Текст книги "Мятеж реформаторов. Заговор осужденных"

Напротив того, нижеозначенные подсудимые в военном суде объявили и на очных ставках, данных им с порутчиком Сухиновым, уличали его.

Порутчик Сизиневский, что когда подполковник Трухин окружен был мятежниками, то видел он Сизиневский, как Сухинов, подойдя к Трухину с заряженными пистолетами, сорвал с него эполеты.

Штабс-капитан Маевский, что он ходил в Василькове к приверженцам Муравьева просить увольнения от сообщества их, и они, в числе коих и Сухинов, на сие не согласились, а когда узнали, что Муравьев хотел отпустить его Маевского, то хотели убить его Маевского, как сказывала ему хозяйка квартиры Кузмина.

Порутчик Петин, что он везде был преследован в числе прочих приверженцев Муравьева и Сухиновым, по чему он Петин не мог отстать от Муравьева, который с Сухиновым и прочими сообщниками имел какой-то секрет.

Подпорутчики: Войниловичь, Кондырев и Рыбаковский, что Сухинов приидя из них к Войниловичу на квартиру, требовал под угрозами, чтобы он явился к Муравьеву; Кондырева же и Рыбаковского, шедших к гоуптвахте, когда били тревогу, а князя Мещерского, ехавшего туда же верхом на лошади, схватил с толпою солдат и у последних двух тогда же требовал согласия присоединиться к партии возмутителей, угрожая заряженными пистолетами, а с Кондырева он Сухинов сверх того сорвал эполеты и шпагу и посадил его на гоуптвахту.

Прапорщики Апостол-Кегичь и Белолюбский – что Сухинов часто читал солдатам возмутительный Катихизис и внушал им о вольности, говоря, что царя быть не должно; а когда солдаты стали сему внушению противиться, Сухинов сказал им, что они идут за царя Константина; при чем Кегичь допол нил, что когда он вместе с жандармским офицером Несмеяновым был оста новлен в Василькове на заставе прапорщиком Мозалевским и отведен к приверженцам Муравьева, то они, в том числе и Сухинов, приглашали обоих их под угрозами смерти пристать к их шайке.

Но порутчик Сухинов на сих очных ставках сознался в том только, что он первый прийдя в город и приступя к Трухину с заряженным пистолетом, который он имел при себе на всякой случай, арестовал его, и как Трухин в то же время окружен был толпою гренадер, то каким образом сорваны были с него эполеты не заметил; что князя Мещерского, ехавшего к гоуптвахте, точно он Сухинов остановил и только советовал ему слезть с лошади, потому что иногда могли бы выйти какие-либо неприятности; и что он Сухи нов действительно внушал солдатам о вольности. В прочем Сухинов во всем, выше сего подсудимыми офицерами показанном, сделал отрицание.

Сверх того при судопроизводстве Сухинов сознался, что он в свидетельстве, доставленном ему от брата его при переходе из пехоты в кавалерию, – данном в 1825 году от предводителя дворянства Александрийского уезда, прибавил, что за отцом его Сухинова, вместо 4-х душ крестьян, со стоит 42 души.

В ночь с 20 на 21 июля 1826 года осужденных по первому разряду мятежников начали отправлять в Сибирь.

Князь Оболенский, закованный в кандалы, сидел в тележке у подъезда комендантского дома Петропавловской крепости. Еще три упряжки стояли возле. Но они были пусты.

Оболенский сидел потупившись, глядя на свои кандалы. Вдруг тележка качнулась – кто-то сел на ее край. Оболенский поднял голову и увидел поручика Козлова – адъютанта военного министра Татищева, председателя Следственного комитета.

Козлов, с которым Оболенский едва был знаком по службе в гвардии, смотрел на него – и плакал.

Потом он пожал Оболенскому руку, погладил по плечу и спрыгнул с тележки. Уже выводили остальных осужденных.

Утро застало их далеко от Петербурга.

12 августа генерал-адъютант Бенкендорф получил донесение от статского советника Грибовского. Грибовский еще в 1821 году первый послал императору Александру обширный донос на участников тайных обществ. Александр тогда сказал: «Не мне их карать», – имея в виду не то свой былой либерализм, не то участие в убийстве отца. Однако Грибовскому было поручено организовать тайную политическую полицию в армии. За что он со рвением и взялся.

Летом 1826 года он был уже статским советником и человеком, сыскная опытность которого была для начальства несомненной. Потому он был перед отъездом первой партии осужденных направлен в Нижний Новгород с несколькими агентами, чтобы следить, не нарушаются ли правила, кои предписаны были фельдъегерям в Петербурге.

