Текст книги "О чем смеется Персефона"

Она не стала подходить к окну: пусть бесстыжая не думает, что все произошедшее просто пьеса в гимназическом театре, даже не пьеса, а репетиция, за которой следят заботливые глаза. Так прошло полчаса. Хозяйка хотела выслать Липу на разведку, но передумала: эти две о чем-то шептались между собой, продаст ее прислуга за какую-нибудь нарядную барышнину кофточку. Потрепанные в частых переездах часы пробили шесть, потом семь. Дочь не появлялась. Ясно: пересидит дотемна, чтобы мать забеспокоилась всерьез. Надо ждать, выдерживать характер. Детей надлежит воспитывать, а не поливать щедротами, это же не садовые растения. Тем более дворянских отпрысков, кому по рождению полагалось демонстрировать всем прочим отменные манеры и вкус. Правильный выбор взглядов – это тоже вкус.

Топор в голове все шевелился, раскочегаривал угольки застарелой боли. Она посмотрела на часы: уже прошло достаточно с последнего променада на костылях, надо повторить. Кровать со скрипом отозвалась на ее потуги присесть, в сломанной ноге что-то харкнуло, чихнуло, мозоль под мышкой предупреждающе заныла. И все равно она пойдет, будет скрипеть, потому что ползком дочь не найти и не вызволить.

В ту ночь Тамила так и не пришла, баронесса обезумела. Бежать! Догонять! Вызволять из грязных похотливых лап!.. Но куда? Назавтра верная сплетница Олимпиада сообщила вести от соседской горничной: та накануне подглядела барышню в сопровождении высокого молодца в картузе, по виду из письмоводителей. Аполлинария Модестовна поняла, что ее ласточка попала в когти коварного Чумкова, не иначе. Неужели у них имелся сговор? Да нет же! Кто мог предугадать, что мать укажет на дверь именно в тот день и час? Она сама не ведала, какие слова вылетят из ее уст… Зашить бы эту проклятущую пропасть навсегда! Что мужу роняла, не обдумав, что вот теперь Тасе. Оглашенная глотка у нее, ненасытная, палит в колокола, как на пожаре, а потом за эту пальбу сердце в слезах и седина в волосах. И ведь помощи просить не у кого: сама прогнала – сама ищи.

Наутро после той бессонной ночи Аполлинария Модестовна поступила согласно правилам – обратилась в полицию. Прежних чинов там уже не водилось, но червонцы-то пользовались ого-го каким успехом. Она вышла из дома ближе к полудню в салатовом платье попроще, не по фигуре, и обыкновенной, напрочь лишенной кокетства соломенной шляпке. Так ходили мещанки и купчихи, так можно. До Казанского переулка она шла медленно, ощупывая глазами прохожих и заглядывая в подворотни. Надежда встретить возвращавшуюся домой Тамилу таяла с каждым шагом. Здание полицейской части размещалось в квартале между Казанским тупиком и Житной улицей, внутри нестерпимо воняло потом и прокисшими щами, хмурые морды арестантов мало отличались от недовольных полицейских рях. Прождав битый час, баронесса совершенно отчаялась и уже надумала убираться восвояси, но тут какой-то белобрысый толстячок грубо схватил ее за рукав и потащил за собой.

– Что у вас сперли, барынька? – Он положил перед собой чистый лист бумаги и с ходу набросился на нее, не дав толком усесться на хромой стул.

– Как? – Осинская растерялась.

– Украли, говорю, что?

– Ничего… У меня дочь пропала.

– Мала?

– Шест… семнадцать.

– Где пропала? Напал кто?

– Нет. Ушла из дома и не вернулась.

– Зачем пошла?

– Поймите, это непросто объяснить… Мы повздорили, и она ушла, вышла на мостовую. А потом я ее не видела.

– Так, выходит, не пропала она, а самодеятельно ушла. – Белобрысый отложил в сторону мятый листок, так и не испачкав его.

– Да нет же! Я прошу содействия. – Аполлинария Модестовна полезла за червонцем, правоохранительная телега грозила застрять без этого существенного аргумента.

