Текст книги "Город Антонеску. Книга 1"

Ордонанс № 563: «ВЗОРВАТЬ!»

Дальник, 25 октября 1941 г. Позднее утро

Еще вчера в разгаре убийств, когда залитые кровью евреи падали в расстрельные рвы, а убийцы, в ужасе от содеянного, отходили куда-то в сторону и начинали молиться Богу, в Одессу пришла еще одна телеграмма из Бухареста.

Это был уже третий за последние сутки приказ Антонеску – Ордонанс № 563.

На этот раз адресатом, правда, был не «каналья» Трестореану, а старший по званию – генерал Мачич.

ИЗ ОРДОНАНСА № 563

генералу Мачичу – командующему 2-м армейским корпусом

24 октября 1941 г.

Маршал Антонеску приказывает:

Все лица, подлежащие казни по приказу № 562 от 23.10.41, но еще не казненные, а также те, которых можно подвести под этот приказ, должны быть загнаны в заранее заминированные бараки и взорваны.

Взрыв следует произвести в день похорон наших жертв.

Этот приказ следует уничтожить сразу же после ознакомления.

Глава Военного кабинета, полковник Давидеску

Евреев Одессы уже расстреливали, вешали, сжигали живыми, теперь их ждет еще одна казнь – они будут взорваны в заминированном бараке.

Трудно поверить в существование такого документа!

И поэтому в этой книге мы приводим его фотокопию.

Посмотрите внимательно!

Даже если вы не знаете румынского языка, то легко поймете, о чем идет речь, и сможете удостовериться в его подлинности.

Прежде всего номер приказа – вот он в первой строке: № 563.

Затем адресат: «general Macici».

Вначале как будто бы было написано Тресториану, а затем зачеркнуто и добавлено «Масici».

Далее: Маршал Антонеску «ordin» – «приказывает».

Пункт второй: «cladir» – «загнать», «in prealabil minata» – «в предварительно заминированные» бараки и «выбросить в воздух» – «aruca in aer».

Последний, третий пункт требует уничтожить приказ сразу же после ознакомления. И тем не менее рукописная копия приказа сохранилась.

Как это произошло?

Телеграмму из Бухареста принял вечером 24 октября 1941-го капитан Иванэску.

Он обязан был тут же ее расшифровать и передать генералу Мачичу, которому она была адресована. Но он, по его словам, в тот вечер якобы «не нашел» Мачича.

Странно, не правда ли?

Ведь были же у генерала адъютанты, которым можно и нужно было передать столь важную телеграмму? Был еще и «каналья» Тресториану, который так же, как и Мачич, отвечал за уничтожение евреев.

Но Иванэску «не нашел» Мачича – ни вечером, ни ночью и передал ему телеграмму только утром – 25 октября 1941-го.

Отчаянный капитан сделал еще одно вопиющее нарушение воинской дисциплины – сохранил копию расшифрованной телеграммы!

Дважды в Одессу звонили из Бухареста и напоминали о необходимости уничтожить все следы Ордонанса № 563.

И тем не менее…

Дальнейшая судьба капитана Иванэску не известна. Известно лишь то, что его мужественный поступок не смог предотвратить преступление.

Один из заполненных евреями и еще не сожженных амбаров был заминирован и взорван. Взрыв прогремел не в день похорон погибших при взрыве комендатуры, как требовал Антонеску, но все же в достаточно «символичное время» – в 17 часов 30 минут – примерное время взрыва Дома на Маразлиевской.

Мощная взрывная волна разбросала исковерканные человеческие тела по всей округе. Земля была залита кровью и усеяна останками.

Сами убийцы, солдаты и офицеры, были потрясены этой картиной. Даже на полях сражений не приходилось им видеть подобного ужаса.

Говорят, что в этом последнем амбаре не было еврейских мужчин – только дети и женщины.

Дом на Дзержинского

На улицах Одессы еще висели, раскачивались на ветру 5 тысяч повешенных, на Дальнике уже были расстреляны и сожжены еще около 22 тысяч, когда 24 октября 1941-го немцы вошли в Харьков.

