Текст книги "Звук натянутой струны. Артист театра «Красный факел» Владимир Лемешонок на сцене и за кулисами"

Из архива. Про проклятые вопросы

«Она учила думать. Не обольщаться, не принимать за истину „ложь по мысли и ложь по исполнению“, как говорили старые критики. Никогда не забывать о смысловых планах спектакля. Не стесняться вопроса – зачем это поставлено? во имя чего? В ее статьях ответ всегда был, потому что была точка схода, куда устремлялась мысль», – писала театровед Валерия Лендова в аннотации к сборнику «Театральный роман».

Решив сплотить вокруг себя круг мыслящих людей, Марина Рубина и Валерия Лендова основали газету «Новосибирская сцена» (впоследствии «Авансцена»). Это была первая, единственная и последняя в городе газета, которая периодически (правда, всего раз в год) давала аналитическую картину театрального сезона новосибирских театров. Они же создали и вели секцию театральных критиков при Новосибирском отделении ВТО (ныне СТД РФ), учредившем театральную премию «Парадиз» – единственную премию в Новосибирске, которая объединяла все профессиональные театры города. Жюри «Парадиза» работало под их началом. Новая плеяда театральных критиков оперилась и вошла в профессию с их помощью.

Марина Ильинична рассказывала младшим коллегам, что история театра не пишется одной светлой краской. Судьба художника всегда противоречива и чаще горька, чем безмятежна. Театр нельзя ругать – с ним нужно спорить, и быть при этом всегда доказательной. «Профессия критика не может быть до конца объективной. Но честной – может быть!» – подчеркивала Марина Рубина. Ее внук Евгений Лемешонок подтверждает: «Бабушкин талант был глубок. При всем своем жестком характере она была справедливой. Потому что не понаслышке знала, что на сцене все дается трудом и потом».

Лучше всего цену и меру этой честности испытали на себе муж и сын. Жена и мать актера, Марина Ильинична опасалась, как бы ее не уличили в излишней лояльности к театру, в попытке использовать свое положение для привилегий своим мужчинам. Даже вне работы она никаких привилегий не давала. Иногда им казалось, что они стоят перед ней по стойке смирно.

Монолог главного героя. Про ссоры и упреки

– Моя мама никогда не пела дифирамбов актеру Евгению Лемешонку. На этой почве у них возникали конфликты. В начале моей карьеры она и меня не принимала всерьез. Часто приходилось в этом убеждаться. Председатель областного художественного совета (был такой серьезнейший орган) Николай Чернов, человек тоже порядочный и честный, после обсуждения спектакля «Гнездо глухаря» выразился кратко: «Марина Ильинична, если бы мне было что сказать о вашем сыне, я бы сказал». Мама передала мне эти слова. Не промолчала, не пощадила меня. Знала, что я буду беситься и мучиться, но скрывать не стала. Не щадила меня и тогда, когда выходили критические замечания в мой адрес. Валерия Лендова, имевшая большой авторитет театрального критика, достаточно резко высказалась об одной из моих ранних ролей, а претензии я предъявил матери. «Она не лучше критик, чем я артист!» – выкрикнул я, совершенно не владея собой, и мама так на меня посмотрела… Столько жалости и презрения к этому ничтожеству было в ее глазах… Ничего не сказала, только посмотрела на меня, покачала головой – и отвернулась.

Она была атипичной матерью… Могла сказать: «Какой же ты у меня некрасивый». Потом ей стало возвращаться сторицей. Я, выросший в атмосфере родительских скандалов, обрушивал на нее упреки, претензии, требования… Кричал, обличал, доводил до слез. Сейчас понимаю, что нельзя было этого делать, напрасно я обижал ее, но тогда считал, что она сама взрастила во мне эту беспощадность, – и к себе, и к другим.

Февраль 2016 г.

Вова Лемешонок с мамой. 1964 год. Фото из семейного архива.

В этой семье всё было наотмашь, на нервах, на конфликте. Хлопали дверьми, орали, молчали, расходились, сходились, страдали бессонницей, постоянно доказывали свою правоту и свою правду. Ревностно следили за творчеством друг друга, в неудачах утешительных призов не раздавали, уважали чужое мнение, умели выслушать и принять другую точку зрения, встать на позицию другого, не забывая про свою. И бывало, точный совет, данный вовремя, был ценнее скупой похвалы.

