармским офицером Лангом, а в другой комнате увидели брата Муравьева, также арестованным неизвестно за что. После чего по приказанию Гебеля он, Сухинов, тогда же было отправился из Трилес, но встретясь на дороге с Соловьевым и Щипиллою объявил им, что там полковой командир и оба Муравьевы, а чрез несколько времени и сам он Сухинов возвратился в квартиру Кузмина, где увидя в людях суетливость, а порутчика Щипиллу схватившего в азарте ружье со штыком и намеревавшегося убить Ланга, он Сухинов не допустил его к тому; Щипилла же оставя Ланга побежал к полковнику Гебелю, а он Сухинов и Ланг поспешили в дом священника, и там упросил он, Сухинов, скрыть Ланга[1]1
  Порутчик Ланг согласно сему объявил под присягою.


[Закрыть]. Возвратясь оттуда в испуге увидел уже Муравьева на свободе вместе с Кузминым, кои бегали с ружьями, а подойдя к нему Сухинову, с свирепостию спрашивали: где жандармский офицер? И когда он сказал, что ушел, то по приказанию Муравьева догнал он, Сухинов, на лошади полковника Гебеля, и видя его уже окровавленного, приказал шедшему на тот раз по дороге рядовому Максиму Иванову перевезяать ему Гебелю голову, потом не обращая его в Трилесы, отправил вместе с каптенармусом Якубовским далее, чтобы дать ему вспомоществование ‹…›. Отправились в Васильков, не доходя коего, по приказанию Муравьева, со взводом гренадеров, он Сухинов отправился вперед взять с квартиры полкового командира знамена, денежный ящик и арестовать подполковника Трухина, полковника Гебеля и весь дом сего последнего; но как Трухин сам к нему Сухинову шел навстречу, то он Сухинов, подойдя к Трухину, объявил ему приказание Муравьева об аресте его, почему Трухин начал тотчас было вынимть шпагу, при каковом случае, неизвестно ему Сухинову кем, была оная сорвана, эполетов же он не срывал с Трухина, и кто и каким образом сделал сие не приметил, по случаю окружения Трухина толпою бунтующих гренадер; в невинности своей по сему предмету ссылается он Сухинов на подсудимых: Петина, Сизиневского, Кондырева, Мозалевского, князя Мещерского и отставного капитана Дубовика; сверх того подпорутчика Кондырева он Сухинов на гоуптвахту не сажал; а по взятии из квартиры полкового командира знамен и казенного ящика он Сухинов отдал оные подполковнику Муравьеву, и после был сам поставлен с Кузминым на квартиру, отколь до самого выступления из Василькова никуда уже не выходил. Нащет возмущения рот и склонения к тому офицеров, не имел он Сухинов никакого от Муравьева поручения; заряженными пистолетами никого не угрожал; внушения к непризнанию над собой высочайшей власти и к исследованию вольности, он Сухинов никому не делал; не знает также и того, кем именно были собраны 3-я, 4-я и 6 роты. На другой день по собрании рот в Василькове, по отслужении, с приказания подполковника Муравьева, полковым священником молебна, и по прочтении наконец какого-то кате хизиса, выступили все в поход по тракту к Белой Церкви, при чем была поручена ему Сухинову в команду 6-я рота. По приходе в Мотовиловку Муравьев уговаривал собравшиеся там две роты 1-ю гренадерскую и 1-ю муш кетерскую, бывшие при капитане Козлове, следовать за ним; но что далее происходило, ему Сухинову не известно, потому что он тотчас с Кузминым отправился тогда на квартиру. Во время дневки в означенном селении присовокупилась еще и 2-я мушкетерская рота, но с каким офицером неизве стно; по прибытии их в Пологи, заняли, он Сухинов, Щипилла, Кузмин и Соловьев все посты; а по приходе в Ковалевку; Муравьев узнав о прибли жении к ним кавалерии и артиллерий, начал еще более ободрять всех солдат, говоря, что они будто бы следовали к ним для присоединения, и что присоединится также к ним и драгунская дивизия. Напротив того при выступлении из Ковалевки встречены были они гусарским отрядом, и хотя против оного Муравьев