Текст книги "О чем смеется Персефона"

Глава 6

Старушка Москва из века в век разрасталась кольцами, как древесный ствол: Белый город, Земляной вал, Камер-Коллежский вал. Правители меняли на свой вкус уклад горожан: на месте ярмарочных рядов возводили храмы или ровняли площади, на бывших покосах строили дворцы или сбивали в кучу казармы. Из остатков получались посадские кварталы, иногда деловито упорядоченные, но чаще хаотичные, в сбивчивом ритме внезапного настроения.

Двор Чумковых, где Тамила угостилась из помойного ведра, стоял фасадом к обычной кривоватой Рогожской улочке, а дальним углом – к неглубокой ложбине между лесным и кожевенным складами. Сосед-лесоторговец ежеминутно опасался пожаров, так что оборонил свои владения ложбиной в полторы сажени. Земля скоро заровнялась, утопталась и стала коротким путем к площади. Потемну она часто оставалась в запустении, но по свету ею не брезговали. Еще отец Степана – не будь простаком! – выпилил неприметную калиточку, и теперь вся семья пользовалась ею чаще, чем главными воротами.

Тамила возвращалась по Коломенке от ее сретения с Носовихой, а Степан шагал навстречу, чтобы найти ее и привести домой. Они молча крепко обнялись, и она втайне пожелала, чтобы их увидела давешняя шалабуда, хулиганка с растрепанными косами. Потом, конечно, они немножко поссорились.

– Не смей уходить одна в такую смутоусобицу! – ругал ее Степан. – Ну куда тебе надо? Скажи мне, я с тобой пойду.

Она не сумела объяснить, что нельзя позвать его с собой, чтобы от него же и уйти насовсем. Придирки запутались в ласковых словах, смялись. Назавтра Настя – та еще любительница посплетничать! – рассказала про неудачливую поклонницу Феньку Ватрушкину, приходившую иногда нянчиться с соседскими детьми, и про ее посягательства на Стенюшку. Они вместе посмеялись. Вечером Тамила шутливо кольнула Чумкова упоминанием растрепанной Феньки, он застеснялся, покраснел, будто его застали телешом.

– Это неважнецкая история. И вообще, неужто ты, Тамила Ипполитовна, забыла правила хорошего тона? Мужчинам позволительно судачить только о войне и о политике. О прочем, тем паче о девицах, – это грехопердия. Меня так отец учил. А ты что, ревнуешь? – Он задорно подмигнул и залился таким счастливым неистовым смехом, что Тамила растеряла тщательно собранный букет сердитостей и обижательств. Степан притянул ее к себе, зарылся носом в волосы, целовал и шептал:

– Ты видела ее? А себя? Ну вот и все… А я вообще влюбился с первого взгляда, так что на меня все ставки проигрышные.

На этом глупости закончились, едва не разлучившее их происшествие оказалось заряжено холостыми патронами, но на всякий случай Тамила опасалась подходить к забору ближе трех саженей.

Времена становились все суровее: стреляли, нападали, грабили прямо на улицах. Женщины не переступали за калитку, продукты в лавке за углом покупал Архип сразу на всех и побольше. Вернее, не покупал, а выменивал. Чумков ночевал дома эпизодически, и его мать велела невестке перебираться наверх. Теперь избалованная наследница баронов Осинских спала на диване в общей комнате, а переодевалась и совершала туалет в кладовке. Жаловаться не следовало, революция – это та же война, могла приключиться любая «кашавасия», как говорил Степан. Тем более не подобало перечить будущей свекрови.

Тамила серьезно повоевала с борщом и победила его, пришла очередь голубцов, потом сырников. Перед кулебякой она сдалась, зато наладила уверенные дипломатические отношения с оладьями.

В середине декабря Степан вернулся злой и уставший, отказался от каши с грибами и показал глазами Тамиле, что хочет побыть с ней наедине. Она быстро накинула на плечи шаль, впрыгнула в чуни и встала часовым у порога. Он рассеянно чмокнул мать, похлопал по плечу сестру и направился к двери. Во дворе хозяйничала нестрашная метель, ду́хи, как обычно, прибирались перед Рождеством, превращая дворы и улицы в крытые парчой арены, налаживая иллюминацию сосулек и развешивая по веткам бахрому. Ночь спустилась ясная и остроглазая, звезды холодно наблюдали очередную человеческую комедию, не желая ни во что вмешиваться. Впрочем, может, то ставилась трагедия.

