Электронная библиотека » Якуб Жульчик » » онлайн чтение - страница 14

Текст книги "Холм псов"


  • Текст добавлен: 1 февраля 2022, 09:51


Автор книги: Якуб Жульчик


Жанр: Триллеры, Боевики


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 14 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Шрифт:
- 100% +

После макумбы Быля реальность сворачивалась в трубу. А я не мог опозориться перед Дарьей. Не мог опозориться ни перед кем.

Дарья то разговаривала, то танцевала, а порой подходила ко мне и прижималась, порой курила травку в туалете, а иной раз вела себя так, словно между нами ничего не было – по крайней мере, так мне казалось, но потом оказывалось, что это только мой страх, который я всегда чувствовал; а она хватала меня за руку или целовала в щеку так, чтобы все видели.

И так оно продолжалось, слившись в одно, секунду за секундой дача превращалась в руину, стаканы и тарелки разлетались, сталкиваясь с полом, деревянные стулья ломались на куски, когда кто-то пытался на них танцевать, с потолка сорвалась деревянная люстра, когда некий Обезьян, приятель Квадрата, попытался на ней повиснуть. Аську, которая была ответственна за дачу, охватывал все больший ужас, и в какой-то момент (кажется, когда все, пьяные и укуренные, вернулись после купания голыми в озере – вернее, после хождения в камышах, – внеся внутрь массу грязи, земли и воды и сорвав со стены часы с кукушкой) она принялась орать, чтобы все сейчас валили назад, на улицу, и возвращались в Зыборк, потому что ее это уже достало.

Никто ее не послушался, а Улька, ее сестра, отвела в сторону и напоила водкой. Потом Аська уже только полубессознательно раскачивалась под включенных на всю громкость «Alice in Chains», чтобы в конце концов сползти на пол и пару следующих часов проспать в углу у печки, прикрывшись покрывалом с дивана.

Я не помню, в какой момент на дачу приехала еще одна партия гостей, а во дворе появилось несколько человек, груженных бутылками – среди них я, искренне удивленный, приметил Ярецкого, Каролину и молодого Берната, который из толстого, раздражающего, веснушчатого ребенка превратился в большую жирную свинью с жиденькими рыжими волосами, собранными с помощью геля в мастерский ирокез.

Помню, что когда они вошли, молодой Бернат с порога крикнул:

– Мы, сука, приехали на моей фуре, вижу, вы тут оттягиваетесь, ну-ка, дайте нам что приличного! Быстро, быстро!

– И чего такого приличного мне тебе дать? – спросил Быль, пока Каролина с легким отвращением пыталась найти место, чтобы присесть. Смотрела на всех, словно мы были сделаны из дерьма.

– Ну, такого, что у тебя есть, Травник, сука, ты ведь знаешь, что у тебя есть, мне что, самому говорить? – Бернат вытащил из синей спортивной сумки «Найк» новые бутылки водки, виски и вина, на которые у нас бы не хватило денег, даже начни мы приторговывать органами, и поставил их на столике, создав что-то вроде роскошного бара.

И, кажется, именно тогда Трупак, который ненавидел молодого Берната и всюду повторял, что когда-нибудь «пробьет этому ебаному жирдяю в грудак», отвел меня в сторону и сказал, чтобы мы прошлись, как он это назвал, побазлать. Мы пошли на зады дачи, на помост к озеру, закурили там по горькой русской сигарете «монте-карло». (Трупак как-то был на выезде во Франции и сделал себе снимок в Монте-Карло, под главным казино: как стоит с пачкой сигарет «монте-карло», и был этим чрезвычайно горд.) И, кажется, тогда он впервые в жизни сказал что-то серьезное.

– Это охеренная девушка, береги ее. Береги ее, говорю, таких легко потерять.

– У тебя ведь и девушки никогда не было, откуда тебе о таком знать? – ответил я.

– И что с того?! – рявкнул он обиженно, потому что и правду девушки у него пока не было, а те, на кого он рассчитывал, гоняли его ссаными тряпками (хотя очень скоро он познакомится с некоей Агнешкой, которая станет матерью трех его детей).

– Ну, не знаю, может, и ничего с того, может, ты и прав, – ответил я.

– Ты говоришь так, словно бы она тебе до жопы, – сказал Трупак. – Будь у меня такая девушка, она не была бы мне до жопы. Я бы следил, чтобы она оставалась со мной до конца жизни. Все эти дачки, которые тут стоят, вот клянусь, я бы расставил для нее в одно такое большое сердце.