построил колонну; но по первому в них выстрелу из орудия, он Сухинов, видя совсем несогласное сказанному Муравьевым, бросился с некоторыми нижними чинами бежать, и скрывшись первоначально в деревне Мазеницах, просидел там в пустом погребе до ночи, колебаясь в предположениях своих куда деваться; потом решился пуститься на произвол судьбы, совершенно без планов, и пошел в южную сторону, переходя из деревни в деревню, нигде не останавливаясь; наконец, догнал его на дороге ехавший на паре лошадей неизвестный ему Сухинову шляхтичь, и подвез его по найму до местечка Корсуна, где оставив того шляхтича на торгу, и купив там на имевшиеся у него Сухинова деньги партикулярное платье, отправился он в дальнейший путь. А, дойдя до горда Черкаска и купив там в казначействе гербовую бумагу, составил сам себе фальшивый пашпорт, потом на бывшей там же ярморке купив лошадь с саньми, поехал прямо к Кременчугу и на дороге в неизвестной деревушке остановившись в одной корчме, достал мелу, вырезал печать по форме Александрийского уездного суда и приложил к тому пашпорту, подписав оный вместо известных ему членов того суда, по служению его Сухинова там, до вступления еще из статской в военную службу. После чего он Сухинов, проезжая Дубосары, решился написать письмо к своему брату Степану, служащему в Александрийском уездном суде, единственно для того, чтобы дать правительству случай взять себя, зная, что письма такого рода перехватываются; ибо он Сухинов и сам уже намеревался явиться начальству, но ужас содеянного им преступления колебал его в сем предприятии. По разнесшимся же слухам, что ищут его, он Сухинов пробрался в Кишинев и нанял там себе квартиру по 15 р. в месяц; но прожил в оной до взятия его под арест 11-ть только дней. Будучи в столь ужасном положении, не имел он Сухинов нигде постоянного пристанища, и шатался по разным местам, равно и родственников своих, кроме вышеозначенного письма, во время своего побега не извещал о себе; к укрывательству своему ни советов, ни способов никаких от них и ни от кого другого не имел, и даже родственники его вовсе не были о нем известны. Будучи же в Черниговском полку он Сухинов, подполковник Муравьев и товарищи его никакого развращения нижним чинам и предварительного с ними заговора не делали, но всегда старался Муравьев привязывать к себе нижних чинов, то избавлением от наказания по заслуженным ими винам, то иногда денежными подарками, почему солдаты имели к нему большую преданность, и приверженность, так, что по одному только слову Муравьева, из доверенности к нему, на все оказывали готовность свою; в рассуждении ж сношений Муравьева с солдатами других полков, было им Сухиновым замечено, особенно в лагере под Лещином, что приходило к нему по нескольку солдат Пензенского, Тамбовского и Саратовского пехотных полков из бывшего (как и сам Муравьев говорил) Семеновского полка, из коих многим давал он деньги, для какой же именно цели, не было еще тогда ему Сухинову известно; но уже во время возмущения Черниговского полка Бестужев и сам Муравьев рассказывали, что они имеют большую надежду на Пензенский и Саратовский полки, посредством семеновских солдат; и что один Саратовского полка рядовой, коего знает Бестужев, поклялся привести полк без офицеров. Сверх сего однажды после посторон него между ими разговора, когда наклонился таковой к Семеновскому полку, Бестужев вскочив со стула, начал с жаром говорить: «Вот каков имеют дух семеновские солдаты, что один из них, – не припомнит он Сухи нов какого именно полка, – приходил к ним и дал торжественную клятву, что при первом смотре должен будет из ружья застрелить монарха». Сие подтвердил ему Сухинову бывший в то время с ними разжалованный из полковников в рядовые Башмаков, и как кажется ему Сухинову, были также при сем разговоре Соловьев и Фурман.