– И Евгений, и Володя – из той породы артистов, которым все дается большим трудом, – рассказывала Марина Ильинична, уже будучи на пенсии, стройная, подтянутая, с утонченными чертами лица и пристальным взглядом. – Они проделывали над собой гигантскую работу. Постепенно набирали – и вдруг вспышка таланта! Володе потребовалось очень много времени, чтобы количество сыгранных ролей перешло в качество. И еще он говорит: я играю на сцене потому, что больше ничего не умею. Но я-то знаю – умеет. Из него мог бы получиться неплохой журналист, писатель, художник. А какие он стихи пишет! Его однокурсник и друг Толя Узденский в своей книжке «Как записывают в артисты» писал: поначалу думали, что в театральное училище Владимир Лемешонок, Лем, как они его прозвали, поступил по блату. А позже убедились, что он умнее, интеллектуальнее, начитаннее многих…

С возрастом ей всё отчетливее стало казаться, что время ее уходит. Она теряет остроту пера, а сын состоялся гораздо успешнее – и в актерстве, и в писательстве. Все его опубликованные тексты, как и статьи о нем, Марина Ильинична методично отслеживала, аккуратно подписывала дату, очерчивала красным стержнем посвященные ему абзацы, листок к листку складывала в личный архив – большую картонную папку с дерматиновым корешком. С каждым годом папка становилась всё объемней. Папка раздувалась от важности. Сам бы он ничего подобного делать не стал.

Настало время, когда ей осталось только вспоминать. Видеть сына на сцене она больше не имела возможности. У нее вообще никаких возможностей не осталось. Теперь они встречались только дома, Лем ухаживал за матерью сам, Женя помогал. Марина Ильинична, после инсульта прикованная к постели, не утратила потребности в чтении. Держала перед собой на вытянутой руке книгу, и особых трудов ей стоило переворачивать страницы. До последнего дня она сохраняла ясность ума, тем трагичнее было ее затянувшееся прощание с утратившей хоть какой-то смысл жизнью.

Не умея избавить родного человека от пытки, наиболее остро ощущаешь свое тотальное безверие. Сентенции типа «бог тебя любит» сомнительны. Земной разум неспособен постичь, для чего дано это испытание. Ладно, оно дано тебе – допустим, для усиления человекости. Но для чего это испытание беспомощному старику, который не может себя защитить и уже ничего не сможет изменить, ответить невозможно. Медленное унизительное умирание – исчерпывающее доказательство ничтожности человека как вида. Облегчение от того, что отмучились оба – одна из уродливых гримас Судьбы. Единственный способ спасения ближнего показал кинорежиссер Михаэль Ханеке в шедевре «Любовь», но это нам не по силам.

Пережив смерть матери, а затем отца, Лем прогнозирует: «Ужасно боюсь, что и мне уготовано медленное угасание. От родителей я, скорее всего, унаследую еще и мучительную старость».

5. Инопланетное чудовище

Монолог главного героя. Про жизнь и смерть

– Я был в прекрасном месте, где меня не было, и вот меня извлекли оттуда и поместили туда, где я есть. Я не хотел рождаться, маме сделали кесарево сечение. У меня всегда было ощущение насильственности моего появления на свет. С первого писка началось сплошное насилие. Жизнь – гнет. И существительное, и глагол. Высшей мерой для меня стал приговор к жизни.

Март 2016 г.

1960 год. Фото из семейного архива.

Есть подозрение, что он родился в рубашке. Еще бы – судьба определила ему место в уникальной семье, обеспечив все условия для интеллектуального развития, свободы самовыражения, формирования актерской индивидуальности. Одарила благородным обликом, аристократической худобой, голосом необыкновенного тембра. Не говоря уже об ослепительном таланте, помноженном на одержимость актерским трудом. Но он с остервенением рванул рубашку, превратил ее в рубище. Нагородил на ровной дороге преград, накопал ям. Пустился в путь спотыкаясь и падая, чтобы, отталкиваясь от колдобин и кочек, взлетать ввысь.