– И с каких это пор ты стал таким романтичным, Трупак? – спросил я удивленно.

Впрочем Трупак, несмотря на увлечение порнушкой, «Фоллаутом» и «Iron Maiden», чью полную дискографию он имел на пиратских кассетах, был и правда довольно романтичен – всегда расплывался, слушая какие-нибудь отвратительные, абортивные штуки типа «Автобиографии» либо «Отеля Калифорния»; некогда он мечтал, что стюнингует какой-нибудь «фиат» так, чтобы на нем удалось проехать по всем Соединенным Штатам. В этой мечте нашлось место и для меня – я ведь, в конце концов, был его лучшим другом.

– Просто это классно, – ответил он. – Думаю, что это офигенно. Оно стоит такого.

Кажется, мы говорили еще с минутку, не больше, но судя по тому, что мы застали, вернувшись, это был разговор на час-полтора; Трупак раздражал меня, как никто другой, но именно с ним я мог говорить дольше всего и на огромное число тем. Не помню, о чем мы болтали тогда; может, снова представляли себе нашу поездку по Штатам, а может – скорее всего – говорили о Дарье, и я рассказывал ему, как оно: заниматься сексом, как Дарья выглядит голой, какое это чувство, когда в нее входишь – и всякое такое; ему я наверняка мог рассказывать такие вещи. Только с перспективы минувшего времени я думаю, что ему тогда наверняка стало обидно, потому что он-то все еще оставался яростным приятелем правой руки. (Это изменила Аська где-то через пару месяцев.)

Снова входя на дачу, мы наткнулись на Каролину: та сидела на ступенях, покуривая сигарету, глядя перед собой – и я доныне помню, что она ничего не говорила, но тихонько плакала, и в этом плаче была словно сжатый кулак, словно воткнутый в эти ступени очень острый предмет, и из-за ее красоты я вдруг, на ровном месте, поймал икоту.

(Через много лет мне было скучно, и я принялся искать ее на Фейсбуке и, как ни странно, нашел: живущую в Италии под фамилией Фабуччио, жену и мать детей полного и печального итальянца, все еще некоторым образом красивую, хотя и выглядящую на сорок с небольшим. Мы добавили друг друга в друзья, но никогда не обменялись ни единым сообщением. Хотя, наверное, стоило бы – имея в виду то, что случилось позже.)

– Что, сука, смотришь? – спросила она, даже не глядя на нас, и Трупак сразу спрятался внутри дачи, закрыв за собой дверь. Я остался с ней наедине.

– Сорри. Я не хотел. Надо тебе что? – спросил я.

– Чтобы ты отвалил нахер? – ответила она вопросом на вопрос. Меня это не удивило. Всегда чувствовал, что она считает меня дерьмом.

– Ну, тогда пока, – ответил я и шагнул к двери, но Каролина развернулась ко мне и сказала:

– Можешь дать мне глоток пива.

Я дал ей целую банку, которую держал тогда в руке. Она отпила глоток. Посмотрела на меня, а когда сделала это, мои внутренности словно сжал огромный кулак. Может, из-за самого факта, что она впервые взглянула мне в глаза.

– Спасибки, – сказала она.

– О'кей, – еле выдавил я, так горло перехватило – будто осу проглотил.

– И сорри, – добавила она.

Я кивнул и оставил ее там, поскольку чувствовал, что не должен больше с ней говорить, особенно в такой странный, такой не подходящий для нее момент; что наше общение было ошибкой, случайностью на работе, что она, красивейшая женщина Зыборка, просто не должна говорить с худым, прыщавым мной с жирной кожей. Что это Дарья – вершина моих возможностей.

Когда я вошел внутрь, Ярецкий лежал на полу в собственной блевотине рядом со сломанным столиком, в ореоле битого стекла. Кто еще оставался в сознании, осторожно обходили его, стараясь не наступить ни на него, ни в лужу блевотины пополам с алкоголем. Кто-то сказал, что прежде чем Ярецкий приехал на дачу, три дня без остановки принимал амфи, и потому-то Каролина и плакала так, поскольку все это ей уже надоело.

Дарьи не было в зале, не было ее и на кухне, но там зато раскачивался в приступе орфанного синдрома Быль. Вероятно, перебрал со своим же изделием. На кухонном столе стояло несколько грязных от шоколадного супа чашек.

– Вот это вставляет, Марек, – сказал Быль. – Хочешь еще немного?

– Я не Марек, – напомнил я ему.

– Святой Марек, король скороварок, – сказал Быль и принялся мерзко хихикать, хихикать так, что даже расплакался, и я знал, что он уже не ответит ни на один вопрос.

Я закурил, отпил глоток наливки «Коммандос» из стоящей ближе прочих, наполовину опустошенной бутылки.

Краем глаза я заметил, что Каролина вернулась назад в комнату, что садится на том же месте, где села, когда вошла сюда впервые, и теперь смотрит на Ярецкого неизменным, пустым взглядом, таким же, каким моя мать смотрела на отца, завернувшегося вместе с посудой в скатерть.

Я нашел Дарью наверху, с еще несколькими людьми: Аськой, Улькой, Квадратом и двумя девушками из школы, чьих имен я сегодня не вспомню, даже если мне приставить к голове пистолет. Помню, я стоял в дверях и смотрел на них, и никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Помню, я чувствовал себя словно призрак. Помню, как вдруг до меня дошло, что все они, в том числе и Дарья, а собственно, именно она, именно Дарья – совершенно чужая мне. Что она принадлежит им, а я принадлежу только самому себе.

Кажется, они играли во «флирт», были совершенно укуренными и пьяными. Дарья как раз вытянула карточку из лежащей в середине круга кучки. Вертела ее в руке и пыталась прочесть мелкий шрифт.

– Ты должна поцеловать того, кто сидит слева, или ответить, как ты потеряла девственность, – прочитала она с карточки и начала смеяться. Рядом с ней, слева, сидел молодой Бернат. Как и она – ржал: хриплым, мокрым смехом.

– Ну, давай, Дарья. Давай, поцелуй меня, – Бернат наклонился, на висках его проступали капельки геля, смешанные с потом, а на щеках были красные, свинские пятна.

– Да ни за что, отвали, – сказала она, отталкивая его – легонько и шутливо.

Помню, как я вдруг почувствовал себя так, словно мне кто-то обмотал желудок колючей проволокой и крепко ее затянул.

– Ну, Дарья, поцелуй меня, сука, ну что ты? – сказал Бернат.

Помню, как я спрятался за косяком.

– Нет, Бернат, не поцелую тебя даже через платок, – ответила она.

– У Дарьи есть парень, – сказала одна из девушек.

– Гловацкий? – спросил Бернат.

И помню, что я тогда хотел сказать: «Да, Гловацкий, сука ты такая», и войти в комнату, но не сделал этого. Карателем я был исключительно в своих мечтах. Хотя на самом деле хотел бы, чтобы он тогда стоял за мной.

– Да вертел я его, – сказал Бернат и добавил: – Дарья, ты охеренная. Я уже говорил тебе, что ты охеренная?

– Ты должна рассказать, как потеряла девственность, – с напором сказала Аська. А потом обернулась и единственная увидела меня, стоящего у косяка. И я помню, что она вообще на это не отреагировала, снова отвернулась к Дарье.

– А кто сказал, что я потеряла девственность? – спросила та со смехом.

– Дарья, ну ёлы-палы, – вздохнула Аська.

– Нет, я не стану об этом говорить, – сказала та, а я снова почувствовал, как за мной стоит кто-то – не Каратель, – кто-то трехметровый, темный, без лица.

– Ты должна поцеловать Берната, – сказал Квадрат и показал пальцем.

– Ну, давай, Дарья. Ты мне всегда нравилась. Ну, иди сюда, – сказал Бернат и обнял ее за плечи, а она (вместо того чтобы дать ему по лицу, вместо того чтобы резко сбросить его руку, вместо того чтобы выцарапать ему глаза) принялась истерически смеяться.

– Ну, давай, что ты смеешься? – Бернат придвинулся еще ближе.

«Они меня не видят, – подумал я. – Я – призрак, дух. Если увидят, она меня прогонит. Прозреет. Скажет, что не желает, чтобы я тут был. Чтобы я валил развлекаться в другое место. Чтобы возвращался в Зыборк. Что во всем этом нет смысла. Что не хочет меня никогда видеть. Что даже Бернат, толстый и глупый Бернат, лучше меня, умнее, сильнее, наверняка у него побольше бабла, он наверняка лучше ее развлечет».

– Ну, Дарья, давай, – сказал Бернат и притянул ее к себе, а она так смеялась, была такой мягкой, такой пьяной и укуренной, что совершенно не сопротивлялась.

И тогда она быстро поцеловала его в щеку и отвернулась в другую сторону.

– А теперь с язычком, ну, – пытался он придвинуть к ней свое вонючее свиное рыло.

Я стоял там и был словно взведенная бомба.

– Нет, отвали, – сказала она.

– Ну давай, – повторил он.

– Отвали! – крикнула она.

– Ну давай, – он придвинулся еще ближе.

И тогда, один-единственный раз, на долю мгновения появился Каратель. Встал рядом со мной, закурил, хотя в комиксах он не курил. Посмотрел на молодого Берната, посмотрел на меня и показал на свой пистолет в кожаной кобуре. И сказал:

– Этого совершенно не нужно, старик. Правда не нужно.

– Да? – спросил я.

– Старик, самое важное – тон голоса, – сказал Каратель.

– Что? – спросил я, несколько ошеломленный.

– Тон голоса, – повторил он громче, а потом исчез, прежде чем я успел понять, что голос его немного похож на голос Богуслава Линды [50]50
  Богуслав Линда (р. 1952) – польский актер, в 1990-х сыгравший немало ролей жестких, а порой и негативных персонажей (наиболее известные фильмы с его участием – «Король» (1991), «Псы» (1992) или «Сара» («Охранник для дочери», 1997).


[Закрыть]
.

– Оставь ее, сука, ты, хряк ебаный! – крикнул я, и все одновременно подпрыгнули и посмотрели в мою сторону.

– Гловацкий? – Бернат прищурился и встал. Потер кулаки. Был сантиметров на десять выше и килограммов на тридцать тяжелее, чем я.

– Оставь ее, сука, – повторил я.

Дарья смотрела так, словно пыталась вспомнить, как меня зовут. А Бернат шел в мою сторону, неловко, покачиваясь, наступая на рассыпанные по полу карточки. Карателя давно уже не было.

– Что ты, сука, сказал? Ты мне? Чувак? – отозвался Бернат и был рядом, а я стоял. Стоял и не отступал ни на шаг.

– Тебе, – сказал я. А Бернат размахнулся, медленно и тяжело, и его рука повисла в воздухе, и тогда между нами появилась Дарья.

– Пойдем, – сказала. – Пойдем отсюда.

– Я тебя захуярю, – пообещал Бернат. И вдруг уселся на пол, как ребенок, который только-только научился ходить, и все, кто сидел в кругу, вдруг принялись смеяться.

И помню, как она потянула меня за руку, и мы пошли вниз, помню, что подхватил ее под руку, когда она чуть не свалилась на лестнице, и помню, что она все отводила волосы от лица, и из-за этого чуть не наступила на Ярецкого, который все еще лежал на полу в позе морской звезды.

– А может, ты вернешься его поцеловать? – спросил я.

– Перестань, – сказала она, и ее голос начал крошиться, влажнеть. Она открыла входную дверь. Вышла наружу, а я – следом.

– А что? Может, ты именно с ним в первый раз трахалась? С молодым Бернатом? – спросил я. Я весь был тяжелым, заледеневшим. У меня болел желудок, словно там закрыли живых, рвущих его когтями зверей. Помню, закурил, забыв, что одну сигарету уже держу в пальцах.

– Перестань, Миколай! – крикнула она и начала плакать, а я помню, что мне это нравилось, ведь я хотел ее наказать.

Помню, как подумал тогда, что, может, ее мать и права. Может, Дарья и правда не делает ничего, кроме как работает передком. Что она спала не только с трехметровым безликим и с молодым Бернатом. Может, она обслужила половину Зыборка, реализовала каждую свою фантазию, и еще недавно не делала этого только с таким худым, прыщавым, длинноволосым уродом, как я.

– Тебя не было. Ты куда-то ушел. Это только игра, – сказала она и разревелась во весь голос. – Это только такая игра, – повторила громко, с заложенным носом, по которому стекал макияж.

– Какая, сука, игра? – вскинулся я. Мне хотелось орать.

– Я люблю тебя, – сказала она сквозь слезы. Выглядела как семь несчастий.

Эта дача, все это: мой отец, пиво, макумба, которую я не выпил, вчерашний секс, Трупак, Зыборк – все это было уже чересчур.

– Я возвращаюсь в Зыборк, – сказал я. – Пешком, на хрен.

– Я люблю тебя, люблю тебя, Миколай, – повторила она, страшно плача.

Может, она просто была безнадежной, глупой и вовсе не такой красивой, а я – просто воодушевлен тем фактом, что впервые у меня есть девушка.

– Не делай этого, – сказала она.

