Текст книги "Мятеж реформаторов. Заговор осужденных"

Генерал-губернатор Восточной Сибири Александр Степанович Лавинский оказался в большом затруднении, узнав, что государственные преступники, осужденные по делу 14 декабря, будут сосланы в подведомственные ему области.

Эти сто с лишним человек, многие из которых проявили себя людьми деятельными и решительными, могли стать для генерал-губернатора источником неисчислимых бедствий.

Он знал свой край, населенный в значительной мере людьми буйными и готовыми на возмущение. Многие тысячи каторжников, сосланных за страшные преступления против закона – за убийства, грабежи, разбой. Многие тысячи солдат, сосланных за непокорность из армии и гвардии, множество поляков, бунтовщиков и детей бунтовщиков… Все время то здесь, то там возникали различные происшествия – мелкие бунты, побеги. Но этой постоянно волнующейся опасной стихии не хватало головы, центра, умелой руки, которая бы это волнение направила.

Теперь – с водворением в пределы края всех этих бывших генералов, полковников, поручиков, соединенных общими замыслами, общим несчастьем, – положение становилось во сто крат опаснее.

Призрак великого сибирского междоусобья встал перед генерал-губернатором…

Эти мысли томили Лавинского еще в Москве, куда он был вызван в июле на коронацию молодого императора. Здесь, встречаясь постоянно с родными сосланных, понял он и еще одну для себя опасность – вызвать неудовольствие и ненависть этих лиц слишком строгим надзором за ссыльными.

А ведь среди них были и весьма влиятельные…

Куда ни кинь – все плохо и ненадежно. Ненадежность, неопределенность тревожили его сейчас не меньше, чем возможные беды в будущем. А тут еще он узнал об отъезде княгини Трубецкой… И он решил добиться положительных, ясных инструкций – только в них было спасение.

25 августа он составил свои соображения, касающиеся вопроса частного – жен государственных преступников, едущих в Сибирь. И отправил их – эти соображения – начальнику Главного штаба барону Дибичу, чтоб посмотреть, как отнесутся там – наверху – к его беспокойству…

«Генерал-губернатор Восточной Сибири, не имея доныне никакого предписания насчет отправленных в Сибирь преступников, не знает, имелись ли в виду следующие соображения, если, впрочем, слухи о следовании за ними жен их в существе своем справедливы.

1) Будет ли сделано предписание местным властям об образе обхождения их с сими женами, т. е. считать ли их в прежнем быту или женами ссыльных?

2) Следуя за своими мужьями и продолжая супружескую с ними связь, они, естественно, делаются причастными их судьбе и теряют прежнее звание, а прижитые в Сибири дети поступают уже в казенные крестьяне. Неизвестно, имеют ли они о сем понятие, и ежели нет, то не должно ли оное быть им внушено, ибо многие, может быть, решаются ехать в Сибирь не из любви и привязанности к своим мужьям, но из пустого тщеславия, чтоб быть предметами разговоров и показать публике, что пожертвовали для мужей собственным благополучием своим, но коль скоро мечтания их рассеются вразумлением об ожидающей их там участи, то, может быть, исчезнет и охота к выполнению необдуманного намерения.

3) Судя по состоянию, жены сии могут иметь большие деньги. Могущественная сила оных в краю бедном, населенном людьми буйными и развратными, может иметь вредное влияние и потому не должно ли ограничить их в привозе с собою наличных сумм?..

P. S. Не должно ли предоставить свободу крепостным людям, за сими женами едущим, возвратиться восвояси, ибо по строгой справедливости они не могут быть причастны участи как самих преступников, так и жен их, добровольно отрицающихся от прав своих, и сие послужить может к вящему их вразумлению».

Утром 31 августа 1826 года бумага Лавинского была передана Дибичем царю.

В 3 часа пополудни того же дня Лавинский получил от Дибича письмо:

«Секретно.

Милостивый государь Александр Степанович!

Государь император высочайше повелеть соизволил для совещания об образе присмотра в местах ссылки за осужденными по решению Верховного Уголовного Суда и о других обстоятельствах, до них относящихся, составить особый комитет, в котором присутствовать тайному советнику Сперанскому, Вашему Превосходительству, генерал-адъютанту Бенкендорфу, генерал-майору Лепарскому и мне.

Сообщая Вашему Превосходительству сию высочайшую волю, я прошу покорнейше Вас пожаловать ко мне для открытия сего комитета во вторник в 7 часов вечера. 31 августа 1826 года. № 1428.

С совершеннейшим почтением имею быть и проч.

Барон Дибич».

Стало быть, не один Лавинский предвидел возможные последствия ссылки государственных преступников в Восточную Сибирь, раз был создан особый комитет.

Да, быть может, никто так трезво не смотрел на вещи в тот момент, как сам Николай.

В начале сентября Николай вызвал Лавинского к себе.

Речь прежде всего зашла о воинских силах. В тех местах, куда проследовали преступники, сил этих было мало.

– Ты ручаешься за безопасность края? – спросил Николай.

Лавинский собрался с духом.

– Нет, ваше величество, не ручаюсь, ежели преступники, как предполагается, будут расселены по разным заводам. Каждый завод отделен от другого значительными расстояниями и имеет отдельное управление. Для охраны преступников в таком положении придется многократно дробить воинские силы, и без того немногочисленные.

– Что же ты полагаешь?

– Я полагаю, ваше величество, соединить их вместе в Нерчинском заводе или в Чите, отобрать 150 человек надежных солдат для охраны и вверить дело в полную ответственность генерал-майору Лепарскому. И ему будет способнее охранять их в одном каземате.

Много лет спустя Михаил Бестужев писал историку Семевскому: «Вам, вероятно, кажется странным: для чего лицам, осужденным по законам в каторжную работу, следовательно долженствующим быть разосланным по заводам, – этим лицам строят казематы, назначают коменданта, его огромный штат канцелярии и проч. и проч. Да, это странным покажется всякому, не посвященному в таинства нашей администрации. Ларчик открывался просто: боялись общего бунта всей Восточной Сибири».

И, как выяснилось через полтора года, не напрасно боялись.

А пока что с 1 сентября комитет начал работу. Председательствовал барон Дибич, начальник Главного штаба.

5 сентября 1826 года Сухинов, Соловьев, Мозалевский и подпоручик Быстрицкий вышли из ворот киевской тюрьмы и начали свой пеший путь в Нерчинск.

Они шли, скованные по рукам и ногам.

Горбачевский в своих записках рассказывал со слов Соловьева и Мозалевского: «Легко представить себе положение черниговских офицеров без всякого пособия, без родных, без знакомых, оставленных и забытых всеми. Они отправились в Москву полуодетые, имея при себе два рубля серебром. Наготу барона Соловьева прикрывали рубашка и старый халат. При отправлении своем из Киева они виделись в канцелярии с 12 человеками своего полка солдат и с 14-летним разжалованным юнкером, назначенным в Грузию; их свидание было трогательно; нечаянная встреча заставила их на минуту забыть свое несчастие. Слезы катились из глаз добрых солдат, видя бедственное положение своих офицеров; они хотели утешить их, но их утешения обращались в простые, но сильные выражения горести. Соловьев и его товарищи отдали своим сослуживцам последние два рубля серебром и не иначе могли их заставить принять оные, как обманом, уверяя, что они имеют деньги и ожидают еще скорой помощи от родных; сами же пошли на кормовых, которых полагается по 12 коп. в сутки».

Путь их лежал через Козелец, Нежин, Глухов, Орел, Калугу…

Ночевали они в местных тюрьмах, забитых арестантами. Кандалов с них не снимали.

Редко, но все же представлялась им возможность проехать несколько верст на обозной телеге.

Измученные Соловьев, Мозалевский и Быстрицкий рады были этому короткому облегчению.

Сухинов не сел на телегу ни одного раза. Его гордость не позволяла ему принимать даже такое снисхождение. Он хотел испить чашу до конца, чтобы расплатиться сполна.

Предписание из Петербурга о приготовлении лошадей для дальнейшего следования государственных преступников председатель Иркутского губернского правления действительный статский советник Николай Петрович Горлов получил еще 15 августа. Он в это время замещал гражданского губернатора.

Распорядившись о лошадях, он 18 августа дал приказание начальнику Иркутского адмиралтейства «о приготовлении казенных транспортов на здешней стороне Байкала».

Итак, все было готово для отправки осужденных в глубину Восточной Сибири…

Особняк Лавалей. Собрание античных статуй. Акварель М. Н. Воробьева. 1819 г.