И все повторилось по тому же сценарию.

Как в Киеве, как в Одессе.

Вначале евреев просто вешали и убивали на улицах, а через несколько дней прогремел взрыв: 14 ноября в 3 часа 30 минут утра взлетел на воздух Дом на Дзержинского, который занимал военный комендант генерал-майор фон Браун.

В тот же день прогремело еще несколько взрывов, и сегодня уже известно, что все эти взрывы осуществил коллега нашего генерала Хренова, полковник Старинов.

Говорят, что саперы ошибаются только один раз. Полковник Старинов, наверное, ни разу не ошибся, потому что прожил жизнь длиною в 100 лет – с 1900 года, когда родился где-то на пути в Москву, в будке железнодорожного сторожа, и до 2000-го, когда умер в Москве знаменитым профессором.

Всю свою жизнь этот человек занимался минами – противотанковыми, противопехотными, минами замедленного действия, минами-сюрпризами и, наконец, минами, управляемыми по радио.

Одну из таких мин установили в Харькове в доме № 17 по улице Дзержинского. Этот одноэтажный особняк был построен в 30-х годах для первого секретаря ЦК компартии Украины, будущего «врага народа» Косиора.

В 1939-м, после расстрела Косиора, его занял Хрущев, а теперь вот – фон Браун.

Генерал не сразу занял этот престижный особняк – он панически боялся советских мин, а потому вначале расположился в какой-то хибарке на окраине Харькова и послал в особняк саперов. Профессиональные немецкие саперы сразу же обнаружили в подвале под грудой угля огромную мину, обезвредили ее и доложили генералу, что дом «чист». И никому не пришло в голову, что прямо под этой миной спрятана еще одна – управляемая по радио, которая только и ждет сигнала на взрыв.

В тот же день, 13 ноября 1941-го, около полуночи, фон Браун переехал.

А на рассвете прогремел взрыв.

Когда растаял вызванный взрывом дым, от Дома на Дзержинского осталась лишь огромная яма да обломки рояля, принадлежавшего когда-то «врагу народа» Косиору.

Генерал Георг фон Браун погиб. Точно так же, как три недели назад погиб в Одессе генерал Ион Глогоджану.

Реакцию гитлеровцев нетрудно было предугадать.

Она была такой же, как в Киеве, как в Одессе, – 14 декабря 1941 года по приказу нового военного коменданта генерал-лейтенанта фон Путткамера около 25 тысяч евреев пригнали в Дробицкий Яр и расстреляли.

И вот что удивительно, расстрелом евреев Харькова руководил прибывший специально для этой цели из Киева палач Бабьего Яра, штандартенфюрер Блобель. Точно так же, как для уничтожения евреев Одессы прибыл из Ясс подполковник Никулеску-Кока.

Когда закончилась эта война, еще многие годы, во время паводков, из Дробицкого Яра всплывали человеческие кости. Белые и блестящие, они как будто светились и были видны издалека среди зелени первой травы.

И тут возникает вопрос: почему все эти взрывы, не имеющие вроде бы военного значения, прогремели на Украине, причем именно в тех городах – Киеве, Одессе и Харькове, где было большое число евреев. Ведь именно эти взрывы дали возможность и немцам, и румынам в качестве карательных мер «с полным правом» осуществить массовое убийство.

И еще…

Если было известно заранее, что взрывы спровоцируют убийство, то почему после Киева была Одесса, а после Одессы – Харьков?

Что же, без этих взрывов нельзя было одолеть Гитлера?

И тут мы снова возвращаемся к Гаагской конвенции, о которой так своевременно напомнил «Красной Собаке» утром 23 октября 1941-го «милый друг» Михай.

Краеугольным камнем этой конвенции является «принцип гуманизма».

Принцип как будто вполне понятен, но его соблюдение затруднено, поскольку связано с вопросом «военной необходимости».

Между «принципом гуманизма» и «военной необходимостью» существует прямая корреляционная связь и… извечный вопиющий конфликт.

И в этом конфликте Гаагская конвенция отдает безусловный приоритет «принципу гуманизма».