– Ни! – Ее собеседник предупредительным жестом поднял руку. – Не сметь тут реветь!.. Вы вот что: поспрошайте у наперсниц – хахаль, можа, есть.

– Есть, есть, – обрадовалась баронесса. – К нему-то она и ушла!

В открытую дверь просунулась сердитая смоляная башка и грозно рыкнула:

– Васильев! Чаво расселся? Там в Толмачевском буза, всем в ружье.

Голова исчезла, а белобрысый начал собираться: поискал фуражку, вытащил из-за голенища нечищеного сапога свернутый в трубочку кисет и засунул на его место плеть.

– Вот видите. – Он встал, приглашая Аполлинарию Модестовну покинуть помещение. – Сами знаете, где она, а говорите, что пропала. Идите к тому хахалю и потолкуйте с им за здоровье. А нам недосуг.

– Но…

– Давайте, барынька, прощевайте… Тут полицейская… то есть милицейская управа, а вовсе не ярмарка.

Она снова оказалась в приемной, дурной запах не выветрился, наоборот, стал еще тошнотворней. Осинская попробовала сунуться к другим околоточным, но попались только спешащие на бузу злюки. Очевидно, в Толмачевском нешуточно заполыхало. После бестолкового получаса под липкими взглядами жуликов она сочла за лучшее уйти. Правильно сказал белобрысый: надо договариваться миром. Ну что сделает квартальный в эти лихие времена? В острог этого проклятого Степана не засадит, даже не пригрозит толком, потому как уже нечем стращать, все фундаменты лопнули и разошлись. Полиция – оплот власти, пока та в силе. При безвластии от правохранительности никакого проку.

Итак, следовало срочно разыскать бессовестного Чумкова. Липке удалось разведать, что он пресмыкался где-то на Подобедовских заводах, значит, там могли подсказать адрес, или выдать его самого для неприятного рандеву, или даже посодействовать, уломать, чтобы вернул ее девочку. Ее изнеженная кошечка не станет кашеварить и стирать портков, зачем ему такая? Да им и поговорить не о чем, потому как «в одну телегу впрячь не можно» и так далее. Решено: срочно нанять извозчика и катить на завод.

Сначала не задалось с транспортом: ваньки ломили несусветную цену и не желали сторговываться. У Аполлинарии Модестовны просто не имелось с собой столько бумажных рублей, не вытаскивать же припасенный для полицмейстера золотой червонец. Она сдалась и потопала на конку. Там случилась обычная давка, баронессе едва не оторвали подол, а сумочку пришлось, как новорожденного, прижимать руками к груди. Наконец она оказалась на Таганской площади и вздохнула с облегчением: теперь уже скоро, надо только подобрать самые верные, подходящие слова. Ведь на самом деле она желала своей звездочке только добра. Где сыскать мать, что не мечтала бы о счастье для своего чада? Любовь – это хорошо, но лишь бы не обжечься. Она же не от любви хотела оберечь Тасеньку, а от глупостей. Степан ей не пара, это видно без пенсне или лорнета. Ну поиграются они, барышня примерит на себя мещанское платье, обожжется чугунным утюгом, спалит овсяные котлеты и устанет, захочет к привычным экзерсисам на фортепиано и романсам, ложам и накрахмаленным панталонам. Что тогда этот распроклятый Степан будет с ней делать? Как ублажать? Чем потчевать? А если его завтра убьют или закатают в каземат? Чем тогда станет кормиться ее неприспособленное дитя?

Все эти чудачки, социалистки и эмансипе, – малые дети, не умеют глядеть вдаль. Для того родители и опекают незрелых, не позволяют наглупить. Юная Полли и сама такой была, еще память свежа… Да не стоит об этом. А то опять Тася ее укорит, дескать, вы, maman, только о себе горазды говорить, других для вас словно бы вовсе нет. А они есть: и доченька-голубушка, и ее судьба, и пропащий муженек Ипполит Романович. Аполлинария Модестовна обо всех кручинится, за всех молится. Вот только про всякие бунты слушать – это увольте. Бунтарей у них в роду не водилось, и впредь им не место. Если самодержец оказался неугоден – вот, пожалуйста, посмотрите за окно: нет никакого государя императора, власть оккупировало Временное правительство. И что? Лучше стала жизнь? Разбогател народ, наелся от пуза? Всякому даже стороннему явственно, что ярмо лишь потяжелело, голодных и увечных приумножилось, порядок оскудел. И к чему же привела эта неуемная тяга к переменам? К нищете и бардаку, к безобразиям и кровопролитиям. Не довольно ли? Именно из-за этой треклятой революции она не смогла поехать на розыски своего Ипполита, не разузнала, где захоронена его многомудрая головушка. А как они обеднели за один только семнадцатый! Где гостиный ковер, где серебряный оклад, где вазочки витой золоченой проволоки? Все это и еще много чего Олимпиада утащила на рынок, потому что из имения давно не приходили переводы, и, ведомо, что не просто так, а по причине бедственного положения пейзан. Вот и революция, вот и путь к лучшей жизни!

Аполлинария Модестовна наконец оказалась на Швивской горке, или Швивой, или Вшивой, что больше подходило и по словесным законам, и по смыслам. Она стояла потная, озиралась по сторонам с видом победившего полководца, только вот за ее плечами не полоскались хоругви и не топталось никакой армии. Горка на самом деле не являлась таковой, не пускалась сгоряча вниз по склонам и не падала лицом в шелковую траву, а по зиме – в сдобный сугроб. Так называли высокий берег Яузы. На северо-востоке ее подпоясывала древняя дорога на Владимир, где Василий Шуйский снискал себе то ли славу, то ли проклятия, усмирив крестьян Ивана Болотникова. Юго-восток отгородила Яузская улица. На самую вершину залезла Гончарная, которую держала за руку Таганская площадь. Пару веков назад здесь стоял Петровский дворец, а теперь богачи из купцов и заводчиков тешили себя живописными видами крутобедрой реки. Москва отсюда представлялась необъятной красавицей в ожерелье из колоколен, в орнаментах дворцов, в кружеве улиц. Наперстками блестели пруды, обручами вились бесконечные каменные заборы. На шее у нее висела царская цепь Кремля с нательным крестом Василия Блаженного, рукава-речушки убегали за отворот камзола и прятались в лесных складках богатой юбки.

Баронесса полюбовалась роскошным видом, раз уж выпал случай, и отошла от широкой Яузской в сторону Вагина переулка. Она остановилась за безлошадной пролеткой, подбирая умные доводы. Сейчас пойдет и уговорит, образумит, чтобы отступился пройдоха Степан от их фамилии, не портил судьбу ни им, ни себе.

Солнце высунулось из-за колокольни и принялось немилосердно жарить, Аполлинария Модестовна оглянулась в поисках защиты или хотя бы лимонада. На противоположной стороне улицы показалась парочка: он – подвыпивший, она – в белом атласном цилиндре. Вот каковы оказались здешние монтаньяры… Занимательная композиция. Удивительно, что чистая публика все так же гуляла по бульварам, пила кофей в «Метрополе» и «Англетере», посещала театры и безудержно флиртовала. Казалось, сейчас всем не до легкомысленностей.

Она в четвертый и в пятый раз придумывала правильные слова для Степана, но непривычные к нудным занятиям мысли все время соскакивали на какой-нибудь предмет поинтереснее. Парочка миновала ее, дама с усмешкой покосилась – наверное, приняла за мещанку. Из-за угла вывернул велосипед с пацаненком в расхристанной рубашке цвета летней лужи – сизой и радостной. Едва не под колеса ему кинулась рыжая шавка, облаяла и заложила вираж в сторону запертой булочной. Баронесса сбилась с придумывания и начала вить ниточку с самого начала. Ногам надоело стоять на одном месте, и они медленно отодвинулись от Николоямской в глубь безымянного переулка, обещавшего качественную, не тронутую солнечными проплешинами тень. Она миновала неказистый дом с пузатой мансардой, прошла мимо открытого окна, где бухтели чугунными голосами сковороды и кастрюли, подобралась к длинному срубу на стыке Большого Ватина с Яузой и повернула назад в сторону Таганки. Времени оставалось немного, а ей еще додумывать, потом искать Степана, беседовать с его начальством, уламывать, умащивать приторными словами, – в общем, суеты полные короба. Ладно, нужное как-нибудь само подберется. Да баронессе вообще сподручнее бы просто добраться до Тасеньки и беседовать уже с ней, а не с ним. Из куститого пучка сорной травы выскочила кошка, напугала. Вместе с ней оформилась новая тревога: а вдруг дочь обреталась вовсе не у Чумкова? Может, сидела себе спокойно у какой-нибудь курсистки из новых знакомств, кушала тарталетки? Она ведь не дурочка, должна понимать, что небезопасно идти к мужику, к баклану. Она ведь барышня, ей надлежало себя блюсти. От таких мыслей по спине побежал пот: а что, если страшное уже случилось и ее девочка стала распутной разменной монетой?.. Нет, такого допустить невозможно! Сзади кто-то отворил калитку, но любопытничать не хотелось. В этих краях вряд ли подыщется достойная компания. Надо просто додумать свое и побыстрее идти на завод. Равнодушные шаги стихли, не успев надоесть. Баронесса все же обернулась, чтобы посмотреть на прохожего, может, спросить, кто из местных сведущ в заводских привычках.

…Хрямс! – голову расколол удар невиданной силы, хрустнули шейные позвонки, подогнулись колени, и Осинская упала прямо в пыль…

Глава 4

Большой чугунный утюг пах углями и опасностью. Тамила покосилась на него, подняла глаза на улыбчивую Настю и смело взяла протянутый передник. Назвалась груздем – надо учиться утюжить. Проплаканные в комнате Степана дни стучались в стекло спелыми черносливинами. Красный петух Харитон мерил хозяйской поступью двор, его гарем тем временем собирался на сходку в тени курятника и шушукался о вечном, о бабьем. Привычная жизнь, прощаясь, махала из окна желтым сентябрьским платочком.

Невзыскательный, но притом добротный дом Чумковых карабкался вверх по холму, поэтому с юга выпустил пастись целый цокольный ярус под ополовиненной шатровой крышей. В нем и обитал холостой сын. Отданные Степану покои представляли собой две безликие комнатки – спальню и кабинет. Сразу бросалось в глаза, что их никто не любил, не холил и не ублажал вышитыми салфетками или рюшками: простой стол, много потрепанных книг, продавленная кровать под болотным сукном, в изголовье лампа без разговоров.

Верхние комнаты выглядели не в пример наряднее. Горница обставилась по последней городской моде двумя диванами, буфетом и круглым столом под камчатной скатертью. Крохотные спаленки покуда довольствовались лавками и лежанками, зато сплошь занавесились сюжетами из Писания или сказок. Это – верхнее – жилье предназначалось для матери-вдовы и семейства старшей сестры Анастасии. Отца Чумковых погубила страсть к приключениям. В японскую Гаврила Петрович затесался писарем в команду адмирала Степана Осиповича Макарова, надеялся раздобыть уникальный материал и прославиться, но вместо этого погиб вместе со своим командиром на броненосце «Петропавловск». Его сыну в тот год исполнилось десять, дочери – тринадцать. Мать больше замуж не вышла, жила на пенсию.

Стенька с Настькой всегда водили самую нежную дружбу, между ними не имелось секретов, даже жалованье свое он отдавал сестре, а не матери. С зятем тоже сладилось. Архип еще подростком приехал на заработки из села, устроился на железную дорогу, выучился на машиниста, пригожим Вербным воскресеньем встретил свою судьбу и теперь мечтал съехать с маленькой семьей в отдельную квартиру в новых железнодорожных домах. Его карьера задалась, платили исправно, на быт хватало, однако супруженька Настюша мечтала тоже пойти на службу в согласии с просвещенными модами. Дочь учителя вообще-то могла выбрать кого-нибудь почище, но не посчитала зазорным породниться с чумазым пролетарием. Лишь бы человек попался хороший, а Архип именно таков.

Чумков забрал Тамилу из ее родного переулка, как будто именно в этом и состоял его план на тот вечер. Он не стал объяснять, что и с какой целью привело его под окна Осинских, оставив ей право сделать лестный для любой барышни вывод, дескать, сердце повелело.

Она тогда плохо владела собой и потом не любила вспоминать… Вроде еще не стемнело. Они быстрым шагом прошли до воды, не сбавляя темпа, повернули на набережную. Ей не хотелось рассказывать про гадкое, он не спрашивал. У Каменного моста она замялась, желая перейти на противоположный берег, но спутник мягко направил ее дальше. На Большой Якиманке стояли вонючий автомобиль и две крестьянские телеги, куда расторопные молодцы складывали чью-то громоздкую мебель, узлы, утварь. Ясно, большой переезд, нынче многие снялись с привычных мест и отправились кочевать. Чтобы не пробираться между чужой поклажей, они повернули назад, в глубь Замоскворечья. Негромкие слова Степана больше походили на проповедь. Предисловием стали приевшиеся фразы о важности семьи и почитания родителей, потом воспоследовали уговоры примириться с матушкой и не выносить домашние дрязги на суд публики. Тамила молчала: она ждала вовсе не этой лекции, а давно обещанного объяснения. Но как можно опуститься до пошлого выспрашивания? Захочет – сам скажет.

Однако беседа текла по скучному пути: про терзания материнского сердца, неподходящее для прогулок время, светские условности и даже скандальный поступок Мирры, поставивший каждого свидетеля того злосчастья в двусмысленное положение. Выходило, он все знал. Старомодная воспитательная лекция грозила не закончиться до темноты, а ей ведь надлежало озаботиться ночлегом. Утром можно уехать к дядюшке Августу Романовичу, и будь что будет. Но и расставаться со Степаном – таким уверенным, взрослым, заботливым, умевшим сыскаться там и тогда, где он бесконечно требовался, – тоже дурной финал.

Трудные мысли вертелись в голове, сменяя одна другую, они мелькали брусчаткой под ботами, шелестели листвой, плыли облаками. Тамила с удивлением обнаружила себя недалеко от Павелецкого вокзала. Пузатая амфора на крыше придирчиво оглядывала широкую площадь, несколько высоких окон перечеркнули доски, с правого боку выросла уродливая бородавка дощатого сарая. Перед зданием бродили солдаты, косились в сторону Зацепского рынка. Чумков говорил об ответственности, о том, что самостоятельная жизнь обставляется службой, жильем, соратниками. Куда она пойдет? С кем и на что собирается жить? Все эти доводы соответствовали истинному положению. А концовка оказалась неожиданной:

– Однако если ты, товарищ, все-таки намерена держать такую кашавасию, я могу предложить тебе свой дом и свою заботу, хоть она и не идет ни в какое сравнение с тем, к чему ты привыкла.

– Что? – Тамила сбилась с шага, оступилась и потому ухватила его за рукав. Вышло по-дуралейски, будто она за него цеплялась.

Он коротко изложил свои доводы: влюбился – да, не мог изжить из сердца – да, свататься не помышлял, потому как не отдадут, – тоже да, голову морочить не хотел – да. Теперь, если у нее все серьезно, то есть не детский каприз и не взбалмошная придурь, он готов жениться хоть завтра, однако не может обещать экипажей и пирожных. Оттого и молчал, не лез с признаниями.

Кострома тут же улетучилась ночным кошмаром, голова закружилась вместе с золотыми лоскутами осени. Тамила боялась верить услышанному и молилась, чтобы он еще и еще раз повторил. Степан догадался: разъяснил, что жизнь с ним ничем плохим не чревата, просто она не будет такой праздной и блестящей. Он говорил так же подробно и веско, как до того уговаривал вернуться под матушкин кров. Ей не удалось взять в толк, о какой такой праздности шла речь. Тася не помнила себя бездельницей: гимназия, фортепиано, танцы, кулинарные книги, рукоделие, визиты и примерки – дни полнились хлопотами с тех пор, как вместо коротких детских платьиц maman стала заказывать для нее взрослые с турнюрами.

Декор показался неподходящим для спора, да и вся эта праздность-непраздность решительно не важна: пусть лучше он снова скажет про любовь. Степан добавил, что его чувства проверены разлуками и бессонными ночами, и вообще он человек серьезный, и двадцать два – вполне зрелые годы для брака. И еще: он надеялся, что их собрания откроют ей глаза на роль женщины в новом обществе и она сама выберет верный маршрут, то есть простого и честного мужа без имени и капиталов, зато с бесконечным запасом любви. Этого хватило, Тамила потупилась и ответила коротко, как учили в бонтонных книгах:

– Я с благодарностью принимаю оказанную мне честь.

…И вот теперь перед ней стоял утюг, щерился чугунной мордой. Его следовало брать в руки и возить по выстиранному белью. Вызвалась она сама, Анастасия даже не хотела давать его в руки. Что ж… Благородные семейства тем и сумели возвеличиться над прочими, что не отступали перед трудностями, сражались не только с утюгами, но и с захватчиками. Она одолеет эту науку, как и все прочие.

Тамила схватила своего раскаленного врага, он оказался тяжелее, чем показалось вначале. Первый штрих лег на льняную скатерть широченной просекой, второй распустился широколистным цветком, третий рассыпался картечными клиньями, шестой или восьмой запутался в изломах и окончательно перестал их побеждать. Требовалось заново ставить утюг на угли, калить, ждать. С непривычки заломило плечи, в кисти прокралась предательская немощь. Нет! Она не сдастся с первого натиска… Впрочем, она вообще не намерена сдаваться.

Когда Степан говорил про отсутствие привычных удобств и скудость семейного кошелька, Тамила не вполне понимала, что именно маскировали эти слова, а он постеснялся назвать отхожее место во дворе, баню по субботам вместо привычной и удобной ванной комнаты, керосиновую лампу вместо электричества. Это были сущие мелочи по сравнению с любовью, но все-таки жизнь состояла и из них тоже. С гордо поднятой головой уходя от матери, она видела себя где-нибудь в теплом и уютном уголке, а вовсе не в очереди к выгребной яме. Разочарования оказались тем тяжелее, что ими не позволялось с кем-либо делиться. Ведь Чумков о том и толковал, мол, непривычно тебе будет бытовать с нашими рылами. Она отмахнулась – значит, нынче следовало не жаловаться, а поплакать и забыть. Утюг – это всего лишь железяка, а чечевичная похлебка – всего-то немудреная еда. Она научится кашеварить не хуже других; ежели простые бабы наловчились, то благородная Осинская уж как-нибудь да осилит эту науку. Так она впервые подумала о себе как о бабе – не барышне, не баронессе, не госпоже, а бабе.

Утюг двигался кривыми бороздами, оставляя обидные островки измятого полотна, как у нерадивого пахаря. Со лба капало, под мышками взопрело. Тамила всегда считала себя полнокровной, здоровой, сильной в меру своего возраста и конституции, но в борьбе с рутинным занятием обнаружила и головокружение, и ломоту в спине, и потливость. Рубаха оказалась не в пример капризнее скатерти, она никак не укладывалась прямоугольником, ворот торчал, рукава плясали под утюгом, как циркачи на канате. Эх, даже им не по вкусу угли и раскаленное железо! Ее рука смело атаковала полочку, справилась с траншеей первого шва, подступила ко второму. Предательская, невидимая снаружи спинка тут же обозлилась и пошла волнами. Тамила одернула ее справа и сразу же слева, призывая к дисциплине. В этот миг мерзавка пуговичка с самоубийственной прытью бросилась прямо под раскаленную подошву, утюг крякнул, подпрыгнул и недовольно зафырчал. Тамила испугалась, протянула руку, чтобы… Она сама не понимала зачем. Тут же в пясть впился кусок адской сковороды. Конечность заныла – не только место, куда клюнул утюг, а вся целиком, от мизинца до ключицы. Она схватилась правой рукой за левую, поднесла к губам, подула и одновременно заскрипела зубами, потому что от дутья не предвиделось никакого толку. Из глаз выступили слезы, и сдерживать их не хватило сил. Раненая, несчастная, неуместная в этом доме и в этом опасном мире барышня присела на корточки, разрыдалась в голос. В доме тишина, все ушли на охоту за снедью, никто не поможет. Первая порция слез быстро иссякла, следующая сочилась медленными каплями. Наверное, нужен холодный компресс, от него будет больше проку, чем от рева. Она выскочила в вестибюль, именуемый здесь сенями, схватила ковш, зачерпнула из бочки колодезной воды, опустила внутрь руку. Боль не ушла, только изменилась – из кричащей и звонкой стала тягучей и бесконечной. Пожалуй, такая даже хуже. Ноги понеслись на кухню за салом или какой-нибудь притиркой, но, едва войдя из сеней в дом, споткнулись о горелый запах – так пахло несчастье… или спаленная рубаха Степана.

Когда Чумков вошел в горницу, Тамила баюкала обвязанную руку, утюг стоял на месте и не выдавал тайн, в открытые окна влетал запах увядающей листвы и скорого дождя.

– Что за колбасятина? – Он кинулся к ней в грязных ботинках по чистым половицам. Это означало, что Насте придется их заново мыть, а Тамиле – краснеть.

– Чепуха. Обожглась.

– Ох… Солью посыпала?

– Нет.

– Зря. Давай поскорее будем лечить.

– А… ты и это умеешь?

– Что? Сыпать соль? Да, умею, это нетрудно. Я и тебя научу. – Они дружно рассмеялись.

– А я, дуралейка, решительно ничего не умею.

– Твое дело – меня любить, остальное неважнецки.

Рука сразу перестала ныть, Тамила встала и крепко поцеловала Степана в губы. Но потом все равно сказала:

– Ты бы снял обувь, Настя пол вымыла. Неловко топтать ее труды.

* * *

Аполлинария Модестовна очнулась в лазарете, какие-то добрые люди подобрали ее в кустах на берегу Яузы обеспамятевшую, раздетую и, вполне вероятно, опоганенную. Сама она ничего не запомнила. Доктор известил квартального, по цепочке весть дошла до Олимпиады, а та уже примчалась забирать хозяйку под свою опеку. Это все промелькнуло полусном-полуявью, через страшную боль в голове, в пояснице, в ноге – везде. Начиная с того душного вечера, с коварной осенью семнадцатого года баронесса виделась только через окно. Доктор соорудил налепну́ю повязку и велел лежать. В голове засел топор, он то нагревался, то остывал, оба действия вызывали тошноту, голод рождал немощь. Думать не хотелось, потому что мысли служили углями для несносного топора. Она ведь так и не нашла Тасю, даже со Степаном этим чертовым не поговорила, не усовестила. Останься она на ногах, достучалась бы, докопалась, а так, кряхтя на подушках, – пустое. Но почему дочка так и не пришла домой? Ведь ей надлежало промыть глаза и уши, очнуться. Двух дней не хватило? А трех? А недели? Как могла она столь долго оставаться вдали от матери? Или не знала, что стряслось? Или знала и чихать хотела? Все плохо. Если не давала о себе знать ее бисквитная Тасенька, ее аленький цветочек, ее сладкоголосая птичка, то жива ли она еще? Здорова ли? Не лежала ли тоже прикованная к клоповым подстилкам? Как выведать? Куда и как бежать ей самой, Аполлинарии Осинской, соломенной вдове и горемычной матери?

Она и не заметила, как в окно заглянул октябрь, его ласковая рука вытащила из головы топор, но на освободившееся место тут же влезла пила. Доктор сказал, что все пройдет и следов не останется, надо только ждать, но вот как раз на это не имелось времени.

Москва опадала багрянцем и желтизной под ноги чужакам, ублажала их взоры соборами и прудами, монастырями и вокзалами, лодками и экипажами. Ей хотелось танцевать, кружиться в объятиях листопадов и вьюг, обещать пьяные свадьбы и ретивые сани, хвастать урожаем или наряжать елки. Но что-то испортилось внутри часов на Спасской башне, привычных хлопот становилось все меньше, а тревожных новостей все больше.

К середине октября доктор снял с Аполлинарии Модестовны налепну́ю повязку и разрешил выходить, только не сумел вытащить из головы пыточную пилу. Та по утрам устраивала гимнастику, пока не напивалась дурным кофеем или прогорклым шоколадом, потом успокаивалась, а к вечеру снова начинала грызть и нудеть. Мадам уже не обращала на нее внимания, как будто они всегда жили вместе. Только лицо ее за это время сделалось плаксивым, уголки губ уехали вниз, щеки обвисли брылями, глаза сварились.

Она снова отправилась на завод искать Степана, но в этот раз поступила мудрее: пригласила в спутники старинного приятеля господина барона и доброго друга семьи – Якова Александровича, кого считала самым умным человеком из окружения. Он носил серебряные бакенбарды, они подчеркивали тяжелую квадратную челюсть и делали крупную голову совсем уж негармоничной невысокому, пузатенькому туловищу. Для ее нелегкого дела он оделся очень провинциально: короткая куртка на пуговицах и кепи. Баронесса еще не видела таким этого лощеного сударя. С экипажа куда-то пропал герб, зато в лексиконе появились новые выражения: «стагнация», «рецессия», «эмиграция». Последнее произносилось с обидой, как будто он уже причислял себя и всех своих к проигравшим.

– Вы, голубушка, напрасно раньше не обеспокоились, – огорчился Яков Александрович, провожая ее к своему кабриолету. – Я бы сразу примчался. Дочь Ипполита все равно что моя собственная.

– Мне нездоровилось, – пробормотала баронесса. Таиться впредь не имело смысла, общество все прознало.

– Ах, понимаю, понимаю… Разлад с дитем – такое любого уложит.

– Не только в этом дело. – Ей вовсе не хотелось его жалости, только помощи. А то еще начнет уговаривать обождать, скажет, что сам поедет и справится с докукой. Нет уж.

Экипаж без приключений добрался до Швивской горки. Аполлинария Модестовна с испугом оглядывала больничный забор и поворот к безымянному переулку, где на нее свалилось несчастье. Она гадала, стоило ли пожаловаться Якову Александровичу, но обуревал стыд, как будто сама совершила что-то лиходейное. Наверное, он сразу решит, что ее обесчестили, станет смотреть жалеючи, не как на даму, а как на бродячую собачку. Нет уж, увольте, ей сейчас не до подобных мерехлюндий, надо Тасю выручать. Она отвернулась и стала разглядывать исключительно каурый круп лошади. Ничего с ней не случилось: сама упала и ударилась головой, а кто-то неленивый обшарил платье и нашел золотые червонцы. Вот и все.

Заводской привратник оказался словоохотливым, долго брюзжал про безденежье, войну и гнилое начальство, а под конец смилостивился и сообщил, что Степан Чумков трудился не здесь, а в корпусе за Рогожской заставой. Каурая повезла их дальше, Яков Александрович не выспрашивал, как и что у них приключилось, как так вышло, что маленькую баронессу приходилось искать по бесконечным и бездонным сусекам Москвы. Он предпочитал разглагольствовать про политику:

– Вы же видите, дражайшая баронесса, куда катится наша российская телега. Ну провозгласили они Российскую республику, ну и что? Это же просто сотрясание городского воздуха, пустой пиф-паф. Сейчас речи не идет о реставрации самодержавия, так к чему радоваться республике?

– Ах, меня от этих слов тошнит и голова непрестанно болит. Я ничего не понимаю, – призналась Осинская.

– А чего тут понимать? Подмена фактов. Надобно сочинять эту самую республику, а они все радуются отречению императора. А строить непросто – ломать гораздо легче. У нас начисто отсутствует культура компромисса, напротив, господа многочисленные революционеры культивируют «этику конфликта». Уже, почитай, полста лет нас приучают аплодировать насилию к политическим противникам. А ведь политика – это искусство доводов и обоюдной выгоды. Наша немощная власть разгоняет бунтарей армией, а революционеры резонно отвечают на это кровопролитиями. Это вместо того, чтобы сесть и договориться.