Текст книги "О чем смеется Персефона"

Поднимаясь по лестнице, она косилась по сторонам. Взрослость и романтика – это прекрасно, но все же не попасться бы на глаза знакомым. Азиф шел, отставая на две ступеньки, она чувствовала аромат его одеколона, притяжение, коему не могла подобрать слова, что-то вроде могучего самцового зова, которым табунный жеребец приковывает кобылиц. От него ноги желали плясать, а голова – кружиться.

Ее избранник и в самом деле походил на статного породистого скакуна: богатырская грудь, стянутая чекменем осиная талия, длинные стройные ноги и папаха на кучерявой разбойничьей голове. Глаза были глянцевыми и непредсказуемыми. Губы вовсе неразличимы, только по шевелению. Мастерски вылепленный нос хищно принюхивался к нежному запаху добычи. Отец Азифа служил в Санкт-Петербурге, поэтому сын окончил столичную гимназию и бегло изъяснялся по-русски, хоть придирчивое ухо и могло уловить в его многословности легкий нездешний клекот. Если кому и следовало похитить Мирру из постного мирка, то именно такому – картинно-дерзкому, дикому, страстному.

Номер им достался все же средней руки, постель под сатиновым, а не шелковым покрывалом, стулья потерты, латунь не начищена. Посреди ковра стояли нераспакованные коробки – это ее нареченный расстарался для невесты: закупил сорочки, блузы, пеньюары, домашние туфли, чулки, щипцы для локонов. Мирра ахнула: какой же он щедрый и предусмотрительный! Азиф не дал ей времени на восторги, подошел и крепко сжал в объятиях.

– Ничэго, что одна комната? – спросил он, гладя ее по волосам и по одной вынимая шпильки. Глаз его она не видела. Мирра промолчала, тогда он добавил: – Я могу спать на дыване, а могу и вообщэ не спать.

– Я бы не возражала принять ванну. – Она потупилась, выскользнула из его ручищ и принялась разбирать подарки в поисках чепца и домашнего платья.

Ванная комната порадовала горячей водой и розовой пеной, Мирра разделась, полюбовалась в затуманенном зеркале гибкой спиной и наливными яблочками грудей. Хороша! Она медленно опустила в воду тонкую ступню, села, запрокинула голову на край ванны и закрыла глаза. Пена нежно ласкала шею и живот, гладила колени, норовила залезть в потайные складки. Итак, она сделала роковой шаг и назад не повернет. С самого раннего детства ей мнилась впереди нерядовая судьба – интриги и опасности, предательства и погони. Барышня Аксакова презирала все пресное, обыкновенное, бледное. Она, как бабочка, тянулась к яркому и жаркому, забывалась в безрассудной храбрости, норовила перекроить свою жизнь и весь мир. Это у нее от отца, он тоже не любил серости, потому и ушел лекарствовать в военный госпиталь. Она тоже пошла бы. Отрезать ноги и зашивать кишки гораздо интереснее, чем капать в уши микстуры и выписывать клистирчики. Наверное, став ей законным мужем, Азиф разрешит заняться каким-нибудь полезным делом. Впрочем, она все равно не станет сидеть дома, как индюшка, вне зависимости от его позволения. Но почему-то хотелось верить, что между ними не случится разногласий.

Мирра знала, что могла заполучить жениха поприличнее, из столичных или московских, на нее, как на яркоперую птичку, заглядывались господа самого разного достатка. Однако за ней не числилось ни завидного приданого, ни громкого титула, хотя бы как у Тамилы, так что не приходилось мечтать о некой головокружительной партии. А на меньшее соглашаться – ни-ни! Европейцы – народ расчетливый и серенький, нет в них широты и полета. Все знакомцы в сравнении с Азифом бледнели и сливались в единую линялую перспективу, как будто стояли в длиннющей очереди на Невском проспекте в туманный день и боялись приподнять шляпы или распахнуть пальто. Все одинаковые, скучные. Даже социалисты не имели намерения соорудить что-то грандиозное, переходивший в пожар фейерверк или шествие с факелами, от которых непременно загорится подножная сенная труха. Нет, они все слеплены из пресного теста, а ей требовалось дрожжевое, чтобы поднималось и сносило прочь крышку кастрюли, как бы тяжела та ни оказалась. Это Азиф. Он именно таков, горящие глаза – горячие поцелуи, пестрые жилеты – разноцветные мечты. Он тот, кто ей нужен, чтобы не потухла.

Вода в ванне остыла, Мирра вылезла, обтерлась пушистым полотенцем, накинула батистовый пеньюар и краше самой Авроры вышла в комнату. Азиф, сидя на диване, мусолил газетный листок – не читал, пальцы бездумно переворачивали страницы туда-сюда, глаза бегали от окна к двери и снова к окну. Понятно: нервничал, боялся, что вот-вот постучат в дверь и потребуют вернуть похищенное.

– Я прекрасно отдохнула и освежилась. – Мирра подошла к столику, налила лимонаду, выпила. Она знала, как мило смотрелась вытянутая шея с перламутровыми прожилками.

– Я тоже освэжусь… пожалуй… потом на дыване прилягу, – прохрипел Азиф и метнулся в ванную, что еще хранила ее запах и пар ласкавшей ее воды.

Хм, на диване… Он полагает, что она трусиха? Услышав плеск, Мирра принялась расправлять постель. Едва успела закончить и разлечься на крахмальных простынях, как звуки воды стихли… Вот он выйдет, и что?

Дверь отворилась без скрипа, Азиф в шелковом халате стоял на пороге: мокрый, со слипшимися кудрями, прекрасный, как корсар или Робин Гуд. Мирра возлежала в распахнутом пеньюаре рембрандтовской Данаей, правда не настолько голая и мясная. Ее обернутая браслетом кисть приглашающе поглаживала простыню, фиолетовый взор обещал райское застолье. Он осторожными шагами приблизился к кровати, но, когда подошел вплотную, халат уже куда-то пропал. Заросшая густыми черными волосами хищная рука медленно протянулась, прикоснулась к ее шее, провела до плеча. Пеньюар сполз змеиной кожей, а под ним выросла новая – теплая и розовая, во сто крат лучше. Мирра закрыла глаза и не заметила, как его палец притронулся к пупырышку соска. Она вздрогнула и охнула. Тогда он быстро приник к ее губам. Телу стало горячо, а между ног ужасно щекотно. Волны кидали ее вверх-вниз, накатывали попеременно то нежной пеной с розовым ароматом, то тяжелым пряным настоем. Живот горел, ягодицы отчего-то сами собой начали приплясывать, стремясь урезонить внутренний зуд. Азиф очутился рядом, но уже совсем голый, штаны тоже испарились.

– Ты точно решила? Нэ будэшь жалеть? – Он на миг оторвался и посмотрел на нее, но ответа ждать не стал – видимо, прочитал на лице.

Мирра ощутила на себе сладкую тяжесть мужского тела, оно пахло одеколоном и чистым жаром. Сейчас случится блаженный кошмар! Она позволила согнуть и отодвинуть в сторону правую ногу, потом левую. Все: ее раскрыли, как морскую раковину, и возложили на жертвенный камень. Внизу живота бурлило нетерпение. Не зря этот плод запрещали пробовать под страхом посрамления и осмеяния, остракизма и отлучения от церкви, иначе все только этим и занимались бы. Мирра приготовилась испытать самое несказанное, невообразимое, еще сильнее, чем все предыдущее, она даже испугалась, что от делиции лишится чувств. И тут ее разорвала напополам страшная боль. Толстый тупой предмет втискивался внутрь, ломая и свергая все на своем пути, внедрялся в нее мощными нервными толчками, обжигал, топтал нежную плоть, не давал уползти. Она закричала, но сильная ладонь закрыла ей рот.

– Потэрпи чуть-чуть… Надо потэрпеть… Скоро пройдет.

Но боль и не думала проходить, наоборот, она усиливалась, потому что тупой толстяк уже пробрался в ее пропащее нутро, разорвал слабые препоны и теперь тыкался дальше прямо по живому, по свежим ранам. Она завизжала, требуя прекратить экзекуцию.

– Ты… сама… хотела… – Он и не думал останавливаться, наоборот, ускорялся, толстяк наливался чугуном, колотил изо всей мочи.

Жесткая ладонь попробовала приласкать ее, но теперь любое прикосновение отдавалось нервическим раздражением. Да, она сама затеяла это чумное представление и до сих пор верила, что все правильно… Но почему же так больно?

Азиф наконец вздрогнул всем сильным и тяжелым телом, зарычал и придавил ее горячей тяжестью. Толстяк обмяк и перестал долбить. Боль потихоньку убаюкивалась. Вот и все… Мда, первая ночь оказалась далека от нарисованной иллюзиями.

Утром они проснулись, обнявшись, как нашкодившие котята. Мирра отправила матери еще одно письмо, с аппетитом позавтракала, Азиф вел себя до невозможности предусмотрительно. После завтрака он попробовал снова пробраться под платье, растормошить поцелуями и заигрываниями, но получил неоспоримый отказ. Весь день они промаялись в номере, а вечером поехали на вокзал к поезду. Этого времени хватило, чтобы Мирра успокоилась, забыла про страшную ночь и больше думала о счастье взаимной любви, чем о муках супружеского ложа. В поезде он снова намекнул, мол, у мужчин бывают свои потребности, которые их жены должны уважать. Она надула губки и с безучастным видом отвернулась к окну.

Баку встретил их неянварским солнцем и внушительным, совершенно в европейском стиле зданием железнодорожного вокзала. Приветствовать Азифа на родине явились его товарищи: высоченный носатый Бахрам, похожий на древнего персидского торговца Джавад и корпулентный щекастый Фархад. Все они сносно говорили по-русски, радушно улыбались, гостеприимно показывали на диковинки. Город походил на самовар: внутри что-то кипятилось, бурлило, но наружу выползала только приличная струйка служащих и купцов. Тот, кто на разливе, подавал стаканы под закрытыми крышками, а угощенья прятал под чистыми салфетками.

Извозчик повез их по мощенным камнем улицам, по бокам высились прелестные, но до обидного европейские особнячки в два или три этажа, очень чистенькие и ухоженные, с балкончиками и баллюстрадами, с коваными перильцами и лепной скульптурой. Архитекторы предпочитали модерн или барокко, изредка снисходили до рококо, но ни разу ей не попалось чего-нибудь экзотического. Это походило не на сказку Шахерезады, о которой говорил Азиф, а на маленький Париж или Брюссель. Гнедая послушно трясла медным колокольчиком – тинь-цинь-линь-динь! – начиналась новая жизнь, и Мирра станет ей не служанкой, а товарищем.

Ближе к центру стали мелькать купола мечетей и минареты, и наконец коляска приблизилась к толстенной каменной стене – однозначно старинной, Средних веков или того ранее.

– Это Ичери-шехер – старый город, – пояснил Азиф. – Раньше это была крэпостная стэна. А теперь все богатые живут там. – Он кивнул назад, на пространство нарядных особнячков.

Судя по всему, богатых в Баку насчитывалось много. Это неудивительно: нефть, иностранные капиталы, банки, биржи. Даст Бог, не придется бедствовать и их молоденькой семье. Голова сама собой вертелась по сторонам, город ее пленил. Лошадь послушалась гортанного окрика и остановилась у большущего строения внутри крепостной стены. Вместе со своими конюшнями и кухнями оно занимало целый квартал. Мирра удовлетворенно сощурилась: похоже, ее суженый уродился князем не последнего разбора. Внутри все открылось: постройка представляла собой не дом, а двор, обнесенный глиняными стенами. Со всех четырех сторон возвышались жилые комнаты в два яруса, а посередине росли гранатовые деревья, стояли лавки, смотрел овальным голубым глазом мраморный колодец. Азиф не жил здесь: он привез невесту в гостиницу. Комнатка им досталась невзрачная, без ванной и гардеробной, но не зря же здесь в каждом квартале пять или шесть веков пользовали одни и те же бани. Путешественники переоделись и спустились к ужину. Шустрый молодчик в алом провел их в кабинку, отделенную от прочих деревянной решеткой и толстым покрывалом. Получалось, что у каждого стола свой теремок и никто ни на кого не глазел. Проходя мимо неплотно занавешенной соседней кабинки, Мирра заметила мужчину в тюрбане и женщину с закрытым лицом. Заглядывать в чужую жизнь было неприлично, но очень хотелось. Азиф настороженно покашлял, и ей пришлось топать мимо.

Им подали баранину на вертеле, истекавшую соком не хуже арбуза или хурмы, еще что-то невообразимое, посыпанное гранатовыми зернами, сдобренное пряностями и белым соусом. На столе толклись в изобилии чашечки с орехами, расписные тарелки с зеленью и сырами, лепешки на деревянных досках. Спутники разговаривали между собой на турецком, а с половыми – на азербайджанском. Мирра на слух не находила разницы. Видимо, ей придется выучить эти языки.

Бахрам ел много и часто вытирал губы полосатым платком, Фархад отщипывал кусочки от лепешки, макал их в белое с гранатом и подносил ко рту, будто не трапезничал, а щелкал семечки. Джавад успевал и угощаться, и не отводить глаз от чужой невесты. Он сказал что-то одобрительное Азифу, и тот горделиво приосанился. Похвалил, догадалась Мирра. Друзьям нашлось о чем побеседовать, так что развлекал ее по большей части тот же Джавад. Он поведал легенду Девичьей башни и обещал непременно туда сводить, расписал дворец Ширваншахов и достоинства восточных бань, кои также ей неукоснительно надлежало посетить. Затем пошутил, дескать, жаль, не сумеет сопроводить ханум в баню, хоть и несказанно этого желает. На провокацию следовало реагировать. Мирра посмотрела на Азифа, тот покосился, но промолчал. Значит, все хорошо, в этом краю ханжество не в чести. К концу ужина подали чай со сладостями – прозрачным лукумом и медовой пахлавой, засахаренными орехами и сушеными фруктами. Знай она, что ожидается такое чаепитие, вовсе не стала бы ничего есть, сохранила бы место для десертов. Они окончательно подружились с Джавадом, договорились назавтра побродить по старому городу и наконец распрощались.

Ночью она смилостивилась над будущим супругом, позволила потешить толстячка в его штанах. Больно – не больно, а что делать? Такова женская участь. Страхи оказались чрезмерными, на этот раз испытания выдались куда менее жестокие, но все равно без приятности. Разве что от ласк, но из-за боязни перед грядущей болью и они показались грубыми и стыдными.

Два дня проплыли парочкой влюбленных лебедей по окоему бакинской пристани. В глубинах Ичери-шехер нашлись живой, дышавший дорогой и пряностями караван-сарай и восточный базар, где торговцы коврами разложили свои драгоценности прямо на камнях, хвастались ими, зазывая по-русски и по-местному.

На третий день Джавад привел знакомую гнедую, запряженную в хорошо поживший тарантас: предстояла поездка в кишлак жениха. Мирра повязала платок, надела свободного кроя костюм и уселась возле зашторенного окошка, надеясь подглядывать в пыльную щелочку. Она уже полюбила Баку с его лепешками, бродячими котами и яростным морским ветром. Хорошо, что они поселятся именно здесь, среди горящих камней и горячих сердцем людей.

Дорога заняла больше трех часов, но шла вдоль моря и показывала иногда его синий уголок. Навстречу попадались небольшие селения из мазанок, стада овец и закутанные в покрывала странники на настоящих верблюдах. Никаких гор здесь не наблюдалось, и Мирра озадачилась, отчего же в Москве все считали Азифа горцем.

Кишлак выплыл из-за очередного поворота прилегшей у обочины плодовитой ярочкой – то ли палевой, с колтунами и репьями, с торчавшими мослами и равнодушной мордой, то ли просто запыленной. Она подъела прилежащую траву, поэтому оказалась окружена коричневым кольцом истоптанной мокрой земли, которая ее безнадежно пачкала. Отдельные бараки отвалились от материнского тела сомлевшими на солнце ягнятами, и непохоже, чтобы за ними кто-нибудь следил. Строения поднимались холмом от края к центру, но между домами не мелькали улицы или перекрестки – только разновысотные глинобитные стены, одна над другой, крупные кудри без какого-либо замысла.

Экипаж остановился у большого, давно не беленного дома. Жилище растекалось многочисленными переходами, внутренними двориками, жаровнями, казанами и низенькими деревянными диванами, клетками с птицей и лестницами в никуда, шпалерами и тандырами, растущим взаперти виноградом и расставленными как попало, брошенными без пригляда корзинами. Это все напоминало старинную восточную шаль: вытканные при рождении цветы кое-где засалились и блестели, кое-где вообще прожглись и чернели пещерками в неизвестность. Такие служили веками, собирая чужие слезы и судьбы, обличая, обрекая или оберегая. Когда хозяйка вываливалась из парной, она прикрывала платком срам, когда плясала в кругу – расплескивала по плечам крылья. Никто не знал, каким орнаментом наделила его безымянная, давно почившая мастерица. Вещь сама сочиняла себе рисунки, придумывала краски и узоры, цвела из года в год разными сюжетами.

Азиф еще раз попросил поклониться его отцу и матери, смотреть кротко и не заводить бесполезных разговоров. Она все сделала, как он велел, и вслед за молчаливой служанкой прошла в дальнюю комнату с окошком внутрь. Через час за ней пришли и отвели в завешанную коврами трапезную. Если бы проворная девушка не привела Мирру за руку, она сама ни за что не нашла бы сюда дороги.

Служивший некогда в Санкт-Петербурге хозяин прекрасно владел искусством европейского этикета, разбирался и в родословных древесах российской знати, и в книжных новинках. Мать больше молчала и кивала седой благообразной головой. Мирре она показалась удивительно красивой: огромные агатовые глазищи, густые длинные ресницы, аристократический профиль. Вот на нее и походил Азиф. Отец же к старости растолстел и обрюзг, теперь не разобрать, кем был в молодости: гончей, волком или медведем.

– Завтра свадьба, – сказал отец. – Вы станете мусульманкой и нашей дочерью.

Мать согласно кивнула, и у Мирры потеплело на сердце. Вот так просто, без лишних приготовлений или вопросов. Никто не поинтересовался, отчего нет ее родителей, отчего без сватовства и прочих установленных обрядов. Очевидно, в этих краях похищать жен – будничное дело. Трое приятелей Азифа, отобедав, удалились, вскоре и невесте позволили уединиться в отведенной келье. На этот раз ее не проводили, поэтому путь вышел долгим.

Ни вечером, ни ночью жених к ней не пришел – наверное, не положено. Она отказалась от ужина, удовольствовавшись чаем со сладостями, и с предвкушением завтрашнего судьбоносного события прикорнула на своей лежанке.

Наступило утро самого радостного дня в жизни каждой женщины, что выходила замуж по взаимной любви. Оно обрадовало замечательной погодой, которая вообще не походила на январь в привычных российских широтах, скорее на апрель. Мирра надела приготовленное платье, накинула на голову покрывало, из-за коего ничего не могла разглядеть, и ступала меленькими шажочками, лишь бы не напороться на гостей или не навернуться. Даже Азифа она не видела, зато представляла себе, как он хорош в праздничной одежде, белом чекмене с саблей на боку, алой феске и высоких сапогах. Про штаны ей думать не хотелось, там жил толстячок, с которым все еще предстояло подружиться. Ритуал проходил на турецком, поэтому ей пришлось просто поскучать. Гостей собралось не много, стол накрыли, как вчера, без излишеств. Вина и прочих горячительных напитков не подавали, но об этом ее успели предупредить. Гости много и весело угощались, еще больше говорили, однако невеста снова ничего не понимала.

Наконец застолье подошло к концу. Жених взял ее за руку, поклонился и повел вверх по лестнице в их общую спальню. Мирре ужасно надоело сидеть под покрывалом без единого слова, и она обрадовалась завершению такого неинтересного торжества. Сегодня снова предстояло заниматься супружеским делом, без этого никак – все-таки первая брачная ночь. Она приготовилась терпеть, позволила Азифу себя раздеть, но осталась совершенно равнодушной к его признаниям и многословному пересказу всего, что наговорили приглашенные.

В этот раз снова досталось много боли, не так как в самый первый, но изрядно. Она не смела кричать в чужом доме, поэтому заплакала. Мужа ее слезы не тронули, наоборот, распалили. Он особенно тягуче всовывал своего толстяка, дрыгался и доставлял несказанные мучения. С ласками тоже не задалось: нынче у новобрачного не хватило на них ретивости, но это пусть, лишь бы поскорее урезонил свой жадный до услад уд. Жена продолжала тихо плакать, муж буйствовать: то колотил, будто вбивал кол в ведьмину могилу, то макал, как хлебный мякиш в подливу, то замирал, давая надежду на завершение пытки, чтобы снова начать наяривать с неистовой силой и прибывающим остервенением.

Но и это закончилось. Обессиленная Мирра провалилась в сон, у нее даже не хватило сил поговорить о ближайших планах.

А назавтра оказалось, что ритуал еще не исчерпан полностью: ранним утром в комнату бесцеремонно вошла мать Азифа с тремя пожилыми товарками. Она жестами велела освободить постель, сдернула простыню и уставилась на нее с недоверием и порицанием. Прозвучал короткий злой вопрос. Азиф потупился. Снова вопрос. Наконец свекровь перешла на русский:

– Где кровь? Почему нет крови?

Окончательно потерявшаяся Мирра не могла вымолвить ни слова. Она искала поддержки у возлюбленного, но он почему-то не спешил объясняться.

– Нечестная девица не станет женой моему сыну! Уходи! – Свекровь грозно сверкнула глазами.

Азиф начал что-то сбивчиво говорить, но мать просто махнула на него просторным черным рукавом, как ворона крылом. Она кинула Мирре, как выплюнула:

– Уходи, или я скажу отцу.