Электронная библиотека » Йана Бориз » » онлайн чтение - страница 1


  • Текст добавлен: 19 ноября 2024, 17:40


Автор книги: Йана Бориз


Жанр: Исторические любовные романы, Любовные романы


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Йана Бориз
О чем смеется Персефона

Привет, дорогие читатели!

Вы держите в руках книгу редакции Trendbooks.

Наша команда создает книги, в которых сочетаются чистые эмоции, захватывающие сюжеты и высокое литературное качество.

Вам понравилась книга? Нам интересно ваше мнение!

Оставьте отзыв о прочитанном, мы любим читать ваши отзывы!


© Йана Бориз, 2024

© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2025


Изображение на обложке © Ксения Сергеева

Книги – наш хлѣбъ

Наша миссия: «Мы создаём мир идей для счастья взрослых и детей»

* * *

Пролог

Густой медный голос Свято-Троицкой колокольни осторожно пополз по Зубовке, свернул на Пречистенку, там осмелел, выпрямился, расправил могучие обертоны и накрыл праздничным перезвоном и каменные боярские хоромы, и дровяные склады, и конюшни вместе с рысаками и клячами, гнусавыми конюхами и неторопливыми фуражирами. Он поднял голову навстречу закату и поклонился недалекому Кремлю, потом, утомившись бубнить басами, рассыпался на сотни теноров. Одни полетели к реке искупаться в сизых осенних водах, другие зацепились за кованые кружева забора и повисли праздничными гирляндами у входа в храм. Люд умиротворялся благозвучием, снимал шапки, крестился. А колокол снова набрался сил и понесся по улице, распахнул глаза Белым палатам князя Прозоровского, приобнял особнячок княжны Салтыковой-Головкиной и подлетел к неприметному, старого фасона дому барона Осинского. Голубая портьера слегка пожеманилась и впустила его внутрь, крышка рояля захлопнулась, стайка фраков и пенсне недружно зааплодировала.

– Браво, Исидора Альбертовна! У вас настоящий талант! – Хозяин дома, благообразный толстячок Витольд Генрихович Осинский, подбежал к бело-розовой музыкантше и склонился над запястьем. Затем, не выпуская нежной ручки, обратился к обществу из шести-семи дам и десятка кавалеров: – Господа, рады приветствовать вас сегодня по поводу столь же чудесному, сколь и ожидаемому. Наш любезный отпрыск Роман Витольдович обручился с прелестной Исидорой, чем порадовал наши с Anastasie сердца. – Он поискал глазами дородную фигуру супруги и слегка поклонился.

Присутствующие снова легонько похлопали и загудели поздравительными речами. Новообрученный Роман Витольдович сиял, как начищенный семисвечный канделябр, – они спорили, кто ярче. Его парадный фрак украшала белая хризантема, сразу снимая все вопросы, кто же тут счастливчик. Старший сын Осинских во всем походил на мать: высокий, статный, полнокровный и громкоголосый. Он любил покутить и подшутить над прислугой, увлекался театром и живописью, музыкой и нарядами. Прелестная Исидора розовела в цвет своего платья и походила на очаровательного поросенка в фестонах и диадеме. Ее не отличали ни томная грация, ни модная лебединость. Она выросла под патронажем бабки – известной интриганки и сплетницы Рогозиной, порывистой и любопытной, слегка ироничной и не в меру самовлюбленной. На самом деле Исидора предпочла бы выйти замуж в сановный Санкт-Петербург, но тут подвернулся приличный и небедный барон, так что судьба и бабка решили все за нее.

Белокаменная принаряжалась к осенним балам, чистила перышки после пыльного и суетливого лета. Год одна тысяча восемьсот семьдесят первый ознаменовался заключением франко-германского мира, падением Парижа и премьерой постановки Александра Островского «Лес» в столичном Александринском театре. В прошлом году в Москве открыли новый вокзал – Смоленский, а в этом достроили Брестскую железную дорогу. Вскоре в Европу можно будет катить напрямик. Осинские только весной вернулись из затяжного путешествия по Италии, и то лишь по одной причине: Витольду Генриховичу приспичило женить сына. После он с супругой собирался снова отбыть в заморские земли, а молодых оставить хозяйничать и плодиться. Так что железнодорожные новости немало волновали жизнерадостного барона и его верную Anastasie.

Уставший интерьер гостиной явственно демонстрировал, что хозяева давно предпочитали родным стенам заграничные отели. Полосатая обивка выцвела и обтрепалась, паркет пожух, а мебель не меняли со времен Наполеона. Из новоприобретений Анастасия Зиновьевна могла похвастать только креслами-корытцами. Прихотливая придумка французов оказалась удобной и уместной: ручки покорно склонились рыбьими головами, цвет спелся с краснодеревным буфетом восемнадцатого века. Крышка рояля выцвела прожилками и торчала куском мяса над оскалом клавишных зубов. Лестницу из прихожей на крыльцо устилали ковры – наверное, под ними творился непорядок. Такой дом – деревянный, покосившийся – походил на раненого селезня перед затяжным перелетом на юг. Его лучше бы снести и выстроить новый. Одна радость – пышный сад и вельможное соседство. Молодой Осинский думал так или примерно так. Он не скрывал мечтаний сменить патриархальные декорации Москвы на прямые линии гордого Санкт-Петербурга, но это деньги и хлопоты, а тут перед Исидориной бабкой распахивались все салоны и приемные.

Гостей на обручение пригласили не много, только ближний круг, просвещенные западники. Аполлон Сергеевич Притворский с густым курчавым безобразием и дорогущим яхонтовым перстнем на мизинце походил скорее на корсара, чем на потомственного дворянина. Его вторая супруга Элоиза не говорила по-русски, зато обладала исключительно длинными и чернющими ресницами. Михаил Серапионович Кава с георгиевской лентой и черной заплаткой вместо левого глаза привел двух холостых сыновей-офицеров, завидных женихов, но позабыл прихватить благоверную Веру Арсеньевну. Впрочем, в обществе уже давно перешептывались, что между ними холодок, у нее прилив набожности, а у самого Кавы горячий роман с оперной профурсеткой Зурой.

Трое женатых кавалеров отрекомендовались товарищами Романа Витольдовича по службе. Их жены ожидаемо превосходили свежестью и красотой представительниц старшего круга, поэтому всех троих сразу и безоговорочно невзлюбили. Еще два холостяка опоздали, но их простили ввиду превосходно надушенных бакенбардов. Самым веселым из приглашенных оказался немецкий банкир Штрудден, склонный к злым насмешкам, зато непревзойденный знаток искусства. Блистательная же бабка Рогозина не посчитала нужным явиться, сославшись на немощь. На самом деле она просто ленилась натягивать корсет и кринолин, поддерживать разговоры о предметах, в которых ни черта не смыслила.

– Господа, прошу поднять бокалы за наше счастливое возвращение. Мы с Anastasie до чертиков стосковались по дому, по этому обветшалому быту. Теперь, надеюсь, молодые возьмут его в бестрепетные хозяйские руки и наведут порядок. А пока позвольте продемонстрировать present[1]1
  Present – подарок (фр.). – Здесь и далее примечания автора.


[Закрыть]
, что мы приготовили их уже зачатой, но еще не рожденной семье и этому любимому всем сердцем гнезду. – Витольд Генрихович пригубил шампанское и протянул руку в сторону второй залы, поменьше. Там размещалась библиотека и по совместительству кабинет. Гости неуверенной струйкой перетекли под арочным сводом и оказались в объятиях высоких стеллажей с одной стороны и выцветших рам – с другой. Посередине комнаты на рабочем столе стояло что-то под белым полотном. Высотой примерно в половину человеческого роста, в обхват – не больше стула.

– Вот, извольте похвалить. Мы с Anastasie заботимся о будущем этого дома и – вуаля! – приобрели на Венецианском аукционе ценнейший мрамор работы бессмертного Кановы.

– Фью-ю-юить! – присвистнул Штрудден. – Сам Антонио Канова? Не может быть!

– Отчего же, любезный Аллоизий Петрович?

– Оттого, что это целое…

– Господа, – низким голосом перебила его баронесса, – давайте просто откроем и полюбуемся.

– Предоставлю эту честь моей очаровательной невестке.

Витольд Генрихович придержал Исидорины пальчики, она зарумянилась спелым ранетом, взялась за угол тяжелого полотна и потянула на себя. Ткань поелозила по гладкому и обтекаемому, но не упала и не обнажила своего секрета. Роман Витольдович посчитал долгом прийти невесте на помощь. Они вдвоем приподняли чехол, стащили вперед, уложив на стол как смятую, но не истраченную в пиршестве скатерть.

Под музыку персикового заката на ореховом столе старшего Осинского проснулась мраморная богиня, полнокровная и царственная, уверенная в собственной неотразимости нынче и навсегда. Фигуру мастер выточил в розоватом камне и усадил на отполированный кусок порфира. Волосы, собранные по тогдашней греческой моде под обод, ложились крупными кудрями, густые и тяжелые. Левая рука прижимала к груди темно-бордовое яблоко из того же редкого и нелюбимого скульпторами камня. Правая протянулась к воображаемой плодовой ветви. Смеющееся, счастливое лицо тоже смотрело вверх – забава ей пришлась явно по душе. Урожай выдался щедрым, потому что в ногах лежали еще три порфирных яблока, а одно закатилось под пятку. Мраморная туника ниспадала широкими живописными волнами, под ней просматривалась круглая коленка, внизу выступала наружу обутая в сандалию ступня с аккуратными пальчиками, на каждом старательно выпиленный ноготок. Одеяние сползло с плеча и до половины оголило тело – гладкое, трепетно живое, с убегающими в глубину прожилками.

– Скульптура называется «Персефона Ликующая», – оповестил Витольд Генрихович.

– Я так и уразумел, – обрадовался Аполлон Сергеевич. – Чудится, я уже имел удовольствие лицезреть ее летось во Флоренции. Еще некий конфуз стался с тамошним богачом… а в общем, полноте. – Он махнул рукой и зачем-то отошел к окну, встал спиной к свету.

– Да-да, она обиталась в коллекции скандального заводчика и попала на аукцион в итоге его банкротства, – подхватил Витольд Генрихович. – Античные сюжеты продолжают занимать главенствующие места в скульптурном пантеоне, сколько ни минуло бы веков.

Роман Витольдович покосился на гостей, увидел на их лицах интерес и решил кратко пересказать миф:

– Персефона – дочерь богини плодородия Деметры и супруга повелителя царства мертвых Аида. Он влюбился как я или почти как я, – в этом месте новообрученный хохотнул и покосился на свою невесту, – и выкрал возлюбленную у матери, чтобы сочетаться с ней браком. Деметра от огорчения усохла, и все живое на земле стало погибать. Тогда добрый царь богов Зевс попросил своего братца Аида изредка отпускать жену к ее матушке, дабы дать им взаимно насладиться обществом друг друга. Они пришли к замечательному compromis: две трети года Персефона гостит у Деметры, а одну треть живет с супругом, и тогда на земле наступает мертвая пора.

– То есть зима, – добавила Исидора.

– Мы поняли, – усмехнулся Штрудден, но молодой Осинский рассказывал не для него, а для своих приятелей-балбесов, что предпочитали урокам словесности фехтовальные экзерсисы и заурядные пьянки.

– Это трогательная история о материнской любви. В античной мифологии таких наберется не много, чаще всего легкомысленные божества своих детей пожирают, предают и бросают. – Витольд Генрихович вступился за сына.

– Согласен. – Штрудден подошел поближе, протянул к скульптуре руку и потрогал за колено, потом за плечо, за волосы, нос, уши. – Отменная работа. Поздравляю.

– А о чем же она смеется? – Старший сын Кавы приблизился к столу и осторожно потрогал мрамор, как будто тот являл собой праздничный торт и мог испортиться от легкого тычка.

– Вот здесь у меня нет однозначного ответа, только предположения. – Витольд Генрихович подобрался, как профессор перед аудиторией, и принялся рассуждать: – Версий две. Первая скучная. Поводом для радости послужила очередная встреча с матерью – Деметрой Карпофорос, или Плодоносящей. В пользу этого предположения работают яблоки – вот, дескать, матушка возрадовалась явлению милой сердцу дочери и одарила урожаем. Видите? Второе же у меня получилось поинтереснее. Как вам известно, Аид, соскучившись в отсутствие благоверной, завел любовницу – обольстительную Минту. Персефона узнала о преступной связи и разорвала соперницу в клочья. Там, куда упали капли крови несчастной Минты, выросла душистая трава, названная в ее честь. По-русски это мята. А Персефона смеется, торжествуя избавление от соперницы.

– А при чем тут яблоки? – спросил Штрудден.

– Ни при чем. Это доказывает, что все подчинено воле богов. Это иносказание.

– А яблоки при том, что они бордовые, цвета крови, – вставил Кава.

– Но, pardon, яблоки и без того красные. – Банкир с истинно немецкой педантичностью гнул свою неинтересную линию.

– Просто у скульптора оказался под рукой порфир. Он же усадил ее на бордовый камень, значит, надобно цветные яблоки дать в поддержку.

– А почему бы не выпилить пень? С чего это она сидит на бруске?

– Так пень-то бордовым не бывает! – засмеялся Кава. – Пеньки коричневые или желтенькие. А у него наличествовал именно порфир.

– А по мне так именно красный цвет делает ее радостной. В простом белом мраморе ей так не возликовать. – Хозяин рассмеялся.

– Согласен. Цвет добавляет настроения. Тут вы верно подметили. Но и намек на капли крови несчастной любовницы тоже завлекателен. Я бы склонился в эту сторону. Все-таки ничто не заставит женщину так веселиться, как гибель соперницы.

– Вообще-то мне думается, что в адюльтере следовало винить не любовницу, а ветреного мужа. – Исидора Альбертовна стояла рядом с обоими Осинскими и говорила тихо, но ее все равно услышали и удивились недевичьей смелости суждения. – Если ему прискучила жена, то он не ограничится одной Минтой, найдет себе другую.

– Нет-нет, mon ami. У Аида с Персефоной сложился очень прочный брак в противовес развращенным античным нравам. – Роман Витольдович приблизился к ней, словно желая прикрыть от недобрых взглядов.

– Да, пожалуй что так. Персефона добрая и сердечная, она встречала души умерших, провожала их в лодочке по реке Стикс, чтобы не так боялись неизведанной новой участи, – поддержал сына Витольд Генрихович.

– И все же он хотел прелюбодейстовать с Минтой. – Исидора опустила глаза, ее щеки стали свекольными.

– Да полноте, душенька. – Добрый Аполлон Сергеевич не симпатизировал неудобным темам. – Это положительно символ матушкиной любови, и больше ничего.

– Совершенно так-с. – Стоявший уже у самого порога Штрудден резко обернулся.

– Ах, господа, ну что вы все о камне. – Зычный голос мадам Anastasie перекрыл недружный гомон спорщиков. – Пройдемте к закускам и шампанскому.

Общество мелкими шажками перетекало в гостиную с роялем, а оттуда в столовую, где прислуга уже накрыла столы. По паркету шаркали офицерские сапоги и постукивали деревянные каблучки. Беседа перешла на полутона. Мужчины обсуждали скачки, дамы сбились в кружок и нахваливали чье-то платье. Михаил Серапионович задержал Штруддена никчемным вопросом о коньяках, незаметно оттеснил к портьере и ловким маневром вернул обратно к Персефоне.

– Мне, сударь, очень важно ваше мнение как человека сведущего. На мой вкус, эти кричащие яблоки портят произведение. Разве это не пошло?

– Разумеется, пошло. – Аллоизий Петрович говорил как о само собой разумеющемся, бытовом. – Это безвкусица, ремесло.

– Но как же так? Великий Канова и пошлость?

– Да это и не Канова. – Тон Штруддена не изменился, в голос не закрались ни интрига, ни скандал, ни кроткая снисходительность.

– Ах! – Кава прикрыл рот рукой.

– Ничего удивительного, подделки нынче не редкость.

– Господа, надеюсь, я не помешаю? – Между мундиром Михаила Серапионовича и фраком Штруддена возник круглый животик старшего Осинского. – Персефону обсуждаете? Нравится?

– Вы, сударь, имеете нужду в честном ответе или… – Аллоизий Петрович вопросительно приподнял правую бровь.

– Чур, чур вас! – Витольд Генрихович добродушно рассмеялся. – Я знаю, что это никакой не Канова и деньги за нее плачены совсем пустяковые. Пусть малышка Рогозина думает, что это шедевр, бог с ней. Разве кому-то станет хуже? Но, согласитесь, вещица забавная.

– Да, вполне. – Штрудден обрадовался, что скандала не будет, и стал заметно разговорчивее. – Яркость ее не портит. Яркость вообще ничего не портит. Искусству пора отходить от устоявшихся шаблонов, шагать не по прямой, а вбок. Тем паче эти яблоки поддерживают бордовый брусок под замечательной попкой и…

Осинский залился счастливым смехом:

– Открою вам секрет: я ведь приобрел ее не просто так, а из-за глупой легенды, даже поверья… Anastasie уж больно по душе пришлась… Если желаете, я вам расскажу.

К порогу комнаты весело протопали молодые шаги.

– Papa! Судари! Вас все заждались, к закускам не притрагиваются. – Роман Витольдович склонил набриолиненную голову в изящном поклоне, как делали ученые европейские мажордомы.

Троица кисло вздохнула и поплелась в столовую.

Глава 1

– Ох… И напрасно же вы полагаете, душа моя безгрешная, якобы пернатые брезгуют вином и… социалистами. – Поднаклюкавшаяся Царевна Лебедь интимно склонила картонную корону к плечу своей свекрови, хорошенькой барышни в черном, безуспешно притворявшейся дамой преклонных лет. – Подлейте-ка мне, матушка, еще красненького.

Псевдоцарица во вдовьем платке под собольей шапочкой заботливо добавила в старинный чеканный кубок клюквенного морса. Тяжелый сосуд устойчиво покоился на каменной столешнице в окружении засахаренных фруктов из папье-маше и глиняных блюд с разноцветными узелками, кои исполняли роль разносолов. Бумажная дичь за годы томления в кладовке изрядно подпортилась, и ее исключили из меню. Птица схватила кубок, серебро звякнуло неожиданно громко. За кулисы проник кулак князя Гвидона, погрозил шалуньям.

На собранной к праздненствам сцене распалялся богатым басом дядька Черномор – господин Брандт, отставной помощник министра и хлебосольный хозяин. Госпожа Брандт поначалу намеревалась играть мать-царицу, но святочные хлопоты отняли весь ее досуг, так что роль досталась Тамиле Осинской, шестнадцатилетней дочери бесследно сгинувшего барона Ипполита Романовича и неулыбчивой Аполлинарии Модестовны. Царевной Лебедью назначили Мирру Аксакову, Гвидоном – молодого Брандта, сестрицами-злыднями – экономку и госпожу Соколовскую, царем Салтаном – опять господина Брандта. Спектакль выходил взбалмошный, но смешной. Мирре предстояло петь песенку белочки – тинь-цинь-линь-динь! Тамиле – зудеть комаром, когда царевич нацепит кисейные крылышки и улетит за моря проведать родню. Оставалась финальная сцена приема царя Салтана в царстве славного Гвидона, в закулисье сервировали красной скатертью стол, дабы отличался от бело-свадебного, за которым Лебедь выходила замуж.

Ежегодно в канун Крещения Брандты устраивали прием в своем особняке на Малой Ордынке. От этой традиции они не желали отказываться ни при каких политических декорациях, хотя накануне одна тысяча девятьсот семнадцатого, увы, стало не до пиршеств. Елки доходили до двадцати рублей, за такие деньги к застолью могли прилететь три запеченных гуся или пара жирных индеек. Из сладостей остались только леденцы и пряники, яблоки сохранились в подполе с урожая, орехи и изюм – жалкие остатки прошлых лет. Так сложилось у всех москвичей, и в уличных листках недаром рисовали злые карикатуры про сервированные продуктовыми карточками столы.

Бальную залу, послужившую домашним театром, хозяева не топили всуе – экономили дрова. Из окон просачивалась промозглость, смешивалась с вылезшей из углов затхлостью, впрочем не остужая пылких настроений.

Тамила Осинская, Тася, осторожно заправила в платок локон, чтобы не смазать ядреный театральный румянец. Она не считала себя ни такой сумасбродной, ни такой очаровательной, как Мирра с ее огромными фиолетовыми очами, тонким носом с царственной горбинкой, загадочным, терявшимся в черных кудрях лицом. У самой Таси глаза как глаза – синие капельки, обычный славянский нос, почти курносый, лицо широковатое, с простонародной добротой. Благородная кровь баронов Осинских явно сыграла с ней несправедливую шутку. Придирчиво разглядывая себя в матушкином рoudreuse[2]2
  Рoudreuse – туалетный столик (фр.).


[Закрыть]
, она соглашалась только с губами – большими, скульптурными, как у стоявшей в батюшкином кабинете Персефоны. Ну, пожалуй, еще уголки губ, если их можно причислить к полновесным деталям портрета. Эти уголки складывались в нежность. У Мирры, например, губы не взошли, остались тонкой бордовой ниточкой, отчего уголки их казались злыми и недоверчивыми. Только после запретных поцелуев с беспутным Григорьевым в гимназическом дворике они ненадолго расцветали, ну а теперь целоваться не с кем: Григорьев уехал с отцом в Симбирск, писем не слал, так что тонкие стебельки нераспустившихся Мирриных губ вовсе увяли. К вящему Тамилиному удивлению, все прочие, напротив, считали ее саму картинно красивой, а Аксакову чересчур худой и острой. Что ж, de gustibus non est disputandum[3]3
  De gustibus non est disputandum – О вкусах не спорят (лат.).


[Закрыть]
.

– А при чем тут социалисты? Вы хотите мне что-то поведать, голубушка? – Царица-мать подергала лебедушку за тюлевый рукав.

– Ни-ни, мы пока не объяснились! Тинь-цинь-линь-динь! – Мирра отлично изображала подвыпившую птицу, икала и сводила глаза к переносице. – Но я непременно планирую с ним поцеловаться! И не вздумайте меня отговаривать, маменька! Все равно ваш сынок уходит на фронт.

Девушки засмеялись, из складок старых кулис снова вылез Гвидонов кулак, то ли ревнуя, то ли призывая к тишине. Царь Салтан под сценой уже вопил во всю мочь, что едет по морю на корабле, раздувает паруса и ветер ему попутчик.

– Идите встречать свекра, – шепнула Тася и легонько подтолкнула Мирру за проволочное крыло.

Та выплыла на сцену очаровательной павой в белокружевном уборе. После недружных приветствий наступил выход и самой царицы. Тамила протараторила текст, скромно потупилась в ответ на объяснения предавшего ее супруга-царя, притворилась, что промокнула платочком глаза, и вместе со всей труппой поклонилась благодарной публике. Ткачиха с поварихой, вытесненные богатырями – не тридцатью тремя, а всего лишь пятью (их играли приятели молодого Андрея Брандта), – остались за кулисами и не получили своей доли похвал. Сватьей бабе Бабарихе режиссер вообще не предусмотрел роли, хоть Тамила с Миррой шепотком судачили, что госпожа Осинская в этом амплуа сумела бы сорвать grand prix[4]4
  Grand prix – большой (главный) приз (фр.).


[Закрыть]
.

Зрители заливисто хохотали и хлопали в ладоши. Саморощенный театр долго выслушивал комплименты и делился творческими планами на Масленицу или Пасху, а уж на хозяйские именины – непременно!

За чугунными решетками особняка Брандтов зрелыми гроздьями собиралась темнота, ее оббивали с боков частые копыта и всхрапывания лошадей. Свежего снега Москва не заслужила, поэтому после заката смурнела потертой солдатской шинелью, припася парчовый кафтан для встречи с завтрашним солнцем. Мадам Брандт пригласила мужчин в курительную, дамам предложила заняться столом, а молодых людей отправила переодеваться и в гостиную к елке. Тамила облегченно вздохнула, правда, maman все испортила, шепнув:

– Не вздумайте играть на рояле, у вас дурно выходит.

Через полчаса они с Миррой вышли из будуара хозяйки, преображенные и обе донельзя хорошенькие. Четверо из пятерки «богатырей», кто в потертых фраках, а кто в студенческих мундирах, пропустили барышень к оттоманкам. Царевна Лебедь в простом сером платье с обворожительным кружевным воротником, больше напоминавшим пелеринку, мать-царица – в небесно-голубом, перешитом из бабушкиной бальной робы, пурпурная Илона Соколовская и недоросль Маргаритка в очаровательном белом горошке на синем чинно расселись и приготовились удивляться. Последней исполнилось всего четырнадцать – самый неудачный возраст: ни в детской поиграть, ни с настоящими кавалерами пококетничать. Илона уже справила семнадцатилетие, совсем взрослая, Мирра с Тамилой отставали от нее на один год. Юные господа желали воевать и побеждать, девицы – влюбляться.

Парадный угол гостиной занимала небольшая, но пушистая елочка. На ней золотились свечи, с ветки на ветку перелетали картонажные ангелы и жар-птицы с феерическими пестрыми хвостами. Обернутые парчовыми лоскутками орехи напоминали чудесные сувениры от волхвов, завитые спиралями ленты алого шелка наводили на мысли о колдовстве, продетые сквозь хвою бусы – бирюзовые, деревянные или даже серебряные – придавали солидность и дороговизну. На банкетках лежали оставшиеся от детей игрушки, в полумраке они казались зрителями.

– Ч-ч-чем займемся? Ч-ч-чтением? – спросила Илона. Ей не досталось роли в спектакле по причине заикания, читать тоже не придется. При таком раскладе ее предложение выглядело выгодным ходом.

– У меня, кстати, при себе премиленький фельетончик из старого журнала. – Тамила вскочила, готовая бежать, искать, приносить, листать.

– Фи! Это старо и скучно! – Мирра удержала подругу за руку.

– Погодите жалиться, мадемуазель. Это еще не все, – заговорщицки промурлыкал самый проворный из богатырей – бровастый, как Вий, Николя. – Сейчас начнется самая забава.

В окно что-то ударило – не сильно, но громко, на синей темноте стекла появилось белое пятно убитого снежка. Компания повскакала с мест, кавалеры начали отодвигать оттоманки, освобождая зрительные места у широких подоконников. У решетки ходили два факела – повыше и пониже. Увидев за стеклами лица, они направились к дому. Маргаритка метнулась к взрослой публике, звонким детским голосом завопила – дескать, скорее к окну, ряженые пожаловали. На ее зов потянулось грузное шарканье из курительной и легкое шуршание из столовой. Во дворе уже раздухарился костер, в его ярком свете взлетали и опадали сказочные тени. Вот они отделились от огненного круга, у каждого в руке снова запылал факел. Первый оказался мишкой в вывернутом наизнанку тулупе и валенках, на его голове восседала покрашенная корзина с глазами, ушами и вытянутой вперед мордой, из пасти торчали брюквенные клыки. Второй нацепил на себя сарафан поверх шинели, пестрый платок на голову, накрутил в три обвода бросовые деревянные бусы, насвеклил щеки и намазал губы ярмарочной бабой. Началось немое представление, ряженые крутились, шутовски боролись, причем баба всякий раз побеждала медведя. От ворот к ним прибежали еще двое припозднившихся – высокий восточный тюрбан и кот в рыжей шубе. Котофей Иваныч прикрыл лицо бумажной маской с проволочными усищами, повязал обязательный хвост. Он оказался умельцем – провернул сальто-мортале и встал на руки. Восточный господин прошелся вприсядку, демонстрируя замечательную осанку и халат, расцветку коего не позволяла разглядеть истекающая любопытством темень.

– Какая прелесть! – Маргаритка захлопала в ладоши. – Они ведь к нам зайдут? Это ведь нарочно для нас, не правда ли?

Кот с медведем принялись плясать в такт, притопывая и прихлопывая меховыми рукавицами. Баба схватила под руку тюрбан и пошла выделывать мазурку.

– Пойдемте к ним! – позвала Тамила.

– Еще не время, – удержал ее осведомленный Николя.

Звери устали от разухабистой пляски и пошли разнимать бабу с ее восточным кавалером, которые уже не столько кружились, сколько боролись за право вести. Все вчетвером они направились к крыльцу, и зрители побежали им навстречу.

– Не дашь мне ватрушки – получишь по макушке! – Из-под маски медведя раздался голос молодого Брандта.

Баба завела зычным басом колядку:

 
– А я маленький,
 
 
Да удаленький!
 
 
Во вторник родился,
 
 
В среду учился
 
 
Книги читать,
 
 
Христа величать,
 
 
Вас поздравлять!
 

Хозяйка вынесла пироги. Николя протянул руку медведю:

– Андрей, давай помогу разоблачиться.

Тот наклонился, подставляя голову с корзинкой. Кот вылупился из своих одежек и превратился в четвертого богатыря Дмитрия, баба переродилась в приятного чернявого усатика, с круглыми пятнами свеклы на щеках и ярко накрашенным ртом. Его долго отделяли от сарафана и со смехом увели умывать. Восточный человек снял свой халат. Он оказался подбит ватой, а сшит из разноцветных полосок – настоящая одежда бухарского купца или караванщика. Под халатом обнаружилась пестрая рубаха не нашего кроя и шальвары. Тюрбан тоже был настоящим, из коричневой саржи, замотанной многочисленными слоями вокруг чего-то плотного. Над лицом ряженого изрядно потрудились: раскрасили чернющими бровями, залихватскими усами и роковой мушкой.

– Это подлинный восточный князь, – шепнул Маргаритке Андрей Брандт, – хотя, может быть, вернее именовать его набоб, или паша, или эмир. Все одно не сведите его с ума. – Он повысил голос: – Позвольте, господа, представить вам нашего гостя – господина Музаффара. Он прибыл из далеких краев и впервые участвует в подобном балагане. Однако не отказался, за что мы ему аплодируем с поклоном. – Грянули овации. Молодой господин начал называть имена присутствовавших, но остановился на середине. – Впрочем, он все равно по-русски неплезирно говорит. Так что не будем утруждать запоминанием.

– Мы обстоятельно познакомимся попозже, – дипломатично закончил за него отец.

– Прошу в гостиную, господин Музаффар. Я покажу вам елку, – лукавым голоском пропела Мирра.

– А п-п-по-французски он г-г-говорит? – поинтересовалась Илона.

Ей никто не спешил отвечать, а сам восточный человек почему-то внимательно посмотрел не на нее, а на Тамилу, обнаружив внутри черных кругов замечательно зеленые глаза. Кавалеры собрались в кружок вокруг елки, что-то обсуждали. Князь, или эмир, или паша, оказался выше и шире в плечах всех прочих.

– Если г-господин Музаффар п-по-русски не г-г-говорит, т-то к-как же к-к-коляд-довать? – спросила Илона.

– Говорит, разумеется говорит. Просто не совсем свободно, – отмахнулся Николя.

Кружок у елки распался, каждый держал в руках небольшой листок.

– Ну, барышни, подходите за своими ролями, – пригласил Андрей. Он сверкал белой сорочкой и зубами, глаза казались пьяными или сумасшедшими. – А впрочем, я и сам могу к вам подойти.

Тася не могла отлепить взгляда от господина Музаффара. Его картинная восточность завораживала. Князь тоже поглядывал на нее, но сердито. Или так казалось из-за нарисованных усов и сведенных вместе бровей. Сердце забилось сильнее. Она пожалела, что восточный гость опоздал к домашнему спектаклю – он бы наверняка позабавился. И еще ей удивительно к лицу черный наряд матери-царицы. Внезапно захотелось танцевать, чтобы святочный бал устроился не как в этот раз, а обычным порядком – нарядные люстры, музыка, шампанское и лососина. Хотя Андрей, разумеется, молодец, необыкновенно расстарался. Она не справилась с собой, вскочила, отбежала к окну. Оттуда оглянулась на всю комнату: чаровница-елка освещала юные вдохновленные лица, алый наряд Илоны смотрелся ярким поцелуем на фоне темных мужских силуэтов, диковинный человек с Востока сидел в стороне, как булавка с самоцветом среди прочих, обычных. Он смотрел прямо на нее насурьмленными глазищами и не улыбался.

Николя выскользнул за дверь и принес графинчик с наливкой. На каминной полке обнаружились начищенные серебряные рюмочки. Тинь-цинь-линь-динь – налили всем, но выпили только молодые люди и проказница Мирра. Князь тоже пригубил, почмокал губами.


Страницы книги >> 1 2 3 4 5 6 7 8 | Следующая
  • 1 Оценок: 1

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации