Текст книги "Хореограф. Роман-балет в четырёх действиях"

Он знал, что станцевал хорошо. Так, как хотел: столько раз репетировал, оттачивал каждое движение, да и настроение было отличным, как будто какой-то подъём – мой собственный, особенный номер… поклон, аплодисменты, всё заслуженно.

– Молодец! – Нонна Борисовна была за кулисами, её похвала стоила дороже аплодисментов зала. – Зайди завтра ко мне… и вы тоже, – кивнула она подошедшей откуда-то Маме.

И уже опять смотрела на сцену, как будто забыв и о нём, и о своих словах.

Но она о них помнила.

– У мальчика большие способности и перспективы и, может быть, большое будущее, – начала она, глядя на Маму и обращаясь к ней, а не к нему. – Вы не думали о поступлении в Вагановское?

Конечно, его-то не надо уговаривать, а вот родители… не все родители хотят, чтобы их сыновья (особенно сыновья!), даже хорошо, отлично танцующие, навсегда связывали свою судьбу с балетом. Танцы – это чудесно, мило, задорно, но это годится для детей и подростков: чтобы были при деле, чтобы не затянула «улица», а потом надо взрослеть, выбирать серьёзную, настоящую профессию, заниматься математикой и физикой, поступать в университет или институт… иногда можно и потанцевать, везде же есть художественная самодеятельность.

Танец. Дом культуры «Красный октябрь»

Дворец пионеров, танец «Игрушки», 1967 г.

– Вагановское? – радостно ахнув, подхватила Мама. – Вы думаете, это возможно?..

– Всё будет зависеть от Васи, но я советовала бы ему попробовать. Скоро набор на следующий учебный год, а он как раз заканчивает четвёртый класс. Но вы понимаете, что тогда ему надо будет оставить обычную школу?

– Да… я понимаю, – Липа понимала совсем другое: ей предстоит выдержать очередную домашнюю битву, и, может быть, не одну. Выпрямить спину, ощутить себя не милой любимой «Липочкой», а гордой «Олимпиадой» и настоять на своём.

Потом они ехали домой и говорили, говорили: это снова было их маленькой (нет, настоящей, большой!) победой, сама Ястребова советует… Вагановское – это же мечта! А что скажет папа? Они оба знали, что он скажет, и были готовы к спорам и ссорам. Впереди был пятый класс французской школы, важный учебный год, когда прибавится много новых предметов, и папа, разумеется, не одобрит перехода в училище… в Вагановское – так приятно было снова и снова повторять это манящее название.

Липа в который раз вспоминала «Историю одной девочки»: толстая жёлтая книжка, изданная «Детгизом», о детстве Галины Улановой, ею тогда зачитывались все девочки, Липа брала её в библиотеке (купить было невозможно, тираж 59-го года разошёлся весь, когда она ещё не вернулась в Ленинград), пересказывала маленькому Васе… то самое легендарное Вагановское! Для папы, увы, Галина Уланова не аргумент и не героиня – так, нечто красивое и особенное, но это всё далёкая, театральная, не наша жизнь! Конечно, далёкая – это же сказка, но в неё можно попасть, и я попаду, мам! Даже в песне поют, что можно сказку сделать былью, правильно?

Его не приняли.

Неудача, провал, удар, которого он никак не ожидал.

Училище находилось на одной из самых красивых улиц Ленинграда – улице Зодчего Росси. Это тоже был Дворец – больше и значительней Аничкова; колонны, коридоры, фойе – всё здесь было огромным, старинным, классическим, это был Храм… да, советский пионер, никогда не задумывавшийся ни о каком Боге (только мифы Древней Греции да неясные рассказы Бабушки!), не привычный к посещению церкви, испытывал перед этим зданием те же чувства, что верующий около настоящего Храма.

Приёмные экзамены в училище проходили в несколько туров: проверяли музыкальность, чувство ритма, растяжку, прыгучесть, выворотность – всё это казалось уже знакомым и не пугало. Перед этим нужно было пройти комиссию, на которой придирчиво оценивались физические данные будущих балерин и танцовщиков.