29 августа на берегу Ангары возле того места, где приставал паром, толпились сотни жителей Иркутска. Они ждали, когда на Московском тракте – на том берегу – покажутся скачущие тройки. В этот день в Иркутск должна была прибыть вторая партия государственных преступников. Первая – Оболенский, Якубович, Артамон Муравьев и Василий Давыдов – прибыла 27 числа.

Волконского, Трубецкого и братьев Борисовых привезли к самой ночи. Их сразу отвели в помещение полиции. Иркутский комендант генерал-майор Покровский распорядился поставить у дверей их комнаты часовых и расставил караулы вокруг здания.

Вскоре в полицию прибыл и действительный статский советник Горлов…

Когда он вошел, Волконский и Трубецкой встали, звякнув кандалами, а братья Борисовы сделали вид, что спят.

Горлов уже несколько дней назад знал, кого везут, из полученных предписаний.

С горечью и тоской ждал он этой встречи.

И вот теперь они стояли друг против друга.

В 1816 году, ровно десять лет назад, когда русская армия возвратилась из Европы, когда все были опьянены победой и ожиданием неслыханных перемен, он, Горлов, встречался с этими двумя молодыми аристократами.

В том году была учреждена масонская ложа «Избранного Михаила» – в честь первого Романова на русском престоле. В этой ложе состояли Федор Глинка, Николай Бестужев, братья Кюхельбекеры, Батеньков. Все они теперь осуждены по делу 14 декабря.

В этой ложе состоял и он, Горлов.

А одновременно с «Избранным Михаилом» учреждена была ложа «Трех добродетелей».

Среди управляющих ею были князь Сергей Волконский и князь Сергей Трубецкой.

Обе ложи были тесно между собой связаны, ибо замышлялись они как подспорье Союзу спасения, тайному обществу…

В то время и оба князя, и он, Горлов, делали одно дело.

А в 1818 году он вместе с Батеньковым основал в Томске ложу «Восточного Светила на востоке Томска в Сибири» и управлял этой ложей.

И вот теперь он стоял как власть имущий перед двумя своими единомышленниками, наряженными в непривычную одежду, худыми, закованными в кандалы.

В комнату вошли генерал Покровский и городничий Пирожков.

Не глядя на них, председатель губернского правления, исправляющий временно должность гражданского губернатора, действительный статский советник Горлов сказал:

– Воинский караул можно снять. Полиции достаточно. Не надо придавать событию чрезмерной важности в глазах обывателей… От оков преступников освободить.

Повернувшись, он увидел удивленные лица коменданта и городничего.

– От оков преступников освободить! – раздраженно повторил он. – Эта мера только для безопасности следования.

Он знал, что поступает опрометчиво. Но ничего не мог с собой поделать.

Больше того: когда он, осилив судорогу в горле, приказал снять с них кандалы, он почувствовал, что кончилась тяжкая тревога, гонявшая его все эти дни по городу, не дававшая спать. Он не знал, что же он сможет сказать, увидев этих двух людей…

Он сказал: «От оков преступников освободить!» – и освободился сам. Он стал спокоен, хотя и знал, что губит себя.

Хмурый Покровский, обиженный тем, что отменено его распоряжение, вышел.

Пирожков подозвал частного пристава Затопляева и велел снять с преступников кандалы.

Много позже, в апреле 1827 года, когда началось следствие по делу о подозрительных связях иркутских чиновников с государственными преступниками, подчиненный Горлова советник губернского правления Здор показывал следователям: «В то самое время, когда государственные преступники Муравьев, Давыдов, Оболенский, Якубович, Трубецкой, Волконский и двое братьев Борисовых доставлены были в Иркутск, они свезены были во двор к правящему должность гражданского губернатора председателю губернского правления Горлову, куда вслед за ними явился комендант Покровский и стеклось множество народа, при самой реке Ангаре их встречавшего. Я был завлечен в толпу прочих людей и, полагая, что их тотчас же повезут далее, подошел к повозке, где сидело два человека, из одного человеколюбия всунул им в руки 50 рублей, которые на тот раз со мной случились; около повозки их стоял жандарм безотлучно, их привезший, тут же находился фельдъегерь и многие из обывателей Иркутска. А также ходил по двору комендант Покровский, почему никто из нас не мог, да и не смел говорить с ними… Через несколько минут повозки, на коих сии четыре преступника находились, отправились к градской полиции… После чего отправился в числе прочих чиновников на завод к управляющему сборами Кузнецову; отсель часу в пятом после обеда увидели в окошке еще следующие повозки по ту сторону Ангары из московского тракта; управляющий сборами Кузнецов пригласил нас всех бывших у него, и мы отправились в полицию видеть сих последних; Кузнецов же потому более спешил к ним, как он проговорил мне, что тут был Трубецкой, о котором писал ему доверитель его кн. Голицын, чтоб заготовлена была квартира для жены его, которая за ним в Иркутск прибудет».

