Текст книги "Город Антонеску. Книга 1"

Евреи появились в Одессе в те давние времена, когда наш город еще был крепостью, носившей имя Гаджибей. Об этом свидетельствует почти стертая надпись на одном из камней кладбища, затерянного на обрыве Хаджибеевского лимана: «Здесь спрятана женщина набожная, г-жа Двося, дочь (слово стерто) рабби Абрама (слово стерто, вероятно, «скончалась») первого числа (слово стерто, вероятно, «месяца») Адар 5530 года (от сотворения мира, то есть где-то в марте 1770-го)».

И далее на иврите: «Да будет душа ее присоединена к сонму вечно живущих».

По ревизии 1795 года, в Одессе проживали «150 евреев мужска и 96 женска пола», а к средине XIX века из 400 тысяч жителей евреи уже составляли около 125 тысяч.

Еврейская община Одессы существенно отличалась от традиционных еврейских общин. Это касалось и внешнего вида, и языка, и соблюдения религиозных предписаний[24]24
   Стивен Ципперштейн. Евреи Одессы. ГЕШАРИМ, 1995.


[Закрыть].

Многонациональный характер города-порта, интенсивность его светской жизни с явно выраженной торговой спецификой оказывали огромное влияние на его жителей, в том числе и на евреев. Вместо традиционной черной одежды одесские евреи носили одежду европейского покроя, брили бороды, общались между собой на русском и чаще посещали Оперу, чем синагогу.

И нечего удивляться, что религиозные евреи, приезжавшие «по торговым делам», поражались существующему здесь «разврату» и говорили, что «на сорок верст вокруг Одессы полыхает геенна огненная».

За несколько лет до того, как переселиться в наш город и полюбить его, Мендле Мойхер-Сфорим писал другу: «Ничего не скажешь, Одесса город красивый. Жаль только, что людей здесь нет! Посуди сам, можно ли здешних жителей назвать людьми?.. Ты взгляни только, как на бульваре мужчины ходят с бабенками под руку! Ведь это же срам!»

Но одесские евреи мало внимания обращали на эти обвинения – они наслаждались жизнью. Летними вечерами они дефилировали по Дерибасовской и Николаевскому бульвару, сиживали в кафе, покуривая, несмотря на субботу, и в зависимости от сезона то «прихлебывая» ароматный турецкий кофе, то «тая» вместе с божественным одесским мороженым.

И сидящий за мраморным столиком в кафе Фанкони еврей Иосиф Тырмос ничем не отличался от сидящего за тем же столиком его лучшего друга – грека Василия Хиони.

В этом было еще одно важное отличие еврейской общины Одессы: она была неотъемлемой частью всего населения. Ближайшими соседями евреев часто оказывались люди другой веры. Еврейская больница на Молдаванке принимала на лечение всех больных, еврейский сиротский дом давал пристанище всем осиротевшим детям, а еврейская столовая отпускала обеды всем голодным.

Казалось, что в этом благословенном городе, где витал еще благородный дух Дерибаса и Ришелье, нет и не может быть ненависти к евреям.

Но так только казалось. И именно в Одессе в 1821-м разразился первый в России еврейский погром. И не важно, что послужило причиной – конкуренция между лавочниками или слухи об участии евреев в убийстве патриарха в Константинополе.

Важно то, что в этом грязном деле, кроме прибывших из Константинополя моряков, участвовали и «добрые» соседи: те, которые многие годы жили бок о бок с евреями, те, которых бесплатно лечили в Еврейской больнице, те, которых бесплатно кормили в еврейской столовой.

Погром 1821-го стал предвестником многих еврейских погромов – погромов 1859, 1871, 1881-го и, наконец, предвестником зверских убийств 1941-го, совершенных во время оккупации в «Городе Антонеску».

Да, в Одессе, казавшейся надежной пристанью для евреев, не раз и не два бывали погромы. И, вместе с тем, в XIX и даже частично в XX веке евреи продолжали стремиться в этот благословенный город.

Так в средине XIX века ветер Истории занес в Одессу прадедов Ролли и Янкале. И трагическая судьба их семей, как капля морской воды – микрокосм, повторяющий суть бурных вод Мирового океана, – повторила судьбу евреев Одессы.

Столетняя история их семей – это история евреев Одессы.

После поражения в Крымской войне Бессарабия, бывшая ранее частью Российской империи, отошла к румынским княжествам. И каких только бед не пришлось пережить живущим на этой земле евреям – травлю, погромы, депортации…

В то же время в России, казалось, повеяли новые ветры. Реформы императора Александра II не обошли стороной и евреев.