Правила эти предусматривали тщательную охрану, следование по строго намеченному пути, изоляцию арестантов…

И еще одно задание было дано Грибовскому и его агентам – выяснить отношение людей всех сословий к провозимым преступникам. Это было своего рода исследование общественного мнения.

Выполнить свою задачу Грибовскому было тем более нетрудно, что незадолго до этого он занимал пост нижегородского гражданского губернатора и знал, на кого там можно опереться.

Легко себе представить, с каким чувством удовлетворения наблюдал статский советник Грибовский, когда-то член Коренной управы Союза благоденствия, как его сотоварищей по тайному обществу везут теперь в Сибирь. Наконец-то…

Он писал Бенкендорфу: «Через Нижний Новгород провезены в три раза 10 человек государственных преступников. В первой были Якубович, Артамон Муравьев, Оболенский и Давыдов. Фельдъегерь с ними весьма молодой человек. Против почтовой конторы находится трактир купца Деулина, в котором они обедали и пили вино, заплатив за все 40 рублей. Оболенский плакал, видя, как толпа черни рассматривала их с презрительным любопытством; Муравьев несколько раз намекал, чтоб перестал плакать».

Статский советник Грибовский трудился без устали, и 25 августа Бенкендорф получил от него второе донесение. «По сведениям, собранным от приезжающих в Нижний Новгород по Ярославской дороге, государственные преступники останавливались в трактирах и по другим городам».

Тот факт, что эти господа, которых ему не удалось отправить на каторгу пять лет назад, имели наглость, гремя кандалами, обедать в трактире и пить вино, совершенно выводил статского советника Грибовского из себя.

Но, слава богу, предупрежденное им правительство не дремало.

«В Ярославле после провоза первой партии распоряжением губернатора прекращено сие.

В Костроме останавливались почти все. Давыдов имел здесь родственников, снабжен был сам и товарищи его шлафроками и другим платьем. Здесь они также пили шампанское: Якубович, не удовольствовавшись 4 рюмками, требовал еще, но ему отказали. Оболенский сказал: „Счастье, что с нами Якубович: он утеха нам“. Он отвечал: „Вам хорошо, а я за что терплю. Вы знаете, что я ничего не знал и не виноват“.

Ножей им не давали, а приносили пищу разрезанной. Давыдов по болезни был раскован. Когда провозили через Кострому Волконского, Трубецкого и еще двух братьев Борисовых, первые два были грустны, последние же шутили между собой. Трубецкой писал к жене письмо, одет был в нанковый тулуп; Волконский – в плисовые куртку и шаровары. Последний, сходя по лестнице в трактире, запутался в кандалах; крестьянин сказал ему при этом: „Учись, барин“; он возражал: „Для вас…“ Садясь в повозку, жандарм помогал ему. С балкона соседнего дома купец закричал: „Прокламаторы, законодатели!“ Чей-то отпущенник отвечал ему: „За что бранишь? Они несчастные, наказанные“. При сих словах окружающие закричали: „Да ты что, заодно с ними“, – и он едва мог спастись от побоев. Вообще из рассказов по всей дороге заметить можно, что даже чувство сострадания, столь свойственное народу русскому к жесточайшим преступникам после наказания, в отношении к сим людям нигде не обнаружено, а всеобщая везде ненависть показывает ясно, как масса народа привержена правительству и установленному порядку».

Тогда, в августе 1826 года, толпа не знала, за что этих людей гонят через всю Россию.

Пройдет еще пять лет, и страшный мятеж военных поселений, поднявший десятки тысяч поселенных солдат и крестьян, покажет, «как масса народа привержена правительству».

Глава вторая

…Есть воспоминания, которые никакая человеческая сила не может изгладить: они в Сибири…

Карл Воше

В апреле 1825 года в подмосковном имении застрелился граф Владимир Лаваль, двадцатидвухлетний брат Екатерины Трубецкой.

Смерть его была для всех неожиданна. Обстоятельства ее темны.

Один только Бенкендорф, которому всегда все было ясно, без колебаний решил, что причина самоубийства – «вольнодумство».

Молодой граф Лаваль был и в самом деле человеком либеральных взглядов, и родные его после 14 декабря не сомневались, что, останься он жив, он непременно оказался бы замешанным в заговоре.

Владимир Лаваль учился в Швейцарии и познакомился там с Карлом Августом Воше. Воше был немного старше его, образован, умен и беден. Как и молодой Лаваль, Воше был поклонником свободы.

Юноши подружились, и Владимир рекомендовал своего приятеля отцу. Воше приехал в Россию, был представлен графу Лавалю, понравился ему и стал секретарем и библиотекарем старого графа.

Он пользовался всеобщим уважением в доме, а после самоубийства Владимира отношение к нему приобрело особый оттенок – он был другом покойного сына и брата хозяев дома.

То, что произошло 14 декабря в нескольких десятках метров от дома, в котором он жил, потрясло его. На его глазах разразилась и погибла революция.

Князь Сергей Петрович, которого он и раньше ценил за ум и доброту, стал теперь мучеником за свободу. И Воше сострадал ему, Екатерине Ивановне, их друзьям не только как близкий к семье человек, но и как единомышленник.

И когда он услышал, что княгиня Екатерина Ивановна едет вслед за мужем в Сибирь, он сразу же вызвался сопровождать ее.

Воше был хрупок. От петербургского климата у него начиналась чахотка. Он почти не знал по-русски, но отлично представлял себе, что такое путешествие в несколько тысяч верст по российским дорогам.

И тем не менее он не колебался. Он сказал себе, что должен доставить Екатерину Ивановну князю Сергею Петровичу.

Он думал в тот момент только об этом. О том, что ему предстоит выполнить еще иную задачу, он не подозревал тогда.

1 августа 1826 года на площади города Острога, где квартировал теперь переформированный Черниговский полк, над головами Сухинова и его товарищей сломали шпаги и сорвали с них перед строем полка мундиры.

27 августа их привезли в город Васильков. Они проехали то место, где восемь месяцев назад он, Сухинов, со взводом своих гренадер остановил майора Трухина, бесновавшегося и угрожавшего, отобрал у него шпагу, сорвал эполеты и толкнул в ряды взвода… Уже восемь месяцев прошло с тех пор, как вели они полк по снежным дорогам, ждали с часу на час присоединения других полков, вели полк к свободе…

Свободы не получилось. И что, быть может, еще горше – смерти в бою Бог им тоже не послал.

28 августа их вывели на площадь.

Один из троих, барон Соловьев, писал потом: «На площади были построены Тамбовский пехотный полк и прибывшие из разных полков 9-й дивизии по сто человек рядовых с несколькими штаб– и обер-офицерами; возле самой виселицы помещен был отряд внутренней стражи. Сухинов, Соловьев и Мозалевский приведены закованными и поставлены впереди войска на большом друг от друга расстоянии».

Когда Сухинову предстала виселица на площади, ему сделалось трудно дышать. Он снова увидел, как Муравьев спрыгивает с коня возле колонны черниговцев и, указывая шпагой, отдает неслышные команды…

«Незабвенный мой Сергей Иванович, – подумал Сухинов, – они удавили тебя, подлецы… Вот на такой же…»

Виселица стояла перед ним.

«Когда приговор прочли войску, палач, подойдя к Сухинову, взял его за руку, повел через площадь к виселице и, обойдя вокруг оной три раза, передал в команду внутренней стражи. Так поступлено по очереди с другими… Зрители были не только в тесных толпах на площади, но занимали крыши домов».

Сотни глаз смотрели на бывшего поручика Сухинова, обесчещенного, закованного в кандалы.

Тут он впервые подумал о том, кто до сих пор терялся где-то за спинами дивизионного командира, генерал-аудиторов, следователей, тюремщиков. Кто был этот его высший судия, император всея Руси? Молодой человек двадцати восьми лет, всю жизнь проживший в довольстве и безопасности, к двадцати восьми своим годам дивизионный генерал в гвардии, ни разу не понюхавший пороху. Он не был до сих пор прикосновенен к государственным делам, и пользы от него Россия еще не видела. А что он был за человек и фрунтовик – это Сухинов знал от Сергея Ивановича Муравьева-Апостола, которому верил свято.

А кто был он, Иван Сухинов, стоявший сейчас подле виселицы?

Сын нищего дворянина, который и детей своих прокормить толком не мог, Сухинов пятнадцати лет от роду в 1809 году завербовался в Лубенский гусарский полк. Восемнадцати лет встретился с неприятелем – в 1812 году – «против австрийских и саксонских войск в перестрелках при селении Тришиле и при деревне Теребуне 26 и 27 октября». 3 ноября полк пересек русскую границу и вступил в герцогство Варшавское. Начался заграничный поход. 20 ноября Сухинов сражается при Шелятине. Французы были отброшены, и десять дней лубенские гусары преследовали отступающие части. 30 ноября французы остановились, и Сухинов дерется в сражении при Горностаевке. 2 и 4 декабря он – в бою под Волоковыском.

1813 год не менее богат битвами. 23 апреля лубенские гусары атакуют французов под Волчанском. 24 апреля – бой под Гольсдорфом. Армия шла в глубь Европы. 26 апреля лубенцы форсируют Эльбу под Дрезденом. 30 апреля Сухинов дерется при Бышиверде, 3 мая – первый бой под Бауценом, 8 и 9 мая – генеральное сражение под этим городом. Лубенский полк в самом пекле. Под Бауценом Наполеон отбросил русских. Армия отступает. 10 мая – контр-атака под Рейхенбахом. Сухинов в первый раз ранен в кавалерийской схватке – саблей в правую руку.

Он остается в строю.

Уже 14 мая он участвует в сражении под Кенигштерном, которое длилось три дня. 18 мая он участвует в атаке на корпус Вандома. Снова ранен под Лейпцигом 2 сентября – в левую руку ниже локтя, в плечо и голову.

Он остается в строю.

И с 4 октября сражается снова под Лейпцигом в четырехдневной «битве народов».

Потом был ранен еще трижды.

В январе 1814 года Иван Сухинов воевал уже во Франции.

Всю кампанию 1812–1814 годов проделал он рядовым гусаром.

В 1814 году было ему двадцать лет.

Мало кто мог назвать себя солдатом с таким правом, как поручик Сухинов, стоявший 28 августа 1826 года под виселицей на площади города Василькова.

Там, под виселицей, вспоминая прошлую жизнь свою, вспоминая загубленного друга своего Сергея Ивановича Муравьева-Апостола, видя рядом товарищей своих, униженных, ошельмованных, он решил отомстить или погибнуть.

А уж когда он принимал решение, то шел до конца.

Дорога в Иркутск вела через Нижний Новгород. Потому статский советник Грибовский и устроил там свою штаб-квартиру.

Княгиня Трубецкая и Карл Август Воше выехали из Москвы 6 августа 1826 года.

Они уезжали из дома графа Сергея Павловича Потемкина на Пречистенке. Их провожали – сам хозяин дома, графиня Елизавета Петровна Потемкина, урожденная княжна Трубецкая, многочисленные слуги.

Вещи в карету укладывал бывший камердинер графа Данила Васильевич Бочков, ныне московский мещанин.

Вечером того же дня один из лакеев графа встретился на улице с полицейским офицером и сделал ему подробное донесение о том, что происходило за последние дни в доме Потемкиных.

С первого дня пути Воше стал вести подробный дневник. Каждые два-три дня он отправлял письмо графу Лавалю.

12 августа старый Лаваль писал вслед дочери: «Вчера вечером я получил, мое дорогое дитя, несколько строчек от мсье Воше из Владимира, которые доставили мне большую радость. Я следую за тобой в твоем пути, сопровождаю тебя своими пожеланиями и молитвами к Всемогущему, чтобы он заботился о тебе и сделал твое путешествие счастливым, насколько это возможно. Судя по тому, что мне сообщает мсье Воше, мне кажется, оно началось довольно благополучно. Предполагаю, что если с вами ничего не случится, вы будете в Нижнем во вторник вечером, что вы там остановитесь на среду и четверг и что, следовательно, мое письмо найдет тебя в Казани… Тысяча и тысяча приветов мсье Воше, передай ему мою признательность и мою привязанность».

19 августа Грибовский доносил Бенкендорфу: «Жена Трубецкого проехала третьего дня через Нижний…»

От опытного взгляда статского советника не укрылся и необычный спутник княгини Екатерины Ивановны.

Люди Грибовского проследили Трубецкую и Воше до самой их остановки. А остановились они в селе Лыскове – под Нижним, – у хозяина огромного имения князя Георгия Александровича Грузинского.

Князь Грузинский был родным дядей Сергея Петровича Трубецкого.

Князь Г. А. Грузинский. Рисунок К. П. Мазера. 1840-е гг.

Жарким августовским днем 1826 года генерал-адъютант Бенкендорф читал и перечитывал донесения своих агентов о следовании в Сибирь государственных преступников, о толках в публике на их счет, о поступках и намерениях их родственников… «Жена Трубецкого проехала третьего дня через Нижний…» С ней был этот француз. Зачем он ехал? Разве нельзя было послать вместо него для охраны здорового парня из дворовых людей? Почему француз? Об этом стоило подумать.

Бенкендорф был уверен, что ни сами преступники, ни родственники их не успокоятся, что они будут придумывать различные извороты для облегчения судьбы, преступниками заслуженной. Что это могли быть за извороты? Подкуп местных чиновников и охраны. Запугивание местных властей громкими именами преступников и их родни. Использование родства с кем-либо из местного начальства… Это все – для послаблений.

А ведь есть и еще одна опасность. Страшно сказать – побег… Пусть не всех – это невозможно. Но даже если нескольких… Имея деньги и многочисленных пособников, можно затеряться в России или перейти в чужие края… Николай Тургенев, приговоренный к каторге, гуляет же себе по Лондону. Отчего бы ему не гулять вместе со своим другом Трубецким, скажем? «Жена Трубецкого проехала третьего дня через Нижний…» Что у них на уме? И этот француз…

Нужно предупредить Грибовского, чтобы тщательно исследовал обстоятельства. Чтоб узнал о замыслах – сколько возможно. О чем говорила княгиня с князем Грузинским? Только ли отдыхала у него в доме?

C. П. Трубецкой. Акварель Н. А. Бестужева. 1828–1830 гг.

Нужно особо предупредить генерал-губернатора Бахметьева.

В то время Бенкендорф еще не знал, что генерал от инфантерии Бахметьев был дядей государственного преступника Трубецкого, ибо сестра его была женой князя Грузинского.

Филипп Филиппович Вигель писал, вспоминая свою поездку в Нижегородскую губернию: «Всеповелительным деспотом с давних пор проживал в сей губернии сын одного Грузинского царевича князь Егор Александрович. Я уже означил вкратце деяния его, когда говорил о подобных ему, коих число впрочем не было велико и из коих один только рязанский Лев Дмитриевич Измайлов мог равняться с ним в необузданности. Не знаю, первые ли шаги его ознаменованы были насилиями или он постепенно достиг власти, ни на каких законах не основанной? Царского происхождения, с полуденной кровью, с пылкими страстями, с крутым нравом, князь Грузинский точно княжил в богатом и обширном селении своем Лыскове, на берегу Волги, насупротив маленького города Макарьева. Все приезжие, покупатели и торгующие, находя в Лыскове гораздо более удобств и простора, нанимали тут квартиры во время ярмонки, и это время было для Грузинского самое блистательное и прибыльное в году, так что с каждым годом, казалось, сила его умножается».

Князь Георгий Александрович и в самом деле был правнуком грузинского царя Вахтанга VI, выехавшего в Россию в 1724 году. Так что мало кто мог поспорить с князем Грузинским в родовитости. Князь Георгий Александрович имел чин действительного статского советника, придворное звание камергера, двадцать три года подряд – с 1807 по 1830 – нижегородское дворянство избирало его губернским предводителем.

Е. И. Трубецкая. Миниатюра Н. А. Бестужева. 1828 г.

Либералом он не был.

И, однако же, когда жена родного его племянника – его сестра была матерью князя Сергея Петровича – приехала к нему и просила о помощи, он, не раздумывая, ей эту помощь обещал.

Он не любил Романовых.

Его, князя Георгия, предки правили Грузией и назывались царями, когда о Романовых еще и слуху не было.

И то, что этот мальчишка Николай заковал его племянника, князя Трубецкого, в кандалы и отправил как какого-то разбойника на каторгу, приводило Георгия Александровича в бешенство.

Разумеется, ни о каких открытых действиях против императора князь Георгий Александрович и не помышлял.

Но помочь племяннику, а заодно насолить Николаю и его присным – на это он был готов.

Договорились они с княгиней Екатериной Ивановной вот о чем: когда в Сибирь или из Сибири будут ехать нарочные с письмами – а письма будут такого свойства, что лучше им не попадать в руки властей, – то нарочные в Лыскове смогут остановиться, отдохнуть, в случае надобности получить денег, и – что самое главное – те, кто поскачет из Сибири, отдадут письма князю Георгию, а он своими средствами доставит их адресатам в столицы.

А нарочных пусть ловят тогда на заставах и обыскивают сколько душе угодно.

О проекте побега Георгию Александровичу сообщено не было.

Через несколько дней статский советник Грибовский уже знал о длительных беседах Трубецкой с хозяином Лыскова, знал, что Воше на обратном пути должен остановиться у князя Грузинского.

Среди многочисленной дворни не так уж трудно найти человека, которого можно подкупить. Тем более что людей своих князь Георгий обижал часто и жестоко.

Полученные сведения Грибовский сообщил Бенкендорфу и генерал-губернатору Бахметьеву.

19 августа княгиня Трубецкая выехала из Лыскова. В двадцатых числах проехала Казань и Екатеринбург.

9 сентября она была уже в Красноярске.

Воше вел дневник.