Вася вместе с несколькими незнакомыми мальчиками привычно разделся до трусиков, выпрямил и без того прямую спину, встал как можно ровнее. Явно лучше других, вошедших с ним мальчишек: они не знали правил балетного мира, смущались, раздевались медленно и неловко. За столом в приёмной комиссии сидели три или четыре человека – не запомнилось, мужчины или женщины, и вызывали по фамилии, по одному.

Надо было выйти из ряда и встать перед ними.

Осмотр длился меньше минуты. Его не просили ни подпрыгнуть, ни станцевать, даже на его растяжку никто, казалось, не обратил внимания. Две недовольные тётеньки быстро ощупали его руки и ноги, переглянулись и слегка презрительно поджали губы: «Пухленький… щёчки какие! не годится… можешь идти, мальчик!».

Как же так?! Ведь я так хорошо танцую! Меня похвалила сама Нонна Ястребова, для меня поставили специальный танец… как же музыкальность, танцевальность, выразительность?! Неужели это всё неважно, и при чём здесь какие-то щёки?!

Неужели он толще этих неуклюжих мальчишек, которые прошли во второй тур?! Не может быть, он же стройный, никто и никогда не говорил ему, что… Бабушка с любовью трепала по щеке… как же он сейчас ненавидел эти щёки, эти толстые («пухленькие?») руки, всё своё неправильное, не подходящее для балета тело! Нет, этого не может быть, я-то знаю, что моё тело может танцевать, что оно гибкое и стройное, что оно уже многое умеет…

– Я всё равно поступлю! – закричал он. – Вы всё равно меня примете!

Мама рассказывала (сам он плохо помнил дальнейшее), что он бился в истерике, плакал, она прижимала его к груди, как маленького, как давно уже не… и пыталась успокоить, уговорить. Да-да, в следующем году обязательно!

Она сама чуть не плакала, но была взрослой и понимала, что это не конец света. Ты поступишь, говорила она, не всё получается с первого раза, Васенька, это просто недоразумение, временная неудача, они не разглядели тебя, они ошиблись, а ты у меня молодец… ну не плачь, мой хороший! Вспомни Галину Уланову, сколько трудностей она пережила… но она почти жила здесь, в Вагановском, мама, а меня не приняли! Как ты можешь сравнивать?!

Его горе было глубоким и острым – а рядом с ними так же горько рыдал другой мальчишка: его приняли, а он так не хотел сюда идти! Его насильно привела мама, хотевшая сделать из сына звезду… интересно, что с ним потом стало? Остался ли он в училище, бросил ли его через год, пополнил ли ряды какого-нибудь провинциального кордебалета? Или смог полюбить балет – и благодарен властной маме и случайному везению? Тогда, конечно, Васе было не до этих размышлений, острая зависть к принятому мальчишке забылась не сразу, он долго не мог опомниться и прийти в себя.

– Может, оно и к лучшему, – коротко сказал папа.

«Я всё равно поступлю!» – упрямо и мрачно думал он.

Во Дворце пионеров его встретили обычные шуточки Кореневского: он был известным весельчаком, шутником и насмешником, «душой коллектива», все обожали его подчас грубоватые шутки и «подколки»… кроме, конечно, тех, над кем он подшучивал.

Ястребова утешала его, как могла.

Надо уметь проигрывать, это не конец света, надо пытаться снова и снова, ты способный, ты сильный, ты непременно поступишь на следующий год – всем известные правильные слова, прописные истины, в которые так сложно поверить в момент неудач.

Когда кажется, что рушится весь твой мир, а до следующего года – как до Луны!

Но следующий год (как и все остальные года) наступил ровно по календарю; Вася, к ужасу переживших блокаду Бабушки и Мамы, похудел почти до прозрачности, закончил пятый класс французской школы – и на этот раз поступил легко и уверенно.

Как будто вошёл в родную, гостеприимно распахнутую перед ним дверь.

Вася

Мама и Вася – на гастроли!

А память сохранила не этот, успешно выдержанный экзамен, а то первое детское горе, ту казавшуюся роковой неудачную попытку, которая, к счастью, не смогла выбить его из колеи, а лишь закалила и без того упорный и сильный характер.

В балете, как и в жизни, успех – это лишь количество предпринятых попыток.

Можно и вообще никому не рассказывать о неудачных.

И никто бы никогда не узнал, что один из самых востребованных хореографов мира не сразу поступил в Вагановское училище, что он горько рыдал в фойе, проклиная свои якобы пухлые детские щёки.

Но это было – и пусть останется и на этих страницах.

…Через шесть лет, когда он блестяще станцует на выпускном чудесное па-де-де из старинного балета «Талисман», «тётенька» из комиссии подойдёт к нему с поздравлениями и извинениями.

«Я была не права, – скажет она, – что не приняла тебя сразу. Но я тебя запомнила. Молодец, что пришёл второй раз!»

Но до этого ещё предстояло дожить.

Храни меня, мой талисман…

Танцует Василий Медведев. Выпускной вечер Вагановского училища, Кировский (Мариинский) театр, 1976

Действие первое. Экзерсис

Картина вторая. Святая святых

Ленинградское!

Академическое!

Хореографическое!

Училище (выдох, лёгкая пауза)…

Имени!

Агриппины!

Яковлевны!

Вагановой! – каждое слово из этого выученного наизусть названия хотелось произносить отдельно, чётко, с самой большой буквы, по слогам, важно и гордо, с восклицательными знаками.

Не каждому дано не только входить сюда, но даже выговаривать эти длинные, казавшиеся особенными слова. Теперь он имел на это полное право, он был не посторонним, это было его – его родное, его собственное! как дом, как семья! – самое лучшее в мире (это правда, а не детское выражение!) Училище.

Колыбель танца.

Святая святых балета.

– Здравствуйте, ребята! В эфире «Пионерская зорька»! – больше он никогда не слышал этих утренних позывных: ежедневная радиопередача начиналась без двадцати восемь, а он в это время уже садился в трамвай номер пять.

Занятия начинались в восемь тридцать, но ведь надо было доехать, успеть переодеться. Это навсегда осталось в памяти: ранним утром он спешит на трамвайную остановку – особенно помнятся тёмные ленинградские зимы, мороз подчас до двадцати градусов, но это не было причиной пропустить хотя бы один день занятий, не встать вовремя… норма для дисциплинированных детей спорта и балета.

Наверное, кто-то бы сказал, что это потерянное детство. Да, такие дети взрослели рано, моментально становились самостоятельными, не интересовались ерундой вроде игрушек и детских шалостей – потом они ни о чём не жалели. То якобы потерянное детство равняется ещё одной, почти взрослой, очень интересной и насыщенной жизни.

Начиналось с муштры: ранним тёмным утром замёрзшие мальчики стоят у станка лицом к серой стенке, их заставляют снова и снова (по много-много раз, не сосчитать!) делать одни и те же движения… ему казалось, что он был к этому готов.

Оказалось, что Вагановское – вовсе не то же самое, что Дворец пионеров.

Это уже не самодеятельность, где всё-таки на первом месте были танцы, где их иногда хвалили не за результат, а за попытку его достичь, где требования к танцорам были на порядок ниже: это же просто дети, юные пионеры, сегодня они пляшут, а завтра сдают ГТО, поют, маршируют или играют в «Зарницу», мы просто растим всесторонне развитого строителя коммунизма, танцы – это для радости.

Да, там тоже были занятия у станка, была дисциплина, был профессиональный подход педагогов, но здесь… казалось, что всё началось с самого начала, причём на каком-то новом, более суровом витке.

Он думал, что умеет тянуть подъём. Что у него хорошее грандплие, что он тысячи раз делал батманы тандю… нет, всё не так, надо ещё лучше, ещё точнее.

Выше, шире, ниже! Чётче, круглее, жёстче!

Руки, плечо, колено! Препарасьон!

Команды следовали за командами, замечания сыпались, похвалы не дождёшься, и мальчики повторяли и повторяли эти, казавшиеся уже почти бессмысленными, отдельные, вырванные из живой плоти танца, мёртвые движения. Которые как будто превратились в самоцель… когда же мы будем танцевать, когда?! Скорее бы… но зимы в Ленинграде тёмные и длинные, до белых ночей далеко.