То, что самая большая его проблема – он сам, Лем сообразил еще в колыбели. Его память с самого начала была специально устроена для собирания негативных впечатлений. Таково одно из самых первых воспоминаний детства. Малыш, закутанный в шубу и шаль, выкатился из подъезда в зимний двор, раскинул ручонки, радостно бросился навстречу первому встречному. Им оказался хулиганистый пацан из соседнего дома. Он был занят решением своих личных вопросов и отреагировал по-простому, то есть толчком в грудь. Вовка, выкарабкиваясь из сугроба, сделал суровый вывод: этому миру нет до тебя никакого дела, ты всегда будешь в нем чужим.

Школа номер 99 была заточена явно не под него. Попав сюда из другого коллектива в виду переезда в новую квартиру на Свердлова, восьмилетний Лемешонок отождествил понятия «новенький» и «чужак». И не придумал ничего лучше, как назначить себя таковым на все школьные годы прекрасные. Окружающая среда тому способствовала. «Посмотрите-ка, он у нас из актерской семьи! – изгалялась учительница К.Н. – Я, может, тоже могла бы быть актрисой! Но надо кому-то и работать!».

Этот мальчик реагировал на замечания взрослых нервно, то есть враждебно. На похвалу тоже реагировал, но, как полагается рефлексирующим интеллигентам, делил ее на тринадцать. А критиковать его никто не имел права, поскольку на это есть он сам. Учителя советской школы данного факта не учитывали. Им было чуждо явление инопланетного чудовища. У них, в целях самосохранения, выработалась на него идиосинкразия. В его поступках они усматривали наглый вызов, злонамеренный бунт, покушение на свой авторитет. Бесила его живость, бесили дерзость и независимость, бесили ответы невпопад, а особенно бесил распухший портфель, который постоянно валялся в проходе между партами.

Юный Лемешонок запихал в него все имеющиеся у него учебники и с тех пор ревизию не производил. Ярко выраженный холерик, он время от времени яростно швырял их об стену, если заставляли делать уроки. Или на глазах математички в знак ненависти сжевывал страницу из учебника. К.Н. грозилась, что поставит в классном журнале напротив его фамилии пометку у. о. В смысле, умственно отсталый ученик.

Монолог главного героя. Про злобу и ненависть

– Учебу я возненавидел. Очень быстро понял, что не люблю и не хочу учиться. Особенно меня бесила математика! У меня мозг выключался, когда я открывал учебник! Тошнило от всей этой абракадабры – цифр, скобок, примеров, формул. Мама наняла мне репетитора по математике, а я засыпал – сначала отключался внутри, потом снаружи. Литературу я тоже невзлюбил. Все, что я говорил и писал, учителям не подходило. Сочинение на тему «Береги честь смолоду» я написал про Гамлета, и оказалось, что я неверно все понял. Ума не приложу, как можно было существовать в советской школе, где не учили думать, а диктовали, как нужно думать. А я был склонен к самостоятельному мышлению, что было категорически не приемлемо, и поэтому я был двоечником…

Мама очень любила фильм «Доживем до понедельника». А я считал его приторно-лживым, не имеющим никакого отношения к советской школе, да и к самой жизни. Правда, в седьмом классе у меня возникла светлая полоса. Директор школы, литератор, оценил, как я прочитал монолог Чацкого. Что-то он во мне узрел – и стал вызывать меня к себе в кабинет, ходить на уроки, в общем, курировал. Но эта светлая полоса быстро закончилась. Я подвел директора, продолжая получать двойки по всем предметам. Он разочаровался во мне – и потерял ко мне интерес.

Апрель 2016 г.

«Бестолочь!» – огорчалась бабушка Анна Андреевна, добрейшей души и редкого природного ума человек. Лем мог концентрироваться лишь на том, что сам выбирал, усваивать только то, что ему было интересно, думать над тем, что, по его незрелым ощущениям, того стоило. Напитавшись дома духом свободной мысли, он возненавидел стандарты, клише, правила, приторное лицемерие учителей, казенные формулировки школьных учебников, фальшивый энтузиазм советских книг. Собственные приоритеты вытесняли список обязательной литературы, в который он даже и не заглядывал.

Домашняя библиотека, считавшаяся главным достоянием семьи, таила целые миры. Она сохранена по сей день, несмотря на нынешнее пристрастие Лема к электронным книгам. На одной полке стояли романы Достоевского и Ильфа с Петровым, соседство которых отражало противоречия его характера – темную мрачную бездну и светлое легкое остроумие. Была исследована чуть ли не вся опубликованная советскими издательствами фантастика, включая Азимова, Кларка, Уэллса, Беляева, Михеева, а также второстепенных пропагандистов светлого коммунистического завтра. Первым номером значился «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких, прочитанный с десяток раз. Майн Рид и Эрнст Гофман, увлекавшие в иные измерения, изучены вдоль и поперек. Из богатейшего наследия Дюма предпочтение отдавалось «Графу Монте-Кристо», восхищавшему неудержимым стремлением к цели, даже если это была такая недостойная цель, как месть. Среди литературных кумиров фигурировал также Робинзон Крузо, полный неиссякаемой воли к жизни. «Записки о Шерлоке Холмсе» поразили магнетическим сюжетом, интеллектуальными ходами, железной логикой заглавного героя. Вот что такое, оказывается, детектив! Захватывает, увлекает, позволяет забыть о презрении к себе! Дал эту книгу дедушке Семену Петровичу, литературой не увлекавшемуся. Прочитав ее не спеша, тот сдержанно оценил: «Спасибо, очень хорошая книга».

Преподаватель журфака свердловского университета, где училась Марина Рубина, любил повторять: «Чтение газеты „Правда“ каждый день в течение шести лет может заменить высшее образование». Профессор свято в это верил, и вдохновенно преподавал техгаз (технику газетного дела). В юности Марина Ильинична добросовестно читала вышеупомянутую газету, но постепенно на этом примере убеждалась, как не надо писать. А Лем туда и вовсе не заглядывал, и высшего образования не получил. Его заменила мировая классика, которую он переплавлял в образы своих будущих персонажей и собственную картину мира.

До одноклассников дошло, с кем имеют дело. Особенно когда стали понимать, что учебные оценки не соответствуют размеру разума. Кто-то из девочек выговорил мудреное слово «интеллектуал», и оно навсегда приросло к нему в качестве амплуа. Другого амплуа, что значило бы всего одну краску в палитре, у него не будет.

Однако уже тогда Лем четко разделял склонность думать – и собственно ум, то есть житейскую смекалку. Он не считал себя умным, поскольку был категорически не способен состыковываться с реальностью. Его территория была не здесь, а существует ли она вообще, сие не ведомо. Лем тупо не вписывался в повседневность с ее обязательной политинформацией раз в неделю перед математикой, общественными нагрузками, пионерскими сборами, смотрами строя и песни, потасовками в раздевалке, давкой в транспорте, очередями в магазинах. Из гастронома выходил без покупок, из парикмахерской нестриженый. Бесполезно было давать ему какие-то поручения и втолковывать очевидные вещи. Его пионерский галстук приобрел подозрительно рыжеватый оттенок, был прожжен утюгом и завязан как попало. Священный атрибут советской школы часто оставлялся дома. Вернее, забрасывался за диван. Вступать в комсомол Лем не пожелал. Да никто туда его и не звал. Какой с него спрос – «бестолочь».

В старших классах его заворожила поэзия. Много знал наизусть из Лермонтова, Блока, Евтушенко, Вознесенского. Упивался Пушкиным, читал его сам себе вслух, постепенно проникаясь масштабом его личности. Тайно сочинял сам, доверяя свои рифмы общей тетради, от которой не осталось и следа. Одноклассники располагались по другую сторону баррикад. Для них стих был тарабарщиной. А одноклассницы восхищались тому, как могли скучные безликие строки из книжки чудесным образом преображаться, становиться живыми, как могут так гореть глаза, будто вселенную вмещают. Лем пользовался успехом у этих возвышенных существ, причем пользовался весьма азартно. Самая красивая девочка его соблазнила, но с ней не заладилось, и он безмерно страдал. А кто-то безмерно страдал по нему, однако это не мешало мучиться от собственного несовершенства.

К тому же он отдавал себе отчет, что первым по популярности у созревающего женского пола в 8 «Б» был его закадычный одноклассник Лёха Аксанов. Лихач сочетал в себе ценные качества, которые Лему и не снились: красив, высок, играл на гитаре, замечательно рисовал, благодаря ему Лем пристрастился к художествам. А главное, Аксанов умел драться и материться. На медиане школьного обучения Интеллектуал и Лихач начали пить и курить, а к восьмому классу заделались настоящими мэтрами этого дела. Выйдя от Лема на вечернюю улицу, они, пошатываясь, кричали в темные окна обкома: «Долой Горячева!». Никто не отзывался, видать, сильно были напуганы. А особенно весело было 7 Ноября и 1 Мая – шагать в колонне бодрых демонстрантов, вздымая над толпой портреты мордатых вождей, и предвкушать, как при очередной остановке, когда все будут топтаться на месте и ждать команды к дальнейшему передвижению, они нырнут в ближайший двор и стремительно откупорят бутылку с трудом добытого портвейна.

Самым умным одноклассницам оказывалась честь составить компанию. Одна растяпа, зажав под мышкой огромную бутыль винища, поскользнулась и еле удержала равновесие. Бесценный сосуд грохнулся оземь, точнее, на лед. Пока он, сверкая темным стеклом, долго-долго катился в рапиде, парни, не сводя глаз с сокровища, решали, какое наказание изобресть преступнице. Но тара чудом осталась цела, содержимое было распито на шестерых, и очень быстро собутыльники придумали, где взять еще.

Монолог главного героя. Про курение и кумира

– Курить я начал не для удовольствия. Не сладострастием согрешил, но тщеславием. С сигаретой я казался себе значительно больше похожим на Стива Маккуина, чем без. Случилось это, кажется, в пятом классе, а в шестом начал даже удовольствие получать. А бросить решил лет в тридцать пять с целью опять таки тщеславной – доказать себе, что могу быть похожим на Стива Маккуина теперь уже не сигаретой, а моральной силой. Бросал долго, постепенно снижая количество сигарет. Получилось бросить. Доказать не удалось. Теперь уже вовсе ничем не похож на Стива Маккуина. Чего, в прочем, и следовало ожидать.

Сентябрь 2016 г.

Окончив школу и освободившись от пут, они куролесили так, что сами диву давались. Аксанов после травмы черепа, нанесенной ему в 19 лет в свирепой драке на просторах Центрального кабака, чудом родился второй раз, c металлической пластиной в голове, но совсем другим человеком стал только в 45, после инсульта. Он многое позабыл, но с удовольствием рассказывает свою любимую историю. Летом родители Лема уехали в отпуск на целый месяц. На абсолютную свободу намекал многоуважаемый шкаф, а отдалял ее добротный замок на его стеклянных дверцах. За ними красовалось штук 200 коллекционных бутылок Лемешонка-старшего. Друзья изгалялись: видит око, да зуб неймет. Однако Аксанов был хитрый. Он придумал способ проникнуть в хранилище с обратной стороны. Дружки поднажали, отодвинули шкаф от стены, оторвали картонную стенку. Тут-то свобода и началась. Особенно хорошо было приезжать к Аксанову на дачу. У поставщиков дармового алкоголя появились взрослые друзья, которые их уважали и всегда были рады встрече.

Жили азартно, на драйве! Завоевание мира было впереди, а пока упивались юностью, перед которой не было преград. Одна из милых веселых подруг, с которой Лем по ночам лазил в форточку театрального училища, чуть было не сделалась Ирой Лемешонок. Даже свадебные кольца приобрелись. Но стремительным потоком дней планы на семейную жизнь были сметены и размыты настолько, что Аксанов, работавший ювелиром и обладающий редкими связями, нашел покупателей для священных символов брака. Деньги были дружно пропиты. Вскоре Лихач без особого труда заработал на новые кольца, и Ирочка стала Аксановой.

В ту пору Лем заканчивал театральное училище, а его лучший друг уже был отчислен по банальной причине из Сибстрина, где он планировал выйти в архитекторы. Кроме того, там функционировал народный театр, репетиции и спектакли которого весьма интересовали Аксанова, когда было лень идти в гости в театральное училище. В актеры его не тянуло; лидер по натуре, он полагал, что его дело командовать другими, то есть режиссура. Но так и не доказал этого ни себе, ни людям.