По существующим международным законам, государство для сохранения своего суверенитета имеет «право на войну», но и во время войны оно обязано соотносить свои действия с «принципом гуманизма». И никакая ссылка на «военную необходимость» не может оправдать создание угрозы для жизни, здоровья и достоинства людей.

Насилие может быть применено только в целях «преодоления противника» и только против «участников военных действий» – это норма международного права.

Нарушение нормы является военным преступлением[20]20
   Арцибашев И. Н., Егоров С. А. Вооруженный конфликт: право, политика, дипломатия». М.: Междунар. отношения, 1992.


[Закрыть].

После освобождения Харькова при раскопках Дробицкого Яра был найден труп десятилетней девочки в осеннем пальтишке, со сквозным пулевым ранением теменных костей.

И еще один труп – семилетней девочки в валенках и теплой шапочке…

И еще один труп… И еще… И еще…

 
Все мы – выпавшие из своих колыбелей – в расстрел.
Все мы – выползшие из-под мертвых идей и тел.
Мертвецами мы были завалены.
Труп – на трупе, а сверх всего
придавило нас трупом Сталина, —
еле выбрались из-под него…
 

Евгений Евтушенко

«Дробицкие яблони». Тбилиси, 2004

До последней буквы!

Дальник, 26 октября 1941 г. Рассвет…

Мы снова на Дальнике.

Все кончено.

Безумная ночь уступила место зловещему утру.

Еще не остыла кровь в расстрельных рвах, еще дымятся взорванные амбары, и воздух все еще пропитан запахом смерти…

Сворачиваются и уходят из Дальника убийцы: солдаты 10-го пехотного батальона, агенты Оперативного эшелона SSI, «наши замечательные парни» из Эйнзатцкоммандо «ЕК-11b».

Завтра воскресенье – убийцы уходят на заслуженный отдых.

Но, несмотря на воскресенье, в 10 часов утра глава Военного кабинета полковник Давидеску требует от командующего 4-й армией генерала Якобича доложить о результатах выполнения Ордонанса № 563.

Ответ был краток: «Ордонанс № 563 выполнен AD LITTERAM».

Ордонанс № 563 выполнен «до последней буквы».

Преступления, которые совершили убийцы по приказам «Красной Собаки», были так ужасны, что человеческий разум отказывается их постичь.

За 10 дней варварства в Одессе было уничтожено – расстреляно, повешено, сожжено и взорвано – более 64 тысяч евреев:

17—18 октября на улицах города и в порту убито – 8000;

19 октября в артиллерийских складах сожжено – 25 000;

23 октября, после взрыва Дома на Маразлиевской, повешено – 5000;

24 октября на Дальнике расстреляно – 4000;

24—25 октября на Дальнике сожжено и взорвано – 22 000.

На Дальнике убийцы сумели уничтожить 26 тысяч человек.

Но ведь вышло-то на Дальник больше, гораздо больше, где-то около 90 тысяч.

Что стало с ними?

ИЗ ДНЕВНИКА АДРИАНА ОРЖЕХОВСКОГО

«24 октября 1941 г., вечером. Темень на дворе ужасная. Выстрелы очень редки, вероятно потому, что всех «врагов» выгнали из города.

Моя мысль невольно следует за этой толпой, которая сейчас или еще плетется, или где-нибудь у дороги сделала привал на ночь. Но где, в степи, на голой мокрой земле, с ребятами, стариками, больными, усталые, продрогшие и голодные? Ведь вся эта толпа не меньше чем 100 тысяч, если не больше.

До Дальника они не могли дойти за такое короткое время, т. к. в путь пошли не раньше 11–12 часов, а многие и того позже. Значит, за 8 ч. пути 19 км не пройдут без привычки и с тяжелыми узлами в руках. Да и в Дальнике нет пристанища для такой массы людей.

А сколько нужно времени, чтобы эту массу зарегистрировать?

По моему мнению, никакой регистрации там не будет, а просто подержат их там некоторое время и отправят по домам.

Правда, это было бы в лучшем случае.

Но что еще можно придумать?»