Мне стало ее жаль. Да, именно это чувство. Мне стало ее жаль. Я не привык, чтобы кто-то плакал из-за меня. Помню, я подошел и обнял ее. Что она ужасно пахла, потом и сигаретами.

И все же я хотел бросить все и вернуться в Зыборк, хотя на самом деле незачем было так поступать: то, что здесь и сейчас, было всей моей жизнью, всем моим миром, плохим и хорошим, выгравированным в сердце, а потому я обнял ее посильнее, позволяя, чтобы она высморкалась мне в солнечное сплетение, и сказал:

– Я тоже люблю тебя, Дарья.

Не помню, отчего я так сказал. И что имел в виду. Что я тогда чувствовал. Или просто хотел, чтобы она перестала плакать? И любил ли я ее вообще? Помню, что да, любил, но, может, просто путал любовь с тем, что почувствовал после ее смерти.

И, наверное, я никогда не перестану об этом думать.

– Я тебя – сильно, – сказала она и перестала плакать, начав просто шмыгать носом.

Миколай

На рассвете полиция нашла Гжеся у дороги: вроде бы он все еще был пьян.

Как утверждают, курил сигарету за сигаретой, щелкал окурками в проезжающие машины, словно бы дожидаясь их. Когда, наконец, увидел полицию – сплюнул. «Тот толстяк-инспектор наверняка присутствовал лично и слегка его придавил», – подумалось мне, поскольку Гжесь поглядывал на полицейского так, словно хотел перекусить ему сонную артерию. Немо шевелил губами, а выдыхаемый им воздух мог бы складываться в слова: «сукин сын», «захуярю» и «гребаный».

– Вы же знаете, кто порешил Берната, ну же, сука, из моего сына убийцу делать смысла нет, – мой отец стоял, опершись о стену, руки его были опущены вдоль тела, кулаки сжаты.

– Успокойся, Томек, – говорил ему инспектор, толстый и лысый чувак с нарисованной на лице сердечной недостаточностью.

– Вы прекрасно знаете, – повторил отец.

– Мы знаем? – спросил инспектор. – Томек, тебе есть что сказать? Тогда давай, ну. Давай присядь, и мы все запротоколируем, может, даже пойдешь главным свидетелем.

– У меня нет доказательств, – голос отца был приглушен, словно пробиваясь сквозь натолканную в горло вату.

– Томек, не серди меня, – сказал инспектор. – Не серди меня. Если есть что сказать – то давай. Давай, расскажи все. Но ты только ляпаешь грязью, ходишь среди людей, болтаешь что ни попадя.

– Я не ляпаю грязью. Я знаю, какова правда.

– Правда? Правда такова, что у нас на руках явный след к русским, которые порешили твоего приятеля, – ответил инспектор.

– Да, у вас явный след к русским? Тогда отчего здесь он?! – крикнул отец, тыча пальцем в Гжеся.

Гжесь слушал молча, стоя с широко расставленными ногами, опершись о стену, с руками перед собой, словно показывал всем, что они не скованы. Но на самом деле держал одной рукой запястье второй, чтобы скрыть, как они трясутся.

– По паре причин, – сказал комендант.

– По каким причинам?

– По паре, – повторил комендант.

– По какой паре? – дожимал отец.

Комендант некоторое время молчал.

– Мы нашли нож. Там, где был Бернат. С его отпечатками пальцев, – он ткнул пальцем в Гжеся.

– Со мной говори! – крикнул ему Гжесь.

– Какой нож? – спросил отец.

– «Бабочка». Нож. Раскладной, Томек, – комендант вздохнул.

– Да я потерял тот нож. Потерял его месяц назад, – прошипел Гжесь.

– Так что ты там делал? Зачем туда полез? – отец повернулся к Гжесю.

– Никуда я не лез. Не был я там. Потерял, блядь, нож месяц тому назад, – повторял Гжесь.

– Как это «потерял»? Когда потерял? Какую-то ерунду несешь, – инспектор говорил ему, но избегал смотреть в глаза.

– Потерял, потому что пьяный, сука, был, на хрен, ты каждый вечер пьяным ходишь и теряешь все подряд, жену ты, сука, по пьяни потерял, – прошипел отец.

Инспектор снова вздохнул. Казалось, его болезнь вот-вот возьмет верх.

– Успокойся, – сказал мой отец брату. Гжесь, может, и не успокоился, но заткнулся, только сильнее сжал руки. Я видел, что он изо всех сил старается смотреть в пол.

– Томек, ну, мы должны его придержать, я понимаю, что ошибка, но прокуратура давит.