Город, как видим, был чрезвычайно возбужден приездом петербургских и южных мятежников. Причем отношение к прибывшим было доброе.

И еще одно крайне важное обстоятельство – письма и инструкции некоторым значительным лицам в Иркутске были посланы не только военным министром. Кузнецов, о котором пишет Здор, был городским головой. И получил, как видим, соответствующую инструкцию от дружественного Екатерине Трубецкой князя Голицына. Разумеется, не того флигель-адъютанта, что обыскивал кабинет в доме Лавалей, а куда более значительного лица.

И поспешил эту инструкцию выполнить.

Что до самого Здора, то, как выяснилось, он лично знал Якубовича по Петербургу, знал приехавшего позже декабриста Назимова, явно знал Краснокутского, тоже доставленного в Иркутск. И, как он сам признался, влекло его к осужденным не только любопытство: он хотел и мог быть им полезен. Он им сочувствовал. Но власти все это выяснили позже – в 1827–1828 годах.

А теперь, в августе 1826 года, советник губернского правления Здор был вне подозрений.

Ждал приезда государственных преступников в Иркутск и еще один человек – учитель здешней гимназии француз Жульяни. Жульяни был знаком с застрелившимся Владимиром Лавалем и его сестрой, княгиней Трубецкой.

Он был готов действовать.

Сухинов и его товарищи шли пешком в Сибирь.

В сентябре 1826 года они пришли в Кромы. До Москвы оставалось недалеко.

«В городе Кромах, Орловской губернии, тюрьма, в коей они провели ночь, была настоящею пыткою и сделалась почти губительною для них. В двух маленьких комнатах набито было полно арестантов, между коими находилось несколько больных женщин, которые из религиозного фанатизма отрезали себе груди и были оставлены без всякого пособия; тела их были почти полусгнившие: смрад был такой, что к ним близко никто не подступал. Кроме сего, теснота, жар и дурной запах делали сию тюрьму нестерпимою. Соловьев провел всю ночь у маленького тюремного окошка; его товарищи спали под нарами, на сыром и нечистом полу, но и в сем успокоении они должны были чередоваться по причине чрезмерной тесноты… На другой день после сего ночлега барон Соловьев и Мозалевский заболели; смрадные и тесные тюрьмы совершенно расстроили их здоровье; с железами на руках и на ногах, они не могли даже переменить рубашку… С ними сделалась сильная горячка, так что они ничего не помнят о случившемся с ними во время дороги от Калуги до Москвы. Когда в Москву входила партия, они до того были слабы, что, лежавши на подводах своих арестантских вещей, были привязаны веревками к повозке».

Сухинов, избежавший болезни, но с трудом державшийся на ногах от измождения, шел пешком.

Действительный статский советник Горлов не спал в ночь с 29 на 30 августа.

Вечером он отдал приказание приготовить судно для перевозки преступников через Байкал. К Байкалу уже отправлен был полицейский офицер.

Но теперь, ночью, Горлову пришла другая мысль.

Он был волею судьбы – в отсутствие военного и гражданского губернаторов – самым главным в Иркутске и губернии. Вся власть была в его руках. Так не попытаться ли облегчить участь этих людей?.. Он еще раз просмотрел предписания военного министра. О том, что государственные преступники должны быть отправлены в Нерчинск, не было сказано ни слова. Разумеется, он прекрасно знал, что именно в Нерчинском крае должны они быть водворены, что там уже делаются приготовления… Но раз нет прямых слов в предписании, то что мешает ему, Горлову, сделать вид?.. Государственных преступников велено употребить в каторжные работы.

С. Г. Волконский. Рисунок с акварели Н. А. Бестужева. 1828–1830 гг.

Но и работа на солеваренных и винокуренных заводах под Иркутском тоже каторжная работа. Там каторжные и работают.

Так не отправить ли их на заводы? Пока в Петербурге разберутся, время пройдет, и – чем черт не шутит – Трубецкой и Волконский с товарищами так и останутся здесь. А ведь это все же не Нерчинские рудники… Рискнуть?

Но ведь кончиться может плохо. Ведь если потом дойдет до Лавинского, что он, Горлов, уже приказал судно готовить, так не отговориться будет незнанием. Так что же делать?

Страшно? А что же клятвы его масонские? Толки о справедливости и чести? Какая же им, клятвам и толкам этим, цена, ежели страх пересиливает? И ведь не казнь ему, Горлову, грозит, не каторга, а всего-навсего неприятности по службе. А эти неприятности он и так уже накликал, освободив их от оков… Но ведь уволят со службы – жить будет нечем. И сыну жить будет нечем. Но Нерчинские рудники?.. Он знал, что это такое.

Рано утром он приказал послать нарочного с отменой прежнего приказания.

На другой день после своего прибытия осужденные были отправлены по близлежащим заводам. Отношению к ним первого человека в губернии охотно последовало и более мелкое начальство.

Лица, не одобряющие такое попустительство, до времени затаились. Но когда в Иркутск вернулся гражданский губернатор Цейдлер, а осужденные были отправлены в Нерчинск, лица эти – во главе с комендантом Покровским – начали действовать. Предпринятое Покровским следствие выяснило, как содержались в заводах декабристы.

М. Н. Волконская. Акварель Н. А. Бестужева. 1828 г.

«…Во время бытности государственных преступников в заводе поручик Хоткевич обще с винокуром Смирновым имели с преступниками большие связи, такие, что не только ходили к ним каждодневно в квартиру и беспрестанно упражнялись в гуляниях по заводу, езде на дровнях Смирнова, но не один раз уезжали на уляхинскую мельницу и усольский остров с песенниками из рабочих. Хоткевич давал преступникам для постройки дому рядового Никитина. Смирнов же сверх сего 17 числа сентября минувшего года уезжал из завода с преступником Давыдовым, мещанином Ситниковым и рабочим, находившимся у Смирнова в прислугах… по подорожной, в проезде коих утверждают стоящий на бикете рядовой Матвеев и Еловский станции ямщики Григорий Носков и Захар Арсентьев, которые возили их в двух повозках до Урикского селения, и сии последние удостоверяют, что до Урикского селения поехали по дороге, лежащей к Хомутовскому селению, а потому, надобно полагать, имели свидание с преступниками, находившимися в Николаевском заводе. 18-го числа по возвращении к Еловской станции отвезены в завод теми же ямщиками и во все время бытности преступников в заводе не были употребляемы ни в какую работу».

Поездки Давыдова были отнюдь не праздными.

16 сентября в Иркутск приехала княгиня Екатерина Ивановна.

Она поселилась в доме городского головы Кузнецова. Кузнецов сразу же пригласил к себе Жульяни, знакомого княгини по Петербургу.

Жульяни, поговорив с княгиней, отправился к Горлову, и тот подписал ему подорожную до Александровского завода. Приехав в завод, он сообщил Давыдову о прибытии Трубецкой и просил известить князя Сергея Петровича. Давыдов со Смирновым отправились в Николаевский завод к Трубецкому. Жульяни ждал в Александровском. Вернулся Давыдов на следующий день – 18 сентября, а Жульяни отбыл в Иркутск с нужными сведениями. Так была подготовлена поездка в Николаевский завод Екатерины Ивановны и Воше.

Все это было явным нарушением законов.

Они приехали в завод 19 сентября.

Екатерина Ивановна осталась ждать в тележке, а Воше в сопровождении ямщика пошел искать избу ссыльных.

Он толкнул низкую дверь и остановился, всматриваясь в полумрак. Когда глаза привыкли, он увидел стоящих посредине комнаты двух высоких людей. В одном из них он узнал Трубецкого.

Трубецкой и Волконский услышали голоса на улице, но из суеверного чувства удержали себя и не бросились навстречу.

Воше всмотрелся в худое загорелое лицо князя Сергея Петровича, увидел у того слезы на глазах и сказал:

– Князь, я привез вам княгиню…

И тоже заплакал.