А вот и придумали!

Те, кто пришел на Дальник в первой половине дня, все, до единого, были расстреляны, сожжены и взорваны.

А тех, кто добрался сюда к вечеру, как Фаничка и Янкале, загнали на местное кладбище. К ночи 24 октября там скопилось около 60 тысяч человек.

Никулеску был в полной растерянности.

Опять перебор?! Ну, точно, как в картах…

Что с ними делать, со всеми «этими жидами»?

Уничтожить их нет никакой возможности – ни во рвах, ни в амбарах места нет.

Да и солдаты устали.

Пока начальство там, генералы Мачич и Трестиореану, прохлаждаются, он тут один должен за всех отдуваться.

Никулеску приказывает оцепить весь район и оставить всю эту жидовскую сволочь здесь – на кладбище – на ночь.

Для предотвращения возможных эксцессов солдаты выудили из толпы немногих бывших там мужчин, увели в ближайшую балку и расстреляли. Затем – еще один необходимый шаг – сбор «холодного оружия» и «драгоценностей».

На этом интерес к жидам испарился, и их оставили в покое.

И наступила ночь.

В эту ночь вряд ли кто-либо из евреев мог уснуть. Эта ночь, освещенная заревом горящих амбаров и наполненная дикими криками сгорающих заживо людей, показалась им удивительно короткой. Слишком короткой.

О чем они думали, наши матери, бабушки, сидя всю эту ночь на могильных плитах? О чем молились? На что надеялись?

С рассветом солдаты подняли евреев с земли, вывели за ворота кладбища и погнали.

В этой толпе шла и Фаничка, держа крепко за руку сына.

От Янкале: Мы бежим с Дальника

Одесса, 24 октября 1941 г. 8 дней и ночей под страхом смерти

Я хорошо помню то утро и двор Еврейской больницы, и большие черные ворота, и много людей. На рукавах у них белые повязки с Красным Крестом.

Они собираются идти «на регистрацию», на Дальник.

И мы должны идти вместе с ними.

Но Дальник, как все здесь говорят, далеко, и бабушке будет тяжело до него дойти, а у тети Цили вообще ноги больные, и она не может ходить.

Поэтому мама побежала к жене доктора Кобозева просить разрешения оставить их ненадолго в больнице, пока мы не вернемся с «регистрации».

Я ждал маму во дворе у ворот, где вся колонна стояла.

Но пока мама бегала к Кобозевой, колонна ушла.

И теперь нам придется ее догонять.

Поэтому мы пошли быстро-быстро.

На тех, кто шел медленно, нападали бандиты. Один раз я даже сам видел, как двое парней вырывали сумку у старенькой бабушки. Бабушка упала и стала кричать: «Люди, люди, помогите! Грабят!»

Но никто ей не стал помогать, и мы не стали, потому что очень спешили, боялись опоздать на «регистрацию».

Но вот наконец мы, кажется, пришли – справа от нас забор и ворота.

У ворот солдаты. Они загоняют нас внутрь.

Что это? Кладбище?

Люди сидят на плитках, на земле. Мы тоже садимся.

Стал накрапывать дождь. Где же эта «регистрация»?

Хочется есть. Мама достала из сумки сухарики.

Она все оглядывается по сторонам, ищет врачей из нашей больницы, которых мы так и не догнали. Врачей почему-то здесь нет.

Зато она вдруг заметила папу – мой папа не жил с нами и, наверное, пришел на Дальник один.

«Янкале, посмотри, вон папа, подойди к нему!» — сказала мне мама.

Я подошел.

Папа увидел меня, обрадовался, поцеловал.

Но тут солдаты стали собирать мужчин на работу.

Один толкнул папу прикладом: «Гайда! Гайда! Работа!», а потом посмотрел на меня, зыркнул так своими глазищами и говорит: «Мальчушку собой. Большая мальчушка!»

Папа отступил от румына и как закричит: «Беги к маме! Слышишь, беги! Скорее – к маме!»

Я побежал…

Быстро так побежал, даже запыхался.

Сел возле мамы на полу ее плаща и почему-то заплакал.

Солдаты стали ходить между могилами и забирать у нас перочинные ножики и другие всякие вещи. Мама тоже сняла с пальца свое колечко.

Стемнело. Я очень хотел спать и положил голову к маме на колени.

Земля была сырой и неровной.

Со всех сторон подбирался холод.

Я спал и не спал. Слышал сквозь сон какие-то крики по-русски и по-румынски. Где-то плакали дети. Где-то строчил пулемет. Где-то, наверное, был пожар, потому что небо было все красное и пахло дымом.

Мужчины, которых увели на работу, обратно уже не вернулись.

Не вернулся и мой папа.

Больше я его никогда не видел, и даже его фотографии у меня нет.

А в ту ночь я, наверное, все-таки заснул, потому что вдруг слышу, мама шепчет мне в самое ухо: «Проснись, Янкале, проснись! Нужно идти!»

Открываю глаза. Вижу: солдаты толкают людей прикладами, орут: «Станд мама луй, репете!» – «Встать, вашу мать, быстро!»

Все вокруг нас поднимаются с земли. Собирают вещи, идут к воротам.

Кто-то спрашивает: «Куда нас гонят?»

Кто-то говорит: «На станцию Дачная».

Люди идут, выходят через ворота на дорогу и сворачивают направо. Мама крепко держит меня за руку. Вдруг она наклоняется ко мне и тихо так говорит: «Янкале, мы должны бежать».

Я не понял. Как бежать? Куда бежать?

Мы идем по краю дороги, вдоль придорожной канавы, очень близко к канаве, и тут мама оглядывается по сторонам и тащит меня за плечи куда-то вниз и…

Мы падаем в канаву…

«Ушибся?» — тихо спрашивает.

«Ничего», – так же тихо отвечаю я.

Мы прижимаемся к земле. Вдавливаемся в грязь.

В тумане нас, кажется, никто не заметил.

Лежим. А колонна уходит.

Вот уже затих шум, не слышно окриков румын…

Мама осторожно выглядывает из канавы: вокруг никого нет.

Мы выползаем на дорогу.

Счищаем с одежды грязь и идем.

Идем туда, откуда пришли.

Идем обратно в Одессу…

Между-действие первое: Когда в Одессу пришла война

…каждый хотел бы родиться в Одессе, но не всем это удается….

Леонид Утесов

Мадригал

Одесса, 26 июня 1941 г. До трагедии евреев осталось 110 дней и ночей

Теперь оставим ненадолго двух еврейских детей в «Городе Антонеску» – Ролли в Тюремном замке, а Янкале в Еврейской больнице, куда они дотащились после отчаянного бегства с Дальника.

Оставим их под угрозой ежеминутной смерти.

И вернемся на четыре месяца назад к тем дням, когда в Одессу пришла война.

26 июня 1941-го.

Пятый день идет война.

Где-то на Западном фронте германские бронированные клинья завершают окружение Минска и уже угрожают Смоленску и Москве. Где-то на Юго-Западном механизированный корпус генерал-лейтенанта Дмитрия Рябышева уже вступил в неравный бой с танковой группой генерал-фельдмаршала Людвига фон Клейста.

А на Южном фронте все еще тишина – объединенные румынские и немецкие армии под командованием генерала Антонеску все еще ждут чего-то. Ждут и не начинают наступление, но, несмотря на это, в Одессе объявлено военное положение.

В город пришла война.

Правда, пока еще трудно представить красавицу Одессу в военной шинели.

Трудно представить, что этот обычно искрящийся весельем город в одночасье станет суровым. Трудно представить, что в летних прозрачных сумерках вдруг не зажгутся старинные газовые фонари у Оперного театра, что в десять вечера захлопнутся двери гастронома на углу Дерибасовской и Преображенской, а еще через час прекратится показ кинофильма в Кино-Уточкино в Городском саду. Трудно представить, что еще до полуночи разойдутся по домам завсегдатаи ресторана гостиницы «Лондонская» на Николаевском бульваре – обычно они расходятся только на рассвете. Трудно представить, что с двенадцати ночи и до четырех с половиной утра будет действовать «комендантский час» и улицы станут темными и безлюдными.

Но еще труднее представить, что через 110 дней и ночей Одесса станет «Городом Антонеску».

О-де-с-с-а…

Само это слово, протяжно звучащее в устах одесситов, ласкает слух.

Одесса всегда была необыкновенным городом. Городом, который очаровывал, пленял, городом, который буквально влюблял в себя.

Прямые, зовущие в море улицы, ансамбли зданий, каждое из которых – шедевр легендарных зодчих Фраполли, Боффо, Бернардацци…

О-де-с-с-а…

Вслушайтесь в музыку этого слова.

Вряд ли есть в мире другой такой город, где люди способны шутить и смеяться даже тогда, когда на душе «скребут кошки». Шутить и смеяться над всем и над всеми и в первую очередь над собой. Шутить и смеяться, и рассказывать анекдоты, смешные и грустные, чисто одесские анекдоты, которые в страшные сталинские времена могли стоить рассказчику по меньшей мере ГУЛАГа.

Вряд ли есть в мире еще одна такая «нация» – «одесситы», которая говорит на столь странном наречии – конгломерате множества языков, щедро сдобренном особым одесским юмором и смягченном неповторимой чисто одесской интонацией.

Во все времена, даже самые трудные, «весело» было жить в Одессе!

Мы, наверное, все-таки пристрастны к нашему родному городу, как когда-то «намеренно пристрастен» был Ицхак Бабель: «…и пристрастен я действительно и, может быть, намеренно, но parole d’honneur, в нем… в этом городе!.. что-то есть».

Так что же есть в ней, в Одессе?

В чем ее колдовство?

Откуда эта странная магическая сила?

Что это?

Пьянящий аромат белой акации по весне? Согретые ласковым летним солнцем пески Аркадии? А может быть, это стук созревших светло-коричневых каштанов о синие базальтовые плиты тротуара? Или мокрые от первого дождя багряные листья платанов на дорожках Французского бульвара?

Почему она так притягивает к себе, даже издалека, даже после долгих лет разлуки?

Почему так ощутимо присутствует в жизни покинувших ее людей?

Почему слагает ей проникновенные стихи Вера Инбер, давно уже ставшая «ленинградкой»? Почему Петр Нилус, ставший «парижанином», «готов отдать все деревья мира за одну акацию на Херсонской улице»? Почему, по признанию Леонида Утесова, одно лишь случайно услышанное слово «Одесса» заставляет трепетать его сердце, а Ефим Лодыженский, большую часть своей жизни проживший в Москве, раз за разом продолжает воссоздавать ее образ?

Почему в дневниковых записях Юрия Олеши, сделанных в Петербурге и в Москве, возникают вдруг одесские каштаны: «Каштаны… Каштаны… Забуду ли когда-нибудь это дерево, цветущее розовыми свечами?.. Не птица ли это? Странная, расфуфырившая хвост, усатая птица!»

Почему великий мастер детектива Жорж Сименон, посетивший однажды Одессу, приезжает сюда снова через 30 лет, чтобы показать этот город сыну?

Почему так пронзительна боль Владимира Жаботинского: «Вероятно, уже никогда не видать мне Одессы. Жаль, я ее люблю. К России был равнодушен всегда… Но Одесса – другое дело: подъезжая к Раздельной, я уже начинал ликующе волноваться…»?

Почему даже герцог Арман дю-Плесси де-Ришелье, бывший по редкой случайности первым нашим градоначальником, продолжал и в Париже, в зените славы, тосковать по «волшебному городу» и писал друзьям: «Ни время, ни бурные события не в силах заставить меня забыть Одессу. Сей волшебный город манит меня, и я не могу уже более противиться этому. Да и зачем?»

Какая щемящая тоска…

Так не тоскуют по городу. Так тоскуют по любимому человеку.

Вот оказывается, в чем заключается колдовство!

Вот откуда она, эта магическая сила!

Это любовь!

Одесса с самого дня ее рождения была окутана любовью.

Одесса – это плод любви.