– Откуда у вас были его отпечатки пальцев? – спросил я.

– Были на теле резаные раны? – спросил вдруг отец. Подошел к коменданту, прижал его к стене и спросил снова: – Были на теле резаные раны?

– Откуда у вас его отпечатки пальцев? – спросил я снова, глядя на Гжеся, но тот смотрел исключительно на инспектора, яростно, словно привязанное к столбу животное, как тогда, в бильярдном клубе – на Мацюся. Я чувствовал, что он вот-вот кинется на инспектора и отхватит ему зубами половину лица.

– Старое дело, – сказал комендант.

– Были раны, сука?! – еще раз рявкнул отец.

– Нет, не было, – сказал инспектор так тихо, что я прочитал это лишь по движению его губ.

Отец сделал шаг назад. Напрягался, набирал воздух, словно собирался крикнуть, но проглотил этот крик, переждал его. И только когда переждал, сказал:

– А раз не было, сука, то освободи моего ребенка или арестуй половину Зыборка, а прежде всего – меня.

Инспектор отступил под стену. Сказал что-то, чего я не услышал.

– Что? – спросил мой отец.

Я видел, как он нависает над эти маленьким круглым мужичком, словно гора.

– Есть еще одно, – сказал комендант. – Он наделал вчера дел. У Чокнутого.

Отец посмотрел на Гжеся, словно хотел оторвать тому голову. Но только легонько ударил затылком о стену – на это лишь я и обратил внимание.

– Сколько это будет стоить? – спросил отец.

– Примерно пять тысяч, не знаю, может больше, – ответил инспектор.

Гжесь сплюнул на пол отделения.

– Да сделай же с ним что-нибудь, – попросил инспектор отца. – Держи его дома. Это никому не помогает. Это действительно никому не помогает.

Гжесь сплюнул снова, а я не выдержал.

– Гжесь, сука, хотя бы пять минут веди себя нормально, хотя бы пять минут, это ведь не больно, – сказал я, опершись о противоположную стену.

– Потому что – что? – спросил он, растирая ботинком слюну по полу.

– Потому что хочу пойти домой, – сказал я.

– Да отвали, – сказал он, не пойми – мне, отцу или инспектору.

– Сейчас у вас ничего на него нет, – сказал отец.

– Чокнутый еще не подал официального заявления, жалобы, ничего не подал, – ответил комендант. – А потому у нас на него ничего нет.

– А меня арестуешь? А меня арестуешь, Эдек? – отец отодвинулся от инспектора. Я видел, как тот облегченно вздыхает.

Гжесь в последнюю ночь, как всегда, пил в «Андеграунде». Охранники запретили ему подходить к машинам, а потому он сидел в баре и приказывал наливать себе новые и новые порции водки. Барменша несколько раз спрашивала его, не хватит ли ему. Он качал головой. Показывал, чтобы доливала. Хотел поговорить с Чокнутым, Чокнутого не было. Наконец его вывели, он оставался в баре один, и было пора закрывать кабак. Гжесь вышел в ночь, куда-то пошел, вернулся через пару часов с тротуарной плиткой, выбил стекло во входной двери дома, сунул внутрь руку, отверткой выбил замок. Потом вошел внутрь. Когда оказался там, отправился в бар и принялся отпивать изо всех выставленных там бутылок: виски, водку, коньяк. Откручивал каждую бутылку, отпивал глоток, а после разбивал ту об стену. Когда уже весь паркет покрылся стеклом, разбил игровую машину и порезал ножом бильярдный стол.

Охрана не приехала только потому, что Чокнутый не слишком регулярно оплачивал взнос в «Солид Секьюрити».

Когда его спросили, что он сделал после, Гжесь сказал, что поехал к дому Чокнутого и принялся кричать, чтобы тот спустился вниз.

– Да ты в жопу ебаный идиот, – сказал отец, когда мы уже сидели в машине. Только внутри Гжесь успокоился, немного обмяк, словно из него вышел весь воздух. Потирал запястья, курил, молча смотрел в окно.

– Я потерял тот нож, вот так, просто. В городе, с месяц назад. Разозлился, потому что любил его, но забыл, – повторил он, а отец начал орать. Я не слышал такого уже несколько лет. Рев отца был как война. Он должен был появиться, пусть даже после многолетнего перерыва.

– А если придут за нами? Придут за нами и, сука, сунут нас во все это, то что? Мол, вдруг это мы убили Берната? И что ты думаешь? Что для Кальта это не лучший подарок, вот такое? Одного захерачить, остальных за это закрыть? А деньги? Сколько ты сейчас им торчишь? Пятьдесят пять тысяч? Сто пять тысяч? Чей это был нож? У кого ты его украл?

– Я не краду, – ответил Гжесь.

– Он сейчас нас в это втянет. Мы у него как на тарелочке. Идиот, разгромивший кабак. Тот, кто ходит с ножом на место преступления. Сядешь за Берната, дурак! – орал еще некоторое время отец. Когда закончил, был красным, словно знамя. Я боялся, что хватит его кондратий, что порвется в теле какой-нибудь сосуд, о котором он даже не знает.

– Блин, когда я такого идиота заделывал – наверняка был худший мой день, – сказал он через некоторое время, выдыхая.

– О чем вы говорите? – спросил я с заднего сиденья.

Они одновременно отвернулись от меня.

– О чем вы говорите? – заорал я.

Я чувствовал себя, как герой «Замка». Как беженец. Жил в доме с этими людьми, моим отцом и братом, а они говорили рядом на совершенно чужом языке. Переходили рядом со мной на шепот. Относились как к шпиону. Как к человеку, рядом с которым приходится использовать шифры. Я собрал волосы в хвост, расстегнул рубаху, в машине было ужасно жарко. Все молчали. Сквозь стекло искупанный в солнце Зыборк выглядел, как на старой открытке времен ПНР, случайно найденной в букинистической книжке. Дома, замок, магазины напоминали картонные макеты. Я представлял себе, что если их приподнять, то снизу повалил бы черный вонючий дым.

– Неважно, – сказал через какое-то время Гжесь. – Правда, займись своими делами.

– Это мои дела. Я тут живу. Что случилось? Я что, не пойму этого, потому что, сука, не знаю настоящей жизни? Потому что не рубил дрова последние десять лет, не кормил свиней, не пил под магазином баночное «Гарнаш» с мужиками, у которых не хватает зубов и ногтей? Это я не пойму? – спросил я.

– Ну да, ты тут живешь, Миколай, – сказал отец, потирая лицо. – Но это дела, которыми мы занимаемся уже много лет.

– Много лет? Ты, сука, говоришь мне, что в полиции есть его отпечатки пальцев, что тебя кто-то попытается убить, что кто-то похитил и убил твоего лучшего приятеля – и что я не должен этим интересоваться, хотя я поселился у тебя дома? – спросил я.

– Ну, ты всего-то должен просто найти денег. А потом – сразу уедешь. И уже не станешь ни о чем таком беспокоиться, – фыркнул Гжесь.

Я хотел вытянуть его из машины, дать по морде, приложить его головой об машину. В последний момент – укусил себя за руку.

Я хотел выйти из машины и отправиться куда-нибудь – но не было куда.

Мне было тридцать три года, и мне некуда было идти. Я не заслуживал даже поганого независимого польского фильма по своей книге.

Я мог только смириться. С ними, с собой и с ситуацией.

– Где тут пьют кофе? – спросил я.

– Кофе? Дома, – ответил Гжесь, в зеркале заднего вида я видел, как ухмыляется отец.

– Пойдем куда-нибудь, поговорим. Пойдем поговорим хотя бы куда-нибудь, только не домой. Пойдемте наверх, – сказал я и показал пальцем на башню.

За дверьми, за которыми некогда были «Врата», теперь находился ресепшен отеля. Я заглянул внутрь. Уставшая девушка в белой рубахе сидела за стойкой и максимально сосредоточенно глядела в экран смартфона. Но все остальное было ровно таким же, как и тогда – булыжники, доска с плакатами выступающих групп, события года, то есть Михал Байор [51]51
  Польский эстрадный поп-певец (род. 1957).


[Закрыть]
, а раньше – фестиваль диско-пола и кявер-бэнд «Красные Гитары», деревянная балюстрада, реплики рыцарских гербов, выглядящие так, словно их нарисовали дети из спецшколы. Вместо «Врат» в замке сейчас был другой кабак, предназначенный, похоже, для немецких пенсионеров, которые время от времени появлялись тут в крохотных группках; тяжелые деревянные стулья с лого дешевого пива, зонты, собранные в сосульки, грязные пепельницы, растения в поддонах на чугунных стойках. Мы уселись снаружи, официантка – плотная женщина под пятьдесят, в тапочках, с волосами, покрашенными в цвет во`ронова крыла, – появилась минут через пятнадцать.