Молодые уединились в своем цоколе. Комнатка полнилась невыпотрошенным жаром. Степан открыл окно и задернул занавеску, Тамила поставила на стол кувшин с компотом, стакан, показала взглядом на притулившийся в подшестке латунный чайник, мол, не желаешь ли горячего вместо холодного. Чумков отрицательно мотнул обросшей головой, уселся за стол и опустил плечи.

– Все ли ладно? – Она подошла, села рядом, положила руку на плечо.

– Когда ты со мной, то да.

– Это ведь не все, что ты хотел сказать? Что еще? – Она попробовала заглянуть ему в глаза, они темнели ласковым мхом, но не приглашали опрокинуться в свои зеленые объятия, закинуть руки за голову и все забыть.

– Война будет.

– Война? Так и без того уже который год война.

– Нет, теперь будет гражданская, как хотел товарищ Ленин. Я выезжаю в Харьков в составе красноармейских полков под командованием Антонова-Овсеенко, будем пришивать Украину к нашему Красному знамени. – Он грустно вздохнул и наконец налил себе компота. Первый стакан опустел в три глотка, но за вторым Чумков почему-то не потянулся. – Знаешь, а нет ли у нас водки? Помнишь, я припрятал бутылек?

– Да, конечно, куда поставил, там и стоит. – Тамила выскользнула из-за стола, пробралась к окну и вытащила из-под подоконника туго свернутый кокон. Внутри нашлась бутылка. Она плеснула в чистый стакан.

Революция – ремесло кровавое. Мужчины не могут без драк, это их игры, которые вырастают вместе с мальчиками из детских потасовок, так же как куклы вырастают вместе с девочками, становясь настоящими детишками. Сильный пол воюет, слабый нянчит.

– Ты… ты непременно должен уехать? – Ее голос осип, вопросы прозвучали репликами Бабы-яги из рождественской сказки.

– Однозначный прелюд. Это, считай, мобилизация. И потом кто, если не я? – Он невесело рассмеялся и снова налил себе, посмотрел на Тамилу, она помотала головой, бутылка вернулась на стол и припечаталась вдесятеро сложенной вощенкой.

Негодные, вредные мысли метались, не находя раскрытой двери. Выходило, что ей предстояло жить с Настиной семьей и матерью Чумковых, которая пока даже не свекровь. Своих денег нет, у maman просить зазорно. Очень неказистая disposition[19]19
  Disposition – диспозиция (фр.).


[Закрыть]. А вдруг со Степой что-то случится на этой проклятой войне, в этом забулдыжном, неприветливом Харькове? Вдруг его ранят или… или что-то похуже? Что тогда?

Она взяла ледяную бутылку, налила себе с четверть стакана, задержала дыхание и отхлебнула. Горькое питье скатилось по горлу, как санки по горочке, на миг сбилось сердцебиение, зато потом внутри приятно потеплело, комната приятно закружилась. И тут же в голове раздалось неприятное постукивание: это Аполлинария Модестовна отбивала ноготками нетерпеливую дробь, интересовалась, как ее строптивая дочь до такого опустилась и не угодно ли ей пожаловать в материнские объятия. Рядом с maman щерился и потирал волосатые руки мордастый Захар. Тамила дернула головой. Нет уж!

– А ты умеешь ли. Тебе нравится? – Она потянулась за водкой, допила остаток, но в этот раз вслед за ним не пожаловали ни тепло, ни головокружение.

– Отец всю жизнь мечтал служить, за то и погиб. Меня в честь Разина назвал… Наверное, напророчил. – Он крепко прижал ее к своей пропахшей потом рубахе, потом отстранился. – Я ополоснусь. Польешь?

А дальше все покатилось по традиционному сценарию всех влюбленных во все времена.

И вот над древней Москвой снова распахнулось рождественское небо. В него устремились тысячи глаз и молитв. Старый мудрый город благодушно смотрел на людей с высоты своих колоколен и одаривал их к празднику гранатами Кремля, рубинами Новодевичьего, янтарями деревянных усадеб, малахитами многослойных крыш, бриллиантами замерзших прудов. Новые улицы, ровные и широкие, звали прокатиться в санях с бубенцами, а извилистые старенькие – прогуляться пешком, цокая каблучками по наледи. Иней – самый старательный живописец из всех известных, он без устали закрашивал серебрянкой каждый прутик, жердинку и даже сосновую иголочку. От его усердия вокруг становилось светлее без всякого солнца и радостнее без всякого повода. Умная и добрая Москва все видела и понимала, хотела помочь своим детям, укрыть за стенами, но они сами вылезали и убегали прочь с криками и выстрелами. А что она могла поделать?

У Чумковых празднование Рождества свелось к новой скатерти на стол и чуть более сытным, чем повседневные, блюдам. Цветных ниток не нашлось, и Тамила вышила мережкой платочки для Насти и матушки, преподнесла в подарок. Уличный клекот долго не давал уснуть, пустая постель холодила, из окна сочились морозец и дурные мысли. Что она будет делать, если с любимым случится плохое? Самое правильное – наложить на себя руки, но это из книжек. Почему ей выпало снова оказаться зависимой и бесполезной, искать, к кому бы прилепиться? На большевистских митингах говорилось о женских правах, мол, они ничем не уступали мужским. Теперь те, кто голосил с трибун, прорвались к власти, и где польза? Они только забрали суженого и последние ломтики наследного капитала. Если раньше думалось, что можно сговориться с матерью и получить свое приданое, то теперь все надежды растворились в мутном небе вместе с печным дымком. В Старомонетном у нее имелись под рукой книги и рукоделие, знакомые для времяпровождения и болтушка Олимпиада, чтобы заботиться о преходящем. А что нынче? Утюг, кастрюли и выгребная яма на дворе.

До конца зимы Тамила проскучала, а с первыми теплыми деньками решила, что дальше терпеть у нее не получится. Вечером она подошла к Анастасии, посмотрела на золотившийся на сковороде лук, попросила:

– Настюша, голубушка, помоги мне найти службу. Я тоже хочу… могу… в общем, так проще будет, карточек побольше и вообще…

Место нашлось на швейной фабрике, это радовало, потому как из всех трудовых повинностей шитье давалось легче всего. Вставать до зари, бежать по промозглому переулку, тесниться в трамвае – это все стало чередой испытаний на прочность. Но вот что удивительно: на фабрику приходили не одни лишь простолюдинки. Попадались аристократические носы, нежная кожа и старинные фамилии. Очевидно, даже не уйди Тамила из дома в теплый сентябрьский вечер, сейчас пришлось бы несладко, и, кто знает, не оказаться бы ей при любом раскладе за этими же рулонами сукна, в обществе этих же товарок.

В конце февраля Чумков заехал домой на побывку, они зарегистрировались в наркомате, и молодая жена взяла его фамилию. От идеи венчания прежняя Осинская окончательно отказалась, рассудив, что Господь наш всеблагой немилостив к тем, на чьих руках кровь, и потому лучше его попусту не беспокоить.

Через три дня после этого события, которое рисовалось эпохальным, а прошло совершенно буднично, без гимнов, платьев и чудесно наряженного стола, случилось еще одно: молодого супруга изрядно побили неподалеку от Бутырской заставы. Он еле добрел домой, три дня отлеживался, но упрямо твердил, что не знает и не догадывается, чьих рук дело. Тамила меняла компрессы, заваривала ромашку и чабрец, мазала ссадины соляным раствором, чтобы не загноились. Ей не думалось, что напасти могут пробраться и сюда, важным казалось, чтобы он уцелел вдали от нее, в армейских рядах или окопах, а Москва – вся до последней трещинки в цоколях – это дом, здесь не страшно. Выходило иначе: бояться следовало всегда и везде. Муж поправился и снова отбыл на фронт, жена вытерла слезы и понеслась на фабрику догонять рабочий график. Семейная жизнь началась не сказочным припевом «в некотором царстве, в некотором государстве», но никто об этом не жалел.

Перед Пасхой Тамила случайно повстречала Андрея Брандта в длиннющей очереди за яйцами. Их семейство планировало отъезд в Германию, он разочаровался в революции и вообще в мироустройстве. От бравого социалиста остался один понурый скелет.

– А вы чудесно выглядите, Тамила Ипполитовна, – похвалил он.

– Благодарю. У меня все неплохо, только Степан на войне.

– Знаю, слыхал. – Андрей помрачнел.

– Вы… вы больше не социалист?

– Отчего же. Я убеждений не меняю, только я не убийца и не горлодер. У большевиков руки по локоть в крови. В нашей с вами крови, между прочим.

– Позвольте не согласиться. On ne fait pas d’omelette sans casser les œufs[20]20
  On ne fait pas d’omelette sans casser les œufs – Не сделаешь яичницы, не разбив яйца (фр.).


[Закрыть].

– Le petit poisson deviendra grand[21]21
  Le petit poisson deviendra grand – Из маленькой рыбки вырастет большая щука (фр.).


[Закрыть], – в тон ей ответил Брандт.

Они долго вспоминали знакомых, изобретательный и озорной круг: хлебосольные Брандты со зваными обедами и домашними спектаклями, расчетливые и холодноватые Соколовские с умными суждениями, притворно вежливый Мишель, который на самом деле всех недолюбливал из зависти к титулам или деньгам. Как они все нынче поживают? Нарядная рождественская картинка превратилась в мозаику разбросанных по миру, растерянных лиц.

Тамила страшно скучала по Мирре, но Андрей ничего о ней не поведал: не знал или не желал сплетничать. Шел уже второй год, как подружки получили роли в спектакле для взрослых: сначала одна, потом вторая. Где они были на позапрошлых Святках и где теперь? Невообразимо!

Брандт зубоскалил над ее новой недворянской фамилией, Чумкова добродушно подтрунивала над его растрепанными бакенбардами, говорила, что с такими ни за что не завести даму сердца. Денежные темы старательно обходили, над продовольственной нуждой смеялись, как и полагалось выходцам из благородного сословия. Напоследок Андрей сообщил, что Аполлинарию Модестовну потеснили из пяти полноценных комнат в две. Ну и что? Для maman и ее мордастого Захара и этого вполне достаточно.

* * *

Настоящая Москва – она бело-красная, нарядная, дерзко-узорчатая, как Новодевичий или Василий Блаженный. Она не синяя, как греческие острова, и не грязно-мраморная, как итальянские улочки, не серый петроградский гранит и не стальные балки новомодного Эйфеля. Настоящая Москва пирует в сказочных теремах, выглядывает из стрельчатых окон и крадется по кружевным стенам. А иногда окликает зазевавшегося прохожего колокольным звоном и дразнит щедро рассыпанным блеском золотых луковок.

Аполлинария Модестовна шла по городу и не узнавала его: на перекрестках громоздились баррикады, побитые углы зданий кровоточили штукатуркой, глазницы витрин загородились грубыми горбылевыми щитами. Из мостовых злой лекарь повыдирал зубы брусчатки и не залечил дыры, следовало пристально смотреть под ноги, чтобы не провалиться по колено в жидкую грязь. Она хромала пешая, потому что на полпути к Рогожской Заставе усатый молодец схватил за уздцы хилого коняшку и, тыкая в извозчика наганом, потребовал ехать по революционной нужде. Пассажирку выкинули, и надлежало еще радоваться, что не убили.

Баронесса шла мириться с дочерью. На этот раз она намеревалась вообще молчать, что бы ни заявила Тася. Ей просто нужно наладить дружбу, стать вхожей в дом Чумковых. Упрашивать вернуться в Старомонетный – чепуха. Кабы имела намерение, давно уже…

– Эй, барынька, не видала, куды красноштанные оглоеды побегли? – Перед ней выросло чучело – лохматое, косоглазое, с дрыном наперевес.

Она помотала головой и двинулась дальше, оглядываясь и бормоча молитвы. Такая Москва не располагала к прогулкам, и лучше бы ей все же вооружиться Захаром.

О визите Тамилы мать узнала спустя неделю или больше. Семизоровская гувернантка Софья рассказала Олимпиаде, та передала дальше по недлинной цепочке. Только тогда припертый к стене биндюжник признался: мол, приходила какая-то фифа, он ее зазывал в дом, да она ни в какую. В тот злополучный день сама баронесса с Липой ходили на рынок выменивать ценности на еду, Захара не взяли, чтобы не умалять собственной жалобности и не провоцировать неспокойный люд. До этого уже случались инциденты, и лучше держать его подальше от таких щепетильных дел. Он ни о чем не доложил хозяйке по ее возвращении, вот и все. Оказалось, доченька приходила, наверняка мириться.

Аполлинария Модестовна обогнула облетевший и обметенный жадной рукой куст калины, на ветках застряли несколько капелек крови. Дальше тянулся прекрасного вида забор, напротив – заколоченная крестом будка башмачника и неказистый сруб с красным флагом на крыше. Она пошла вперед с решимостью конкистадора, не оборачиваясь и стараясь не слышать матерного лая чьей-то некормленой шавки. На следующем углу повстречался патруль с повязками на рукавах, потом проехала мирная телега с сеном. Стало спокойнее, но холоднее. С облаков сорвались плохо пришитые снежинки, начали выписывать долгие виражи над головами редких гуляк. Плечи обняло зябью, ноги окоченели; казалось, даже каблуки застучали громче. Баронесса запоздало подумала, что напрасно отказалась от шали, хоть та и трачена молью. Вслед за этим соображением пожаловало следующее: почему она не прихватила для Тамилы теплые чулки, муфточку и пальто? Могла бы и ту же шаль, и еще что-нибудь полезное для обороны от зимних стуж. И вообще следовало поделиться съестным, выменять и побаловать свою пташечку. Отчего же Аполлинария такая себялюбивая и неразумная? Или дочь все же права, браня ее за душевную глухоту и слепоту?

До жилища Чумковых оставалось две перебежки. В прошлый раз, явившись с Яковом Александровичем, ей показалось, что ехать надо на край света. Та золотая октябрьская улица мало походила на жухлую декабрьскую, Осинской приходилось останавливаться и вспоминать. Очередная калитка неожиданно оказалась открытой, из нее вылетел пятнистый барбос, едва не вцепился в юбку, и тут же на улицу вывалилась краснощекая баба в тулупе. В руке она держала грабли, ими же и загнала собаку обратно во двор.

– Простите, барыня, прибираемся. – Она с лету оценила нездешний покрой одежд Аполлинарии Модестовны, хоть та и нарядилась в самое неприглядное.

– Ни капельки не испугалась, – соврала баронесса.

– А вы кого-нить ищете? Или заплутали? – Баба явно не желала продолжать свое полезное занятие, почесать языком со случайной встречной представлялось более заманчивым.

– Признаться, ищу. Ведь дом Чумковых в той стороне? Я ничего не спутала?

Баба внимательно оглядела ее от обувки до шерстяного платка на голове. Ботинки от скуки порыжели, непритязательная шотландская клетка развесила крылья до самой поясницы, старое суконное пальто сливалось с такой же невзрачной юбкой. Вроде бы рядовая мещанка, а любое уличное обращение начиналось словом «барыня».

Ее собеседница где-то растеряла верхние жевательные зубы и походила на любопытного кролика с длинными веселыми резцами. Открытое улыбчивое лицо подсвечивали чудесные желтые глаза, но общее впечатление портил излишне высокий, словно налепленный для ряженого представления лоб.

– Верно, к Чумковым туды. – Она ткнула пальцем вправо, от движения тулуп распахнулся, показал рыжую шерсть нутрянки и подвядший подол синего платья, какое выдавали горничным в хороших домах. – А вы к Настьке? Заказ хотите сделать? Не трудитеся понапрасну: она дорого возьмет. Лучше у меня. Я сумею угодить.

– Какой заказ? – удивилась Аполлинария Модестовна.

– Да хоть какой! Я и перелицевать могу, и крючком вывязывать, и спицами, и на пяльцах, и поутюжить, если надо, или там прибраться. Чего пожелаете.

– Н-нет, я ничего такого… Мне бы поговорить с супру… с невестой Степана.

– А! С Фенькой! И за какой надобностью? Имейте в виду: я проворнее ее буду.

– Да нет, вовсе нет же… Ни шитья, ни стряпни мне не требуется. Вы о какой Фене сейчас обмолвились?

– Как о какой? Сами же сказали, мол, Степкину зазнобу ищете.

– Так разве ее зовут Феней?

– А как еще? Аграфена она.

– Но я ищу невесту господина Чумкова. Степана Чумкова.

– Так и есть. Фенька и есть его невеста. Мы на поденщину вместе ходили, так она все уши мне прожужжала, какой Степка ученый, да умный, да воспитанный. А как же? Учительский сынок! Она точно вознамерилась за него выйти и больше ни за кого. И тетке моей Тамаре тоже говорила давеча на похоронах. Потом тетка у меня спрашивала, мол, не жирно ли ей со свиным-то рылом. И Машка слышала от их бабки, что на свадьбу собираются кабанчика резать, если батя раньше не завалит. Только не усекли, на Фенькину свадьбу или на сеструхину.

– Вы… вы точно ничего не путаете? А другой… другой невесты нет ли у Степана?

Высоколобая баба посмотрела на нее как на полоумную и покачала головой. Баронесса поспешила поправиться:

– Я не то имела в виду. Может, мы говорим о разных людях? Это точно Степан Чумков? Он еще трудился на Подобедовском заводе?

– Да. Чистая работенка у его, письмоводительствует. И сам он видный: глаз зеленый, ростом под три аршина, лицо гладкое, на Настьку ихнюю похожее. А что вы так замешкались-то, барыня? – Она подозрительно уставилась в покрасневшее лицо Аполлинарии Модестовны.

– Нет, ничего. Я думала, у него другая невеста.

– Ишь, это какая? Не вы ли сами, случаем? Да Фенька любой девке косы повыдергает, мордой в отхожее место засунет, сиськи в узел завяжет, а потом плясать заставит. Вперед пятками. Она ж – ух! – боевая.

– А… другой точно не было?

– Была вродесь какая-то, да сгинула. – Баба отмахнулась, как от докучливой мухи. – Фенька ее застращала. Теперь его невеста Фенька.

– А другая куда делась?

– Уперлась, откель пришла. Все.

Аполлинария Модестовна кивком поблагодарила докладчицу, повернулась и пошла назад. Не имело смысла соваться к Чумковым за очередной порцией позора. Лучше потерять жизнь, чем честь. Но где между этими понятиями находилась единственная дочь? Ясно, что после жизни, но до или за честью?

Обратная дорога вышла в три раза длиннее, хоть по людской традиции путь домой всегда короче. На Таганке устроилась баррикада, намечалась перестрелка, Извозчики попрятались, баронесса последовала их примеру. Холод уже промариновал до косточки, но обращать внимание на подобную мелочь не имело смысла. Ее ласточка, ее легкое перышко, ее фарфоровая куколка неизвестно где и с кем – куда уж тут угнаться всем российским морозам! Наверняка она приходила в Старомонетный, чтобы зажить по-прежнему, неоперившимся птенчиком под маменькиным крылом. А несносный Захар ее напугал, не уломал дождаться. Глупец и грубиян. Как теперь быть?

Ноги не стояли на месте, подгибались, требовалось либо идти, либо лечь и умереть. Она побрела в сторону вокзала. Почему Чумков выгнал Тамилу? Или не выгонял, а она ушла сама? Скорее второе. Узнала про боевитую Феньку и не стала терпеть. Правильно. Сама баронесса поступила бы именно так. Вот и увидела истинное лицо, поняла, каковы аппетиты у жадного срама. Это, конечно, хорошо: за одного битого двух небитых и так далее. Но куда же делась Тасенька? Будь в городе неуемная Мирра, то непременно следовало искать у нее. Или?.. Вдруг Тамила уехала к Мирре и ее горскому супругу – в те места, откуда пришло письмо? Наверняка! Или они вместе подались куда-нибудь еще. Надо написать этой Аксаковой, или какое имя она сейчас носит, выспросить.

Аполлинария Модестовна кинулась домой, влетела разгоряченной скаковой лошадью, отыскала зачитанное до дыр письмо из далекого Баку и принялась писать ответ. Как ни странно, Мирра вскоре прислала встревоженное и длинное послание. Тамила у нее не гостила, они даже не обменивались корреспонденцией, но что-то все равно заставило ополоумевшую от горя баронессу продолжить переписку.

* * *

Золотой – это желтый плюс розовый. Такой запомнилась их старшая девочка, Есения, Сенюшка: желтые кудряшки и розовое личико. Кожа тоненькая – такая, как будто и нет ее вовсе, глазки незабудковые, пальчики нитяные, совсем крошечные. Став молодой мамочкой, Тамила окончательно приноровилась управляться с утюгами, сковородами и печными заслонками. Настя и свекровь помогали нянчить малышку, военная фортуна хранила любимого муженька, регулярно повышая в чинах.

Будучи тяжелой, Тамила не желала показываться матери на глаза, но после родов собиралась помириться с Аполлинарией Модестовной, похвастать золотой Есенией и пробивным Степаном. Зимой тащиться было недосуг, весной немилосердно сырели ноги, и встреча все откладывалась. Ребенок отнимал все время и силы, но имелось и еще кое-что: она пообносилась. Старые ботики прохудились, теперь без калош в них никуда, платье, в котором ушла из дому, давно отправилось в узел для ветоши, другое, что купил Степан, сначала застиралось, а потом растянулось беременностью. В оставшемся, залатанном, она ходила каждый день и изо всех сил берегла, но ведь ничто не вечно под луной. В общем, у нее не наличествовало подходящего случаю гардероба, зато счастье переливалось через край. Роды явно пошли Тамиле на пользу: лицо помудрело и стало уже, одухотвореннее, щеки подтянулись, глаза углубились, даже стан постройнел. Но она все равно не считала для себя возможным наносить визит maman в старом платье.

Гражданская война уверенно шла в сторону победы Красной армии. Это означало, что скоро вернется Степан, и тогда жизнь заиграет праздничные мазурки не хуже, чем на губернаторском балу. Так казалось до тех самых пор, пока не стукнул первый ком земли по маленькому гробику Есении. Тамила родила ее осенью восемнадцатого, а потеряла в июне девятнадцатого. Младенца забрала лихорадка. Всю зиму и продувную весну они берегли дитя от простуды, а летом тревоги отпустили – вроде бы солнечно, и девочка уже подросла, самозабвенно ползала, даже вылезли первые зубки. Не получилось уберечь. Хворь напала стремительно и за неделю утащила малышку в могилу. Стояло лето, и аккуратная, совершенно кукольная домовинка походила на коробку цветов. Их навалили буйными охапками: ромашки, георгины, флоксы, анютины глазки – все подряд. Под этим душистым покровом спряталось и беломраморное личико, и кружевной чепчик, и смешное пузико в глупом, скроенном наугад саване. Как будто Есения загодя схоронилась под цветами, предпочтя их сырой земле. Мать обеспамятела от горя, отец нетабельно примчался с фронта и запил по-черному. Кстати, этого она ему так и не простила.

Тамиле опротивел их нищий цоколь, она не шла в него, оставалась во дворе в пекло и в дождь. Под крышей ей чудился детский плач, глаза натыкались на крохотные пинетки, погремушки, горшок или кусок пущенной на компрессы пеленки. Тогда накатывало неистовство, било изнутри конвульсивной дрожью, вырывалось наружу воем и ревом. На воздухе отношения с жизнью складывались проще. Она могла часами сидеть возле куста смородины и размышлять, стоило ли срывать одну-единственную ягодку или повременить. Туда же, на грядку, являлась из детства Персефона Ликующая, гордая богиня с порфировым яблоком, нежная и неукротимая женственность. Услужливая память подсовывала затемненные годами ретроспекции, когда покойная бабушка Исидора Альбертовна рассказывала подслеповатую легенду. По-ее выходило, что скульптуру надлежало передавать от матери замужней дочери, тогда могучий оберег сохранит между ними любовь и понимание в любых непростых обстоятельствах. Аполлинария Модестовна не обращала внимания на порожнюю шелуху отцветшего века. Все равно у Исидоры Альбертовны не родились дочери, только два сына – Ипполит и Август. И у прабабки – супруги того самого Витольда Генриховича Осинского, что привез мрамор из далекой Венеции, – тоже имелись два наследника мужеского пола и ни одной дочери. Тамила очутилась первой в списке дочерей, так что волшебство могло и истончиться за непользованием. Однако маленькой Тасе все детство хотелось, чтобы мать когда-нибудь отдала ей эту замечательную вещь, верилось, что силы не иссякли и божество будет мало-помалу помогать. Потом она подросла и забыла всю эту неповоротливую античность. Теперь, потеряв крошку Есению, снова вспомнила. Как знать, вдруг Персефона сумела бы ее уберечь, она ведь накоротке со своим супругом – всевластным Аидом, а он волен забрать чью-то душу или отказаться, оставить на земле. Боги Олимпа обидчивы и жестоки, это не всеблагой и милостивый Спаситель наш Иисус Христос.

Чем дальше заходила в своих размышлениях несчастная мать, тем гуще ложились краски. Персефона уже выступала хранительницей не только доверительной заботы и материнской любви, но и супружества. А вдруг и со Степаном приключится непроизносимое? Аид ведь грозный, может и отомстить за небрежение любимой женой. В нечастые минуты просветления Тамила осознавала, что все это неразумный и бесполезный бред, но так или иначе сетовала на баронессу.

Смерть ребенка разрушила планы: теперь не хотелось никого видеть, а тем более мать, от которой предвиделся только очередной скандал, а может быть, и страшные обвинения. Нет, к этому она еще не успела подготовиться, не зализалась. Раньше ей думалось в ответ на первый же упрек бросить, мол, вы, мадам, плохая мать, раз воспитали такую своенравную и колкую дочь. Теперь выходило, что сама Тамила еще худшая мать: баронесса хотя бы уберегла своего ребенка от болезней, вырастила, а ее дочь-бунтарка не сумела.

Потеряв свое золото, Тамила окончательно повзрослела. Любовь не прошла, но горела неровным огнем, со всполохами. Топливом теперь служил страх. Ей больше не мнилось счастливых будней, жизнь представлялась чередой потерь и разочарований, и она обреченно ждала, из-за какого угла вылетит следующий камень и стукнет ее по макушке.

После похорон мудрая Анастасия настояла, чтобы невестка не сидела дома, а шла к людям, и та вернулась в пошивочный цех. По вечерам до дрожи в коленках не хотелось возвращаться в свой пустой цоколь, поэтому она читала книжки неграмотным девкам и бабам, листала страницы исколотыми, отвыкшими от грубого шинельного сукна пальцами, растолковывала непонятные слова. Пару раз в неделю ее вместе с прочими работницами приглашали на собрания, где до хрипоты спорили о судьбах России. Никто не укорял Чумкову сословием, зато все сочувствовали потере. Простые люди открывали объятия, не глядя на метрики, не спрашивая родословной. Хлопоты помогли забыться. Тамила пропустила через сердце Гражданскую, голод, вечные разлуки с мужем, бессчетные занозы: где он, жив ли, не ранен ли, не пытают ли его в этот самый миг распроклятые беляки? Не вставал лишь один вопрос: любит ли ее Стенюшка? Она знала, что любит бесконечно, больше жизни, что готов отдать за нее и душу, и тело, и даже свою боготворимую партию.

В двадцать первом году Чумков сообщил, что война осталась в прошлом, но не для него. Он получил назначение на Урал и просил ехать с ним. Жена с радостью согласилась: им обоим нелегко приходилось в пропахших Есенией комнатах. В двадцать втором у них родился мальчик, его назвали Кимом – Коммунистический интернационал молодежи. После этого радостного события Степана повысили до комполка. Тамила больше не работала, тряслась над малышом. С Урала они перебрались на Дальний Восток. Там в одна тысяча девятьсот двадцать пятом родилась дочка Владлена – Владимир Ленин. Вскоре пришла новая разнарядка, снова собирались походные рюкзаки, чемоданы, раздавались соседкам кастрюли, ящики, комнатные цветы и с радостным волнением ожидались очередная подвода, потом полуторка, потом «руссо-балт». Двое здоровеньких малышей, привычные домашние хлопоты, любящий муж – это все помогло забыть про Сенюшку. Запутавшись в пеленках и кашках, ползунках и вырезанных из деревяшек пистолетиках, Тамила Чумкова начала чаще задумываться, как же поживала ее собственная мать, чопорная баронесса Осинская, одинокая, потерявшая мужа, покинутая единственной дочерью. Она убаюкивала крошку Владушку у тяжелой молочной груди, и вдруг становилось страшно: неужели эта девочка может вырасти и бросить ее саму, свою мамочку? Ребенок засыпал, нехорошие мысли улетучивались в окно или сгорали в печи, но послезавтра, или через неделю, или через месяц объявлялись снова. И чем дальше, тем чаще.