Слухи о «сладкой жизни» евреев России достигли Бессарабии, и евреи Бессарабии стали собираться в дорогу. Продав за бесценок какое-никакое имущество, они погрузили узлы на запряженные мохнатыми лошаденками каруцы, посадили поверх них детишек и отправились в Одессу искать «свое еврейское счастье».

Несколько суток и более ста километров пути по грязи старого Бессарабского тракта, и вот она наконец – Одесса!

Но что это? Застава закрыта, въезд в город запрещен…

Нет, конечно, городские власти как будто бы были рады переселенцам, но огромный поток бессарабских евреев испугал одесситов.

Ну подумайте сами! На элегантных улицах Одессы, на ее площадях и обсаженных белой акацией бульварах, где по проекту Франциско Боффо уже возведен Воронцовский дворец, где гордо красуется Преображенский собор и Оперный театр, где по вечерам по Дерибасовской дефилирует нарядная публика, вдруг обоснуются облепленные грязью каруцы?

Будут мычать коровы, ржать лошади, реветь давно не мытые дети?

Будет вонять навозом?

Нет! И еще раз нет!

Бессарабских евреев не пустили в город.

Переселенцы вынуждены были расположиться за городской чертой.

Территория эта была, на самом деле, вполне пригодна для жизни.

Она представляла собой огромную, богатую родниковой водой низину, так называемую Водяную балку. С годами ее стали называть Молдаванка.

Молдаванка почти с первого дня ее возникновения стала каким-то цельным самобытным миром. Красочный конгломерат ее жителей, их легкий нрав, веротерпимость и не всегда законные занятия придавали ей какой-то особый пряный аромат. Молдаванка, пожалуй, была больше Одессой, чем сама Одесса.

Одесские аристократы – всякие разные снобы с Дворянской и Дерибасовской – смотрели на Молдаванку свысока и в то же время гордились ею. И если Одесса прославила Молдаванку, то Молдаванка еще в большей степени прославила Одессу.

Но почему, спросите вы, мы уделили так много времени рассказу о Молдаванке?

А потому, что одним из первых переселенцев, прибывших в средине XIX века на Молдаванку, был Мордехай Бошняк – прадед Янкале.

Мордехай поселился не где-нибудь, а в самой «престижной» части Молдаванки – на Прохоровской. И дом построил не как-нибудь, а по типовому проекту самого Франциско Боффо.

Сегодня дом Мордехая выглядит не очень презентабельно. Но по тем временам это было прекрасное сооружение с приподнятым аттиком, классическими карнизами и массивными деревянными воротами.

Старая адресная книга «Вся Одесса» сохранила имена домовладельцев Молдаванки и среди них: «Бошняк Морд. Мовш. Прохоровская 11, дмвл.».

Мордехай был, как видно, состоятельным человеком – вскоре он открыл магазин флотской одежды в городе – на Военном спуске.

Военный спуск, уже замощенный привезенной из Италии брусчаткой, был в те годы главной транспортной артерией, соединявшей центральный рынок Привоз с Практической гаванью порта. Здесь, в этом новом одесском порту, уже развевались флаги со всех концов земли, скрипели лебедки, звенели цепи, звучали команды «Вир-р-ра! Май-на!» и виртуозная ругань морского люда. А когда по ночам затихал порт, весь этот морской люд, жаждущий развлечений, выплескивался на манящий огнями Военный спуск.

Здесь, на Военном спуске, было бесчисленное множество всяких погребков, кабачков и обжорок, где можно было угоститься жареными бычками и упиться до потери сознания бессарабским вином. Бесчисленное множество всяких сомнительных «меблирашек» и даже вполне официальных бардаков, где дорогих гостей приветливо встречали доступные женщины. Бесчисленное множество всяких магазинов и магазинчиков, лавок и лавочек, где можно было не только купить все на свете – от якорных цепей, до ленточек для бескозырок, но и продать абсолютно все – от краденого брильянтового колье до рваной тельняшки.

Матросскому люду здесь было раздолье. Но и богатые господа с Дерибасовской и Дворянской не гнушались ни здешними развлечениями, ни здешними магазинами, заваленными дешевыми «импортными» товарами.

Удивительно, но большинство хозяев всех этих заведений были евреями.

Не смейтесь, пожалуйста, но корабельные маклеры – это Розенфельд и Розенблит, торговцы корабельными принадлежностями – это Маргулис, Израильсон и Лехтцинд, торговцы готовым платьем – Брустейн, Хаймович и Цукерман, а хозяин съестной лавки… О, это весьма уважаемый месье Шмуэль Фридман…

В эту пеструю мозаику легко вписался Мордехай Бошняк.

Магазин его процветал, хотя окружение было несколько, скажем, «экзотическим». В том самом доме № 4, где помещался его магазин, располагались и меблирашки пани Барбары Заржицкой. А в соседнем доме № 2, принадлежащем мадам Хае Шварцер, за балконами под полосатыми маркизами шумел портовый кабак и соблюдали достойную тишину комнаты для свиданий.

Весело! Но это Военный спуск.

Это Одесса средины XIX века.

Экзотика немало способствовала процветанию всех заведений Военного спуска и, в частности, процветанию магазина флотской одежды Мордехая.

Шли годы. Подрастали сыновья – Иосиф, Рафаил и Давид.

И вот уже старшему Иосифу пришло время жениться. И невеста сыскалась ему —17-летняя мейделе по имени Слува, дочь делового партнера – Мили Тандета.

Мастерская Тандета пошивала ту самую флотскую одежду, которую продавал Бошняк, и помещалась она тут же на Военном спуске, в двухэтажном доме, принадлежавшем некогда князю Гагарину, а теперь вот господину Зонштейну.

Пробил час, и Слува вышла замуж за Иосифа.

Свадьбу сыграли знатную. Настоящую. Еврейскую.

Вот уж играла музыка на Молдаванке!

Молодых поселили в отцовском доме на Прохоровской, благо, места хватало и в доме, и в пристроенных к нему флигелях.

Жили счастливо. Пошли дети: сначала дочери – Циля, Фаня и Аня, а потом и сын, названный в честь ушедшего в мир иной деда Тандета – Милей.

И все бы хорошо. Но грянул грозный 1920-й.

Вы помните, как 7 февраля 1920-го по обледенелой брусчатке мостовых процокала конница Гришки Котовского?

В тот день закончилась веселая жизнь Военного спуска – разгромили его, как «Воронью слободку». Только перья летели из пуховых перин пани Барбары Заржицкой, да ветер гнал к морю лоскутья полосатых маркиз мадам Хаи Шварцер.

Кануло в пропасть, исчезло имущество Мордехая – все его магазины и здесь, на Военном спуске, и на Александровском проспекте, и на Толкучем рынке. Самого Мордехая к тому времени уже не было в живых, а взрослые сыновья его – Иосиф, Рафаил и Давид – сразу же были арестованы и сгинули в Доме на Маразлиевской.

Слува осталась одна. Дом на Прохоровской национализировали, а ее с четырьмя детьми поселили во флигеле, в небольшой квартирке на втором этаже. Теперь никто и не вспоминал, кому когда-то принадлежал этот дом. И только дворник Прокоша, много лет проработавший у Бошняков и исправно получавший на праздники свой рубль на водку, завидев Слуву, сдергивал с головы картуз и кланялся.

Прошло еще десять лет – настал 1930-й.

Одессу трудно было узнать. Разруха. Голод.

Старшая дочь Циля ничем не может помочь семье – она инвалид, младшая Анечка хоть и окончила гимназию, все никак не может определиться в жизни, а сын Миля еще подросток. Вся надежда на среднюю дочку – Фаничку. А у той как раз что-то не сладилось в семейной жизни, и она на сносях вернулась домой к матери.

Здесь, на Прохоровской, 11, в старом доме Мордехая Бошняка, 3 ноября 1930 года Фаничка родила сына – Янкале.

Это радостное событие ухудшило и без того трудное положение семьи. Фаничке пришлось бросить учебу и пойти работать секретарем-машинисткой в Еврейскую больницу. Но зарплата ее была ничтожной, и Слува в отчаянье приняла решение отправить младшенькую за границу – в Харбин. Там, в Харбине, у нее был родной человек – старший брат ее Барух, сын покойного Мили Тандета.

Как и почему Барух оказался в Харбине – это отдельная длинная история, не имеющая прямого отношения к нашему рассказу. Но устроен он был хорошо, владел, как когда-то отец его, магазином готового платья, и Слува была уверена, что он поможет ее девочке. Не чужой ведь!

Анечку собрали в дорогу. Плакала старая Слува. Плакали сестры.

А в Харбине…

А в Харбине все сложилось не так, как виделось, как мечталось. Много горя пришлось хлебнуть избалованной одесской гимназисточке. И в конце концов она вынуждена была согласиться на брак с богатым вдовцом, годившемся ей в отцы. Муж, правда, оказался порядочным человеком и любил ее по-отечески. А она, после всех перенесенных испытаний, чувствовала себя Синдереллой, в полном смысле попавшей из кухни во дворец.

Но сказка длилась недолго – в 1935-м СССР продает КВЖД и возвращает всех советских граждан на Родину.

Счастливые «харбинцы», как теперь стали их называть, поехали домой. Весело, с песнями, на особом поезде, украшенном флагами и снабженном багажными вагонами для нажитого за границей добра.

Но… как только этот особый поезд пересек советскую границу, веселье кончилось: багажные вагоны отцепили, добро конфисковали, а «харбинцев» объявили японскими шпионами и арестовали.

Все они, за малым исключением, погибли.

Анечка, как советская гражданка, тоже подлежала эвакуации.

Правда, на том, удобном на первый взгляд поезде «харбинцев» она не поехала, а отправилась на пароходе, а посему живая и невредимая добралась до Одессы.

Но какая это была Одесса?

На дворе был кровавый 1937-й.

В городе правил бал Большой террор.

Начальной точкой Большого террора можно условно считать тот роковой день, когда Сталин спустил с цепи Ежова.

Теплым осенним вечером 25 сентября 1936 года вождь, отдыхавший в Сочи, отправил Молотову, остававшемуся в Москве «на хозяйстве», телеграмму: «…Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначить т. Ежова на пост наркомвнудела…»

Ежов был назначен, и… началась «ежовщина».

Не следует, впрочем, забывать, что Ежов, при всем к нему отвращении, был всего лишь марионеткой – исполнителем воли властителя.

История знает немало кровавых властителей. Взять хотя бы царя Ирода, правившего Иудеей в IV веке до н. э., но даже Ирод, убивший жену свою Мариамну и собственных сыновей, кажется «пуделем» по сравнению с товарищем Сталиным.

Террор, развязанный Сталиным в 1937-м, по своей беспредельной жестокости превзошел злодеяния Ирода.

Нет, мы, конечно, не станем рассказывать здесь обо всех преступлениях, совершенных во время Большого террора.

Вспомним только одну особую акцию, направленную против так называемых «националов». И вспомним лишь потому, что эта акция прямо касается трагической судьбы наших родных и нашей личной судьбы.

«Националами», с подачи Сталина, стали называть всех граждан Страны Советов нерусской национальности, включая тех, кто долгие годы жил в России и был человеком русской культуры.

«Харбинцев» тоже считали «националами», хотя они представляли собой не «национальность» в общепринятом смысле этого слова, а некую «общность» людей, живших в силу различных причин какое-то время в Харбине.

Национальная акция была задумана широко. Сегодня уже рассекречены документы, в которых определены целевые группы репрессируемых, «лимиты» репрессий по каждой группе и даты начала репрессий по географическим регионам.

Для каждой целевой группы были установлены и «преступления», которые следовало инкриминировать ее членам, и стандартные меры наказания за каждое «преступление».

«Националы» обычно обвинялись в связях с разведкой страны их базовой национальности, в терроризме и в антисоветской агитации. А мера наказания ограничивалась двумя основными категориями: 1-я категория – расстрел, 2-я – лишение свободы на 10 лет.

Дела «националов» в суды не передавались, а решались особыми «тройками» НКВД, без участия обвиняемых и бесполезных в данном случае адвокатов. Решение «тройки» обжалованию не подлежало и приводилось в исполнение немедленно.

За 15 месяцев проведения «национальной акции», с 25 августа 1937-го до 15 ноября 1938-го, было осуждено 335 513 «националов» и большая часть из них – 247 157 – расстреляны.

Почему Сталин взялся за «националов»?

Почему приказал расстреливать?

У историков на этот счет есть различные версии. И откровенно смехотворные, как, например, «психическая неполноценность вождя», и, более близкие к истине, как необходимость «перманентной чистки» – главного условия жизнеспособности советского режима. По этой последней версии, целью акции против «националов» являлось создание атмосферы страха, подавляющей любое инакомыслие. Когда репрессии осуществляются непрерывно, а жертвы выбираются произвольно, чуть ли не по «таблице случайных чисел», ни один человек не может быть уверен в своей неприкосновенности, и это каким-то непостижимым образом укрепляет единоличную власть вождя.

Правда, в случае «националов» случайной выборки не было.

«Националы» уничтожались все до единого, тотально.

Начальник 3-го отдела УНКВД Москвы, товарищ Постель, принимавший участие в акции, а впоследствии и сам арестованный, показал на допросе: «Арестовывали и расстреливали целыми семьями, в числе которых шли совершенно неграмотные женщины, несовершеннолетние и даже беременные, их всех, как шпионов, подводили под расстрел…только потому, что они “националы”».

И тут на ум приходит известный гитлеровский эвфемизм: «очистка».

Да-да, именно «очистка».

«Очистка» русского народа от всякой иностранной «нечестии».

Сталин уже «очищал» страну от купцов и домовладельцев, от дворян и священников, от «кулаков» и «подкулачников». Теперь пришла очередь «националов».

Первый подписанный Ежовым приказ по «националам» за номером 00439 вышел 25 июля 1937 года. Он обязывал местные органы НКВД, в соответствии со спущенными «лимитами», в 5-дневный срок арестовать всех германских подданных, в том числе и политических эмигрантов. По этому приказу было осуждено 30 608 человек, из которых более 80 % были расстреляны.

Прошло около месяца, и 11 августа 1937-го вышел второй приказ, под номером 00485, предписывающий начать операцию против поляков, и в течение 3-х месяцев было арестовано и осуждено 139 835 поляков.

А дальше настал черед и всех остальных: латышей и греков, румын и финнов, норвежцев, эстонцев, литовцев, персов, мингрелов, японцев, корейцев, китайцев…

Каждая национальность в свое время, по своему приказу.

Евреи, кстати, отдельной национальностью не считались, по их поводу никакого специального приказа не было. Они входили в состав каждой из национальностей: польские евреи, немецкие евреи, греческие евреи.

Особенно сложное положение было в Одессе, поскольку здесь почти в каждой еврейской семье были родственники за границей и каждый еврей мог быть объявлен польским, немецким, греческим и даже японским шпионом. Этим объяснялось и то, что «лимиты» по «националам» в Одессе были особенно высоки.

Приказ о «харбинцах» под номером 00593 вышел 20 сентября 1937 года, и в течение нескольких месяцев были выявлены и арестованы все разъехавшиеся по стране реэмигранты.

Все – именно так требовал приказ!

Арестовано было 46 317 человек, из них расстреляно 30 992.

Усиленно искали «харбинцев» и в Одессе. Каждую ночь по городу сновали «черные вороны», увозя в подвалы Дома на Маразлиевской удивленных людей. Все они очень скоро, не переставая удивляться, признáют себя и японскими шпионами, и членами террористических организаций, и даже диверсантами. И напишут признательные показания и назовут «сообщников»…

Дела их будут рассмотрены «тройкой», и большая часть будет приговорена к расстрелу.

«Лимиты» на расстрел – 70–80—90 % – устанавливал сам Сталин.

Александр Яковлев, председатель Центральной комиссии по пересмотру дел людей, осужденных по политическим статьям, приводит написанную рукой Сталина записку, по которой Красноярскому краю был установлен дополнительный лимит на расстрел: «Дать дополнительно Красноярскому краю 6600 человек «лимита» по 1-й категории. За И. Ст. В. Мол.».

И люди стали исчезать. Вчера человек еще был на работе, шутил с сослуживцами, встречался с друзьями, играл с соседями во дворе в домино, а сегодня его уже нет, и сослуживцы, друзья и соседи даже боятся спросить о нем.

Бабушка Слува, разумеется, не знала о выходе приказа по «харбинцам».

Но то, что многие из знакомых дочери по Харбину арестованы, наверняка знала – в Одессе слухи распространяются молниеносно.

Знала она и то, что члены семьи реэмигрантов высылались в Сибирь, а дети отправлялись в детские дома особого режима.

Опасность нависла над всей их маленькой семьей.

Выход один – Анечка должна бежать. Бежать туда, где ее никто не знает. Где нет дворника, нет соседей, которые, прилипнув к окнам, видели ее триумфальный приезд с горой чемоданов и огромным, окованным железом сундуком.

И снова Анечку собирают в дорогу. И снова плачет старая Слува.

И снова: «Все будет хорошо, моя девочка. Даст Бог, этот кошмар окончится, и мы снова будем вместе…»

Но кошмар не кончился.

После отъезда Анечки страх «разоблачения» не покинул маленькую семью.

Все они, бывшие ранее семьей купца и домовладельца, стали теперь еще и семьей «реэмигрантки». И одно только слово сварливого соседа или донос дворника мог решить их судьбу.

Этот постоянный страх наложил отпечаток на всю их дальнейшую жизнь и сыграл свою роковую роль в те дни, когда в город пришла война.