– Вам я ничего не должен, а? – спросил у официантки Гжесь. Улыбнулся. Женщина не ответила, даже не глянула на него. Я заказал три кофе, она забрала меню и ушла.

– Знаю, что она хочет выстроить развлекательный центр там, где живут те бедняки, – сказал я. – Знаю, что вы с ней сражаетесь и пытаетесь ее отозвать. Знаю, что утверждаете, будто она убила Берната, потому что вы организуете референдум.

– Во-первых, не ори на весь город, а во-вторых, это еще не точно, – сказал Гжесь, хотя площадка оставалась пустой, не слышно было ни шагов, ни голосов, кроме слабого чириканья птиц.

– Нужно начать с того, что все это – ее. Ее и Кальта, – сказал, помолчав, мой отец.

– Какое такое «все»? – спросил я.

– Вот это все, – повторил он, обводя рукой площадь перед замком. – Отель, кабак, замок. Имеет, что хочет.

– Не только все это – сказал Гжесь, вертясь на стуле и снова внимательно осматривая натертые запястья. – Но вообще все, все.

– Все предприятия, обе лесопилки, мебельная фабрика, завод, оно вроде бы какой-то фирмы, но на самом деле – владеет вместе с Кальтом. Все, кроме предприятия Берната, – принялся перечислять отец.

– Ну и? – спросил я.

Оборачиваюсь и вижу, как на подворье замка входит какая-то старая парочка, медленно вышагивающая, по всем признакам – туристы-пенсионеры, в рыбацких шапочках и с бананками на бедре, подпираясь палками для норвежской ходьбы.

– Das ist alles unsere,[52]52
  Все это наше (нем.).


[Закрыть]
– засмеялся мой брат при их виде.

– Может, было бы лучше, будь оно ihre[53]53
  Их (нем.).


[Закрыть]
,– отозвался отец. – Может, было бы лучше.

Официантка принесла три кофе на подносе. Бледно-коричневый, полупрозрачный, едва теплый. Я выпил свой за один раз. Гжесь даже не глянул на чашку, только закурил.

– Она выиграла выборы вскоре после того, как ты издал свою книжку. Из-за твоей книжки, – добавил Гжесь.

– Из-за моей книжки, – повторил я. – Что-то не верится. Выиграла выборы из-за книжки.

Отец отпил глоток кофе.

– Сучья мерзость, – я не знал, он о бургомистре или о кофе.

– Через год после ее выхода. Весь город голосовал за бургомистершу. Она пошла на выборы с лозунгом: «Остановим очернительство Зыборка», – говоря это, он старался не смотреть мне в глаза, словно и ему было немного странно это говорить. – Говорила об этом даже по общепольскому телевиденью: мол, раз уж слава о Зыборке разнеслась по всей Польше, то сейчас по всей Польше о нем станут говорить хорошо. Люди заглатывали это, как молодые пеликаны. Что, мол, Зыборк снова станет красивым. Что мы снова будем им гордиться.

Некоторое время никто не говорил.

– Я знаю, что ты не хотел, чтобы так получилось. Просто не подумал, – сказал отец немного тише, словно бы другим голосом, другим горлом.

– Она серьезно старалась, фоткалась с этим, сука, как его там, Томашем Лисом [54]54
  Лис Томаш (р. 1966) – известный польский журналист, редактор нескольких общественно-политических программ на польском ТВ, известный своими острыми репортажами; в 2004 году, согласно опросам, имел неплохие шансы побороться за место президента Польши (после чего был уволен из программы, в которой он выступал главным редактором).


[Закрыть]
,– добавил Гжесь.

– Да с каким Лисом – с Гугалой [55]55
  Гугала Ярослав (р. 1959) – известный польский ТВ-журналист, долгие годы был ведущим и редактором информационных передач на общепольском канале «Полсат», серьезно влиявшем на польскую политику.


[Закрыть]
,– поправил его отец.

Мне сделалось жарко от кофе и солнца, на площадке не было ни одного зонтика, под который мы могли бы спрятаться.

– Слушай, я знаю, что человек, который перестает пить, должен найти себе какое-то другое занятие, а у тебя оно есть, ты сражаешься со всем миром, в смысле, с миром, который ты, папа, знаешь, – то есть с Зыборком. Но когда выходила моя книжка, ты занимался питьем водки с Бернатом и помощью с его фурами и шкафами, и вопил дома, что, мол, все это будет и у тебя. А потому – хватит мне тут вкручивать, – сказал я так громко, что пара стареньких немцев оглянулась на нас.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации