Текст книги "О чем смеется Персефона"

– О чем же можно договориться?

– Любезнейшая моя Аполлинария Модестовна! Договориться можно обо всем, имелось бы желание. Вы не замечали, часом, что любая война заканчивается переговорами? Так почему бы не перейти к ним сразу, пропустив пальбу и гробы? Ведь мутузить друг друга можно долго, а договориться надо всего единожды.

– И что же делать?

– Нам с вами – ничего. Только искать иных мест, потеплее и поспокойнее. Вы дама, я старик, нам драться не пристало. Вы сидите в Москве, отсюда не все видно. По России-матушке гуляют злобные дезертиры, сельские погромы, пьяные куролесицы. Одни желают залезть на хребет могучему народному гневу и пробраться во власть, другие тянут к той же власти руки, чтобы навести мало-мальский порядок. Но все уже необратимо, дни Временного правительства сочтены.

– А что же дворяне? – Осинская не сочувствовала Временному правительству, но о чем-то же следовало поддерживать беседу в дороге.

По разумению Якова Александровича выходило, что русское дворянство – слабый, жидкий остаток киселя. Баронесса с ним не соглашалась, но молчала. Из всей его лекции она вынесла единственную мораль: компромисс – это славно, драка – это отвратительно.

На улицах встречалось много мужчин и мало женщин, лица сосредоточенные, но не дикие, вполне человеческие. Улицы, правда, давно не метены, но на то и осень, дворникам не управиться с опадающими с ее юбки заплатками. За Рогожской заставой Чумкова тоже не обнаружили, зато разведали, где искать его дом. Пришлось снова возвращаться к Яузе, плутать по закоулкам, стучаться в глухие ворота и ставни. Наконец им открыла справная рыжуха, представившаяся сестрой того самого Степана. Аполлинария Модестовна вытащила лорнет, чтобы поразглядывать ее толково и придирчиво, но спутник невежливо дернул за рукав, приказывая убрать подальше светский снобизм.

– Степы нет, а я Настя, можете мне все сказать. – Рыжая глядела бесстыдно, лупила глаза – зеленющее ведьмовское зелье.

– Мы разыскиваем Тамилу Ипполитовну Осинскую. У нас имеются основания полагать, что вашему братцу известно ее местонахождение.

– А, Милочку! Она дома. Минуту! – Настя умчалась как малолетняя стрекоза, хотя на вид уже разменяла третий десяток, да к тому же во дворе сохли пеленки и крошечные штанишки, что предполагало в ней молодую мать.

Аполлинарию Модестовну резанула ласковенькая, совсем домашняя и смирная «Милочка» – так раньше не называли ее дочь, ее маленькую мадемуазель. Что-то в этом новом имени гнездилось провокационно-интимное, только для тех, кто из одной колыбельки. Баронесса стояла рядом с Яковом Александровичем в калитке, стесняясь пройти вглубь. Они разглядывали внутреннее убранство палисадника, крепкое, хоть и простое крыльцо, приветливую лавочку под охраной шиповника, посыпанный речным песком проход между цветником и грядкой. Все чистенькое, самобытное, безыскусное и оттого очаровательное. На крыльцо вышла Тамила, светлая и тонкая, совершенно беспечальная.

– Мадам, мсье, не стоило беспокоиться. – Она вежливо опустила глаза, но Аполлинария Модестовна успела заметить в них нерядовое, недетское сияние.

Так смотрели только очень счастливые женщины. Взрослая жизнь брызнула в лицо ее дочери азартом, какой-то непривычной удалью, приподняла и заточила скулы, подкрасила призывной порочностью рот и стерла наивность, округлость, обычность. Новая Тамила была яростно хороша. Неужели уже?.. Иначе с чего бы ей так расцвести? Мать придирчиво оглядела фигуру под клетчатым платьем, мельком заметив, что наряд новый, неистасканный и дочери очень к лицу его простая бежево-лазурная палитра. Похудела, постройнела, талия гибкая, призывная, грудь вольно, смело смотрела вперед. Скромные девочки так не придерживали юбок, не отвечали заблудшему ветерку переливами оборок на вороте, дыханием локонов. Точно! Мать в таких делах не провести: перед ней молодая женщина, отведавшая запретного, уже знакомая со всеми… всем, с чем не следовало. Ее скандальная дурочка уже распорядилась своим сокровищем! И как?! Без венца, без благословения! Позор! Дурновкусие и окончательный воспитательный провал. Нет, это не про нее и не про ее резвого котенка, не про выпестованный ее собственной скорлупой ядреный орешек, это слова не из ее песенки. Надлежит все срочно вернуть назад, поместить под колпак домашнего присмотра и родительской заботы.

– Как это не стоило, мадемуазель? – Баронесса побелела лицом, зашипела, пальцы теребили батистовый платочек. – Я поседела и ссохлась, вас дожидаючись! Извольте собирать свои вещи и немедленно поедемте домой.

Дочь посмотрела на нее со скучной улыбкой, как на дежурную сороку:

– Позвольте, мне не хочется. Я, знаете ли, обручена, скоро венчание.

– Как?! Без благословения? Да как вы посмели?

– А что тут такого? Я все равно не чаю его получить.

– Погодите, Тамила Ипполитовна, душа моя, – вкрадчиво пробрался в беседу Яков Александрович. – Не думаете ли вы, что лучше поехать домой и там все обсудить за чашкой чая? К вашему сведению, матушка ваша была сильно нездорова, она упала, расшиблась, не вставала с постели, едва выжила. Думаю, ей не помешает уход.

– Да, – перебила его старшая Осинская; пила проснулась и радостно вгрызлась в макушку. – Я едва не умерла, а вы даже не поинтересовались.

– Простите, мадам, я не знала. Вы не сообщали.

– Позвольте поинтересоваться, каким таким образом я имела возможность сообщить?

– Да полно, оставьте притворство. Вы прекрасно осведомлены, что мой Степан приятельствует с молодым господином Брандтом. Вам не пришлось бы утруждаться, пожелай вы открыть всем…

– Да как вы можете?! – Аполлинария Модестовна едва не задохнулась от гнева. – Андрей Эммануилович потерялся, и все его приятели… Госпожа Брандт в отчаянии.

– Погодите, мои драгоценные. – Яков Александрович покрутил седой бакенбард и взял разговор под уздцы. – Мы не о том говорим. Сейчас времена неспокойные, не лучше ли переждать их в благополучном месте?

– Это где? – Тамила взглянула на него с любопытством. – В квартире госпожи баронессы? – Она выделила интонацией принадлежность жилья: не наше, а только ее, Аполлинарии Модестовны. Та ведь сама так сказала. – И кто же нас обережет? А здесь со мной Степан и Настасьин супруг Архип Прокофьич. Мы в безопасности. Все равно скоро под венец, так что придется переезжать. Что уж… – Она развела руками, и баронесса увидела на ладони дочери бордовую мозоль.

– Тамилушка, душа моя, вы совершенно правы, но не лучше ли нам обсудить все в гостиной вашей матушки? – Яков Александрович стелился мягкой луговой травой, но Аполлинария Модестовна вырастала посреди нее злобным чертополохом.

– Нет ничего хуже, чем идти под венец без родительского благословения. Мать в могилу вгоните! Прокляну!

– Вот видите. – Дочь пожала плечами. – О чем нам говорить?

– Баронесса, умоляю. – Яков Александрович едва не плакал от отчаяния. – Дайте хоть два слова сказать без брани.

– Мсье, я решительно ценю ваши старания, но мадам сама пожелала более не видеть меня под своей крышей. Поэтому прошу извинить. – Тамила взялась за край калитки.

– Гоните? – Голос старшей Осинской улетел к верхушкам визгом. Пыточная пила спустилась пониже и принялась обрабатывать затылок.

– Разве я первая начала?

– Баронесса, нам лучше удалиться, – сдался Яков Александрович, заметив в ближнем окне любопытную рыжую копну. – Кстати, Тамила Ипполитовна, к какой из партий примыкает ваш будущий супруг?

– Он большевик, – гордо ответила Тамила и повыше задрала подбородок. – Мы оба большевики.

– О! Очень рад, очень рад! Желаю вам счастливой семейной жизни и вообще…

Он попятился, утягивая за собой разгневанную Аполлинарию. Калитка затворилась, шиповник сыпанул напоследок горсть золотых записок, заскучавшая лошадь добросердечно беседовала с большой облезлой собакой. Седоки заняли места в экипаже и покатили в Замоскворечье. Осинская больше не сопротивлялась, она сгорбилась и подрагивала губами, высказывала нужные, но не подоспевшие к случаю слова. Ведь так долго, так кропотливо вынашивала их, нанизывала одно к одному, словно породистый жемчуг, а тут вдруг распоясалась, начала грубить, как простолюдинка, опозорилась перед Яковом Александровичем и этой рыжухой. Ведь ей следовало напомнить, что «девице лепо блюсти честь»[18]18
  Аполлинария Модестовна ссылается на русский литературно-педагогический памятник начала XVIII века, подготовленный по указанию Петра Первого, – «Юности честное зерцало».


[Закрыть], что мать не станет ее неволить, только просит соблюдать приличия. Самое главное – она забыла сказать, что страшно любит свою дочь, тоскует, что Тасенька – ее сердце, без нее не крутится кровушка, не дышится, не спится. Эх! Палачиха-пила в голове разбушевалась, затрезвонила стальными тросами.

– Вы напрасно так, дражайшая баронесса. Я сочувствую, семейные ссоры – худшее из зол. Но вы мудрее, вы должны поступиться первой. – Яков Александрович правил не спеша, смотрел по сторонам, пропускал прохожих и даже слегка нагибал вперед голову, будто приветствовал всех этих торговок и половых. – Сегодня уже довольно накричались. Остыньте. Мы теперь знаем, где найти Тамилу Ипполитовну, поэтому наведаться можно когда угодно. Придумайте себе новое лицо. Дружелюбное. Притворитесь ей другом, позвольте, что ли… любить этого большевика.

– Как?.. Любить? Да я же… – Аполлинария Модестовна вскинулась разгневанной ястребицей. Ей не представлялось, чтобы Тамила могла по-настоящему кого-то любить. Мала еще. Это просто прихоть, каприз, желание пойти наперекор матери. И эта вредная Мирра научила искать запрещенных лакомств, а малолетним лишь бы не отставать от подружек.

– Любить, – повторил Яков Александрович, но увидел, что его слова уже утонули. Они расстались у парадного, он не стал заходить в дом, скомканно пообещал наведаться в другой раз, но визит почему-то раз за разом откладывался.

Аполлинария Модестовна кормила пилу своей кровью и повторяла слово «любить». Она сама точно умела любить, Евдокия Ксаверьевна и Анна Валерьяновна умели любить, мужчины умели и даже имели обязательства любить своих жен, но дети – нет, детям не было на то права. Где любовь, там и тоска, смятение, разочарования, горечь и обманутые надежды. Зачем им это? Мудрая, пожившая маменька укажет, где найти семейное счастье. Она ведь сама прошла через все, хорошо помнила и соль прокушенной губы, и прелость промокшей слезами подушки. Если надо, может рассказать доченьке, а пробовать вовсе нет нужды. Снова разболелись ноги и спина, пила танцевала медленный вальс, не давая забыться. Назавтра баронесса не смогла встать, а потом уже и не захотела.

Отрезвление пришло после пасмурных выходных. Пила разделала чувства, как свиную тушу, разложила вырезку и требуху по полочкам. Тасенька вполне довольна, она влюблена – по-девичьи, впервые, несерьезно и не на всю жизнь! Избранник сумел увлечь модным кликушеством, сейчас такие, как он, на первых ролях. Тяготение к простоте, к народу, к общественной пользе просто плакаты, они истлеют вместе с тряпьем, на котором начертаны. Надо переждать. Побеждает тот, кто мудрее и хитрее. Правильно Яков Александрович хотел заманить ее домой, а потом уж дрессировать. Сама же Аполлинария – дура, что не сдержалась. У лести с уговорами улов щедрее, чем у правды.

Баронесса отодвинула в сторону спесь и придумала новый план: она примирится со всем, чего просила Тася. Пусть ходит на собрания, таскает в сумке прокламации, даже раздает их. Пусть. Даже пусть водится со Степаном своим распутным. Но чур от maman не отдаляться. Мать ведь ее любит, как никогда не сумеет никто другой. Они будут пить чай, обсуждать Чумкова и прочих воздыхателей. Тогда и станет ясно, почем фунт любви.

Итак, осталось дождаться Якова Александровича, и можно запрягать. Ехать на переговоры без поддержки боязно: новый прожект не выкован из стали, а связан из шелковых нитей, не служит опорой, а стелется по паркету, сам ищет, на какой бы крючок повеситься.

Октябрь уже основательно перекинул ногу через срединную перекладину, а Осинская все тянула с визитом. Много сил отнимали пила, доктор с вонючими притирками и диспуты с окончательно распоясавшейся жадиной Олимпиадой. Умный, рассудительный и благорасположенный Яков Александрович все тянул; видно, придется самой. Однажды баронесса уже вышла на улицу и даже помахала свернувшему с Якиманки извозчику, но тут с речной стороны послышались три хлопка через равные, строго отмеренные промежутки. Ванька дал деру, проходивший мимо аптекарь из соседнего дома зачастил к своему крылечку. Аполлинария Модестовна тоже насторожилась, прижалась спиной к фасаду. Из-за дальней крыши высунулся осторожный солнечный луч, несмело потряс лимонной прядкой и спрятался за шишку мансарды. Через минуту соседний двор наполнился стрельбой, как барабан дробью, пила в голове затихла, видно поджидая чего-то интересного. Мадам Осинская не стала тянуть до очередной неприятности: споро вернулась к себе, переоделась и залезла под одеяло. Так она может и не доехать до Тасеньки, чтобы сказать ей важные, правильные слова. Нужно поостеречься. В чем-то дочь была права, когда говорила, что с треклятым Степаном и мужем этой рыжухи нынче безопаснее, чем в баронских апартаментах.

Назавтра разбушевалась пила, даже позвала на подмогу давешний топор, послезавтра зарядил тоскливый дождь. Перепалки и перестрелки под окнами не прекращались, двадцать второго убили старого адвоката из дома напротив, двадцать третьего обокрали квартиру на третьем этаже и исполосовали одежду на хозяине – робком музыканте из прекраснодушных. Олимпиада заикнулась, чтобы позвать к ним в квартиру ее кузена-биндюжника, с ним не так страшно. Аполлинария согласилась и сама же над собой посмеялась. Раньше ее пугал дочкин Степан, теперь она почти отправила надушенное приглашение какому-то прощелыге, взбила для него перинку и начисто протерла фарфоровые тарелки.

Кузен по имени Захар оказался немногословным чурбаном, голова что колода, руки – волосатые грабли, ничего примечательного. Только смотрел он как-то по-особенному: не служилым взглядом, а как будто мужским, оценивающим дамские прелести. Но надо признаться, что жадная Липочка неплохо разбиралась в эпохах: с биндюжником за стеной спалось спокойнее, даже пила не так донимала.

Соскучившись в ожидании Якова Александровича, Аполлинария Модестовна надумала отправиться за Тасей с иной подмогой – Липой и Захаром. Первая могла содействовать уговорами, второй – оберечь. В ночь на двадцать пятое ей не спалось, в который раз проговаривались примирительные фразы и репетировалась сердечная улыбка. За стеной раздался шорох, мадам прислушалась. Звук повторился, но теперь сопровождался сопением и сдавленным стоном. Она вышла в коридор и подошла к Липочкиной двери. Там поскрипывала кровать, звенела забытая ложка в стакане, слышалось сдавленное мужское дыхание. Вот он каков – кузен-то!

Осинской захотелось ворваться посреди срама, затопать ногами, застыдить и с погаными речами выставить потаскуху вон. К щекам прилил кипяток, пила взбесилась и пошла разделывать бревна на дровишки… Нет… Чего уж… Пусть тешат блуд, коли им от того радостно. Без людей Аполлинария совсем сойдет с ума.

Тем не менее назавтра она не поехала к рыжей Настьке и своей Тасеньке, а потом началось: демарши, разбитые окна, бранные выкрики. На этой стороне набережной установили пушки и палили по Кремлю; правда, сведущие утверждали, что обстрел велся холостыми, без зарядов, но баронесса мало в этом понимала. Мальчишки-юнкера высыпали на улицу, устроили стрелялки, как будто губернатор объявил невиданную партию в казаки-разбойники. Обывательско-купеческая Москва не раскрывала объятий большевистской революции, не хотела ее, крепко заперла на засов ворота и выставила дозоры. Это не проститутка-столица, увенчанный короной Петроград. Город полыхал, соваться на улицу не имело резона. Возле Никитских ворот несколько домов сгорели полностью, досталось лещей помпезному «Метрополю» и гордому «Националю», университетскому зданию на Моховой, Малому театру.

Аполлинария Модестовна едва не молилась на биндюжника и свою хитрую Липку, продолжая в то же время презирать и брезговать ими. Она перестала думать о возвращении Таси, только о том, чтобы та осталась жива. И может быть, умный Яков Александрович неспроста тянул. Одна печаль: мать так и не успела сказать своей синеглазой ласточке, как же сильно ее любит.

Глава 5

– Чаво вылупилася, курва? Али девок сдобных не видала? – Статная молодуха в малиновом зипуне поверх нижней сорочки торчала чучелом над хлипким забором Чумковых. Ее распушенные, не переплетенные с вечера косы лежали лисьим хвостом на подушках грудей.

– Это… это вы мне? – Тамила остановилась, от удивления не сумев подобрать удачной фразы.

– Тебе, кому еще? Поди-кось сюды.

Вероятно, собеседница залезла на лесенку или высоченный табурет, иначе как бы ей удалось так здорово подрасти? Соседи давно представлены, такой особы в их числе не водилось. Что за растрепанное привидение?

– Я вас слушаю. – Тамила сделала три робких шажка: от девахи попахивало недобрым.

– Ты, что ль, Стенькина зазноба? Ишь какова! Гладкая… Из господ, что ль?

На подобные вопросы лучше не отвечать. Девица исчезла и тут же вынырнула снова. На этот раз она держала что-то в руках, но предмет скрывал забор. На соседской яблоне еще остались последние плоды, их не убирали до первых морозов, чтобы набрались сладости. Одно яблоко висело как раз над головой собеседницы, такое же рыжее и наглое.

– Не хошь подходить? Ничто, я покричу. – Девка засмеялась, показав отменные зубы. В ее позе чувствовалось превосходство.

Со стороны выглядело так, будто Тамила боялась сделать еще три шага. Это неправильно, поэтому она приблизилась, аккуратно, мелкими шажками ступая между отдыхавшими от летних трудов грядками.

– Что вам угодно? – спросила и разозлилась на себя за неподходящую риторику. Следовало отвечать в тон: мол, чего надо?

– Ты, погляжу, лядащая, не место тебе рядом со Стенькой. – Широкое, но правильное, как с лубочной картинки, лицо пренебрежительно скривилось. – Мой он, мне приглянулся, а я – ему.

Фраппированная подобным откровением мадемуазель Осинская опять не сумела подобрать подходящего ответа и молча смотрела на соперницу. Происходившее напоминало плохой фарс или злой водевиль. Кто она такая? Отчего претендовала на Чумкова? Было ли между ними что-нибудь? Обручение? Обещания? Неужели он просто ветрогон, что крутил с каждой юбкой? Нет, на такое не похоже, так сильно ошибиться нельзя.

Но отчего девка так уверенно и рьяно отстаивала свои на него права? На миг показалось, что та попросту пьяна. Однако время только подбиралось к полудню, с чего бы в такой час? Теперь Тамила стояла под самым забором, так что девица пялилась на нее сверху вниз с миной явного превосходства.

– Если это все, я, пожалуй, пойду, – наконец выдавила из себя Тамила.

– Погодь. Ты, кажись, не смекнула? Брысь отсель! Кыш! Выметайся! Оставь Стеньку и сдрисни! Мое это!

– Позвольте… позвольте нам самим решать. – Гневные слезы уже стояли вплотную к наружности, следовало побыстрее удалиться, причем непременно с поднятой головой.

– Не позвольте, мамзель! Нате-ка тебе на дорожку!

Деваха быстро подняла руки над забором, в них оказалось деревянное ведро с подтеками и щербинами. В таких на этой улице выливали помои, а в Старомонетном ничего подобного не водилось. Премерзкая посудина не задержалась наверху, она описала широкий полукруг и выплюнула содержимое прямо Осинской на голову. Забор зашатался то ли от навалившегося тела, то ли от демонического хохота. Висевшее над сценой яблоко тоже оценило остросюжетную драматургию, задрожало и упало девахе прямо на голову. Хотя не исключено, что таким образом оно намеревалось просто отомстить за Тамилу, за несправедливую, жестокую экзекуцию. Обидчица на яблоко решительно плевать хотела.

– Сдрисни, а то хуже будет! Не того еще накушаешься, лярва!

Тамила задержала дыхание, а слезы, наоборот, отпустила. Теперь их все равно никто не увидит. По голове, платью, лицу стекала отвратительная дрянь из помеси дегтярного мыла, гнилой капустной ботвы, еще чего-то склизкого, тошнотворного, отчего изнутри поднималась волна горькой рвоты. Неужели все услышанное правда? Ее Чумков вовсе ей не принадлежал? И его расхожие слова про любовь падали каждый сезон гнилыми плодами под ноги всем попало? А самое жуткое – пути назад нет. С матерью она уже не примирится, та заклюет насмерть. Никакой службы или чего иного для самостоятельного бытования так и не найдено – вот что значило тунеядское воспитание (спасибо дворянской фамилии и, конечно, Аполлинарии Модестовне!). Все кончено: наследница Осинских не готова отвоевывать жениха с коромыслом или кочергой в руках, ей это решительно не по силам. Косорылое средневековье!

Ей удалось спрятаться за угол курятника, там густо и обильно стошнило. Желудок стал пустым, веселым, и сразу полегчало на сердце. В голове стучали резвые молоточки: «Надо уходить! Немедля собираться и идти! Домой! В Старомонетный!» Она вошла в баню, с третьего захода разожгла печь, поставила на нее чан, наполнила его, разделась и выстирала платье. Когда вода достаточно согрелась, приступила к старательному мытью: побольше мыла и тереться грубой мочалкой. Вскоре тело начало гореть, как от щетинистых поцелуев. Вымывшись, Тамила завернулась в чистую простыню, развесила на улице мокрую одежду и прошествовала в дом походкой римского цезаря-победителя, словно на плечах ее парадная туника, а на голове лавровый венец. Если вредоносица наблюдала из-за своего забора, пусть видит, что жертва не повержена, даже не ранена. И пусть забирает себе гулящего жениха, у Осинской найдутся и получше.

Первый порыв лютости миновал, когда волосы уже высушились и улеглись в аккуратный калачик. Тамила разложила платье, вынула из корзины нитяные чулки, прошлась щеткой по пелерине. Следовало явиться к maman чистенькой и веселой. Похабные слова слетали с языка шепотливыми стаями, хорошо, что их никто не слышал. Сначала она намеревалась уйти без объяснений, после расщедрилась на прощальную записку, потом смяла ее и кинула в тающие угли печи. Жаль… Бесконечно жаль свою красивую любовь! Больше ей не выпадет такой отчаянной и головокружительной, такой безумной и бездонной. Зачесалась щиколотка, пришлось снова снимать чулок, а надевать обратно не хотелось… Степан… Стенюшка… Как он мог? Подсунул вместо венчания гнусное предательство? Неужели она такая дуралейка, что слопала и не разглядела?.. А может, эта хабалка в малиновом зипуне – рядовая провокаторша и бузотерка? У нее нет и никогда не случалось романа с Чумковым? Почему не жаловалась ему самому, не совестила? Какой толк нападать на счастливую соперницу, если не простое желание убрать ее с дороги? Самым правильным ходом, конечно, стал бы откровенный разговор, но до этого благородные решительно не опускаются. Лучше жить без счастья, чем без чести.

Она завершила туалет, с тяжелым вздохом сняла с вешалки пелеринку, еще раз подумала о записке, но не стала искать карандаш и облекать гнев в слова. Чумков непременно пожалует за объяснениями, тогда и дознает, а подготовить дежурную ложь у него недостанет времени. Подельница-дверь закрылась мягко, никто не заметил беглянки, не пришлось врать и краснеть. Пока Тамила шла вдоль длинного Камер-Коллежского вала, мысли повернули в другую сторону. Как она станет мириться с Аполлинарией Модестовной? А вдруг та не захочет принять назад блудную дочь? Как им жить среди вечных ссор и упреков? Наверное, надо поскорее выйти замуж за другого – благонадежного. Но ведь она никого не любила, кроме своего Степана, и даже не представляла, каково это! Решительно ей не быть счастливой отныне и до самой смерти.

Революция захлестнула город огнем, все непослушное выжигалось, по Кремлю била артиллерия, каждый день удлинял печальные списки погибших. Идти по знакомым улицам оказалось страшно, вместе с холодом под пелеринку пробирались колючки чужеродной опасности. По мере приближения к Замоскворечью убывал воинственный дух. Может статься, что она все надумала сгоряча. Гнев, как известно, плохой советчик. Что, если Чумков не оказывал никаких реверансов хулиганке в малиновом? Он несбыточная мечта для таких, как эта шалабуда: образованный, с умными и просвещенными речами, непьющий, работящий… А кому выгодны их разлад и расставание? Правильно: растрепанной, как лисий хвост, косе… Проходя по мосту, Тамила уже почти жалела о поспешном прощании с Рогожской заставой. Но как туда вернуться?

По переулкам пришлось плутать долго и озираючись: там устроили баррикады, в окнах торчали дула и штыки, ходили патрули, лязгала железом невидимая драка. В каждую подворотню приходилось сначала заглядывать, а потом уж заскакивать, как в убегающий трамвай. Уже на прямой к дому Тамила остановилась и кратко прорепетировала слова для матери. Получилась шинкованная капуста. Она выкинула все заготовки и принялась строгать заново. Надо начать с того письма Мирры. Ведь maman вскрыла не ей адресованное послание, устроила скандал, а самой эпистолы так и не отдала. Вот и будет повод для визита. Вдруг приходила и еще какая корреспонденция? Вдруг Мирра действительно вернулась в Москву и тогда можно искать у нее поддержки? Или подруга пригласит погостить? В любом случае поможет советом.

Дверь долго оставалась безучастной к требовательному звонку. Тамила теряла терпение, переминалась и несколько раз подняла кулачок, чтобы постучать. Наконец в глубине квартиры почудились шаги. Скоро самое противное. Виниться и каяться – хуже нет. Она ни за что не станет умолять о прощении, просто испросит позволения пожить в своей комнатке. Дальнейшее будет зависеть от реплик матери.

Противно заскрежетал недавно пришпиленный засов, щелкнул замок. Она надела на лицо самую беспечную улыбку из арсенала и прокашлялась, чтобы придать голосу легковесной мелодичности.

На пороге стоял незнакомый мужлан в отцовской – Тамила отлично ее помнила! – сорочке. Незнакомец не посчитал нужным заправляться в галифе, и правильно: штаны просились в стирку, а еще лучше – на помойку.

– Их-ма! Кака тут краля! – Мордастый здоровяк, с яблоком вместо подбородка, с липкими глазами цвета навозной мухи – жгуче-зелеными, – с рыжими волосками на толстых пальцах, бесстыдно осматривал Тамилу, не впуская в ее же квартиру.

– Простите великодушно, могу я видеть госпожу Осинскую? Аполлинарию Модестовну?

– Зачем тебе она? Я ведь есть. А больше никого. Давай заходь, покувыркаемся. – Он распахнул дверь пошире, осклабился и вытянул приглашающим жестом пятнистую, местами проржавевшую ладонь.

– Вы меня с кем-то спутали. Я желаю видеть хозяйку.

– Их-ма! Прошло ее времечко, теперь лучше с нами дружбу водить. Заходь, говорю тебе! – Мордастый протянул руку, намереваясь схватить Тамилин рукав и втянуть.

За его спиной мерцала полиролью знакомая тумбочка, на стене друг над другом висели две акварели с солдатами. Такие любил писать знаменитый Верещагин, они из восточного похода. Работы, конечно, не его прославленной кисти, просто какой-то старательный ученик вычертил никогда не виданные желтые холмы и стелющийся по ним зной. Нижний вояка походил на Степана, такой же темнокудрый, простой, нараспашку ветру, жизни, всему новому.

– Так Аполлинария Модестовна здесь больше не проживают?

– Еще как проживают! Заходь-заходь! Вместе подождем, повеселимся. Жалеть не будешь! – Он хитро подмигнул, навозная муха левого глаза полетела в сторону лестницы, грозя испачкать липким и мерзотным.

– Пожалуй, я пойду. – Она резко развернулась и сбежала вниз.

Что такое приключилось? Кто этот нахал? Почему сегодня ей встречались одни грубияны? Что с матерью?

Оказавшись во дворе, Тамила стала озираться в поисках знакомых лиц. Повезло с первой попытки: из углового окна высунулась кудрявая Сонечка – гувернантка малышей Семизоровых, которая водила дружбу с Олимпиадой.

– Ой, барышня! Вы в гости к маменьке или насовсем? – Любопытство буквально стекало с Сониного лица на отмостку.

– В гости, – дипломатично соврала Тамила.

– Та-а-а-ак. – Казалось, Соня что-то записала в свой невидимый дневник. – Примите поздравления, Тамила Ипполитовна. Венчание – это праздник в… в любые времена.

– Благодарю… Но я не застала дома maman, вместо нее какой-то… какой-то несуразный человек. Вы не знаете, что происходит у нас дома?

– О! Это же друг… хороший друг вашей маменьки. Кажется, его зовут Захар. А может, Прохор. Они теперь… дружат. А то одной-то жить боязно.

– То есть одной? А где же Липочка? Олимпиада?

– Тоже с ними. Но мужчина-то – это совсем другое дело. – Сонечкины глаза мечтательно поплыли вверх.

– Софья Климентьевна, вы ничего не путаете? Это точно друг Аполлинарии Модестовны? Может быть, все же он… он дружит с Олимпиадой?

– Боже сохрани, барышня! Липа-то девица. Ей… друзья без надобности. К тому же этот Захар – ее кузен. Вот через нее-то и подружилась ваша маменька с… со своим близким другом. – Последние слова Софья растянула, словно смазала медом.

– Благодарю вас. – Тамила легким поклоном опустила голову и забыла поднять. – Если вас не затруднит, передайте привет госпоже Осинской и… что я приходила ее проведать… И господам Семизоровым непременно. Всего вам хорошего.

Она пошла назад, поминутно оглядываясь, но не знала, хотела быть обнаруженной или, наоборот, незамеченной. Эта семейная революция вышла покруче настоящей, государственной. Баронесса Осинская в объятиях мордастого, липоглазого мужлана! Вот это колбасятина, свистоморок и душеворот, как говаривал ее Стенюшка. Идти некуда, следовало возвращаться на Рогожскую заставу и вести себя так, будто ничего не произошло. Жить под одной крышей с мадам и ее любовником намного хуже. И вообще еще не факт, что шалабуда с помойным ведром не наврала. Надо просто отбросить условности и обо всем расспросить самих Чумковых. Начать с Анастасии.

Уже отдалившись за реку, Тамила вспомнила, что так и не попросила найти и доставить ей письма Мирры.

* * *

Тинь-цинь-линь-динь! Тинь-цинь-линь-динь! Колокольчики в ушах Мирры не смолкали с той минуты, как она вышла Царевной Лебедью на самодельную сцену Брандтов и лукавыми фиолетовыми глазами пленила князя Гвидона, а вместе с ним и непритязательную публику.

Волшебными трелями тинь-цинь-линь-диня уплывало детство, немытые больничные коридоры и запах отцовского табака. Подгоняемая остолопами страна катилась в пропасть, и оставаться на подножке ее кареты не имело смысла.

Дуралейка Тамила позволила обвести себя вокруг пальца. Добрая, но наивная впрочем, все влюбленные таковы. Конечно, Мирра сговорилась с Азифом о побеге. Никто не сомневался, что добром ее не отдадут за магометанина, хоть он и настоящей княжеской крови, не то что ряженый Степан – слабость непривередливой Осинской. Все вышло гораздо лучше, чем она смела надеяться: дерзкий Николя заставил всех гулять-веселиться и увел за речку, Тася дала себя потерять и обмануть. Сидя в пролетке, Мирра безудержно хохотала, зажимая рот ладонью, а похититель, не давая ей отсмеяться, целовал с восточной страстью и нетерпением, колол богатой бородой руки, а потом и губы, нос, лоб, глаза. Ванька притормозил около «Лоскутной» – ого-го! Оказалось, что услужливый портье уже записал их мужем и женой, осталось только накинуть на лицо вуалетку и кивнуть.