Он поступил в экспериментальный класс: обычно в Вагановском учились восемь лет, а им предстояло пройти ту же программу всего за шесть. Может быть, поэтому муштра, и так необходимая в балете, была в их случае ещё более жестокой? Пятилетка в три года – вся страна спешила жить и ставила рекорды, и в области балета тоже решили попробовать? Искусство балета не очень-то жалует эксперименты, в нём всегда больше архаистов, чем новаторов, все трепетно жаждут сохранить всё, как было раньше… тогда ещё, при великих; балет консервативно сопротивлялся идеологическим новшествам, принимая в угоду советской власти лишь их формальную сторону, но никакое искусство не выдержало бы без перемен. В конце концов, и великие были новаторами! Вспомните хотя бы Фокина… да и акселерация, изменение условий жизни – детям по силам освоить программу за шесть лет, просто надо больше работать.

Очень просто: «ещё» больше.

У них всё получилось: в последний год обучения их соединили с теми, кто поступил раньше и учился восемь лет, они сумели, превзошли самих себя, доказали, справились. Учились ударными темпами, повторяя и повторяя, занимаясь и занимаясь…

– Ты знаешь – скажет он через много лет, – вот ты просишь меня вспоминать поподробнее… описываешь всё так живо и похоже, и я погружаюсь в те времена и вспоминаю, например, длинные ногти: их одна дама-педагог вонзала в мышцы, если я плохо их напрягал. И я так боялся её ногтей и старался держать мышцы, как мог, изо всех сил! Не надо, наверное, об этом писать? А то получится ад какой-то, издевательство над детьми, сплошные страдания – а я ведь был абсолютно счастлив! Всё это своё так называемое «потерянное детство», все шесть лет в Вагановском, я был счастлив! Об этом и будем писать!

Да, они были счастливы – дети с театральной улицы.

Кинофильм с таким названием снимут об их Училище в семидесятые годы, но никто в СССР его, к сожалению, не увидит.

Счастьем было рано утром приходить в Вагановское, входить в это здание… да-да, чуть дыша (хотя часто задыхаясь от бега), как в Храм!

Их так воспитывали, и это было правильно! Вокруг были настоящие и прошлые легенды, историей дышал каждый закуток школы… стоило только представить себе, что по этим коридорам и залам ходили великие Павлова, Нижинский, Кшесинская, Фокин и многие-многие другие! А сами педагоги школы, их появление в училище, это надо было видеть: они всегда входили, как на сцену, а удалялись под одним им слышимые аплодисменты… плеяда великих артистов. Страшно представить: танцевавших перед самим императором – живая история.

Дудинская³, Сергеев⁴, Зубковская⁵, Балабина⁶, Тюнтина⁷ – делай, делай сноски, писатель, не рассчитывай на читателя, сегодня мало кому что-то говорят эти имена, узок круг… этих революционеров, привычно подхватываю я. Только «балетные» помнят, да и то…

Имена, имена, имена – преподаватель истории балета, сама уже почти легенда, ходячая энциклопедия Мариэтта Харлампиевна Франгопуло⁸ читала лекции обо всём и обо всех.

Ученики заслушивались. Запоминали истории, имена и даты, что-то забывали или по-школьнически пропускали мимо ушей; Франгопуло повторяла и чередовала свои рассказы, казалась сказочницей или – нет! – сказительницей: откуда было в те времена узнать всё то, чему она была свидетелем?

Прошлое замалчивалось, вокруг существовало только настоящее: алые знамёна на тускловато-сером фоне, и невероятно прекрасное, сияющее (и верилось, что близкое) коммунистическое будущее.

В рассказах Франгопуло прошлое оживало: Императорский балет, хореографические опыты начинающего хореографа Георгия Баланчивадзе (слышали фамилию Баланчин⁹? запомните!), премьера танцсимфонии Фёдора Лопухова¹⁰ «Величие мироздания»… мы его танцевали в двадцать третьем году… ничего себе, моя Мама только родилась, а она уже танцевала! Франгопуло ушла со сцены за десять лет до его рождения – как давно, целая жизнь!

Двенадцатилетним было трудно представить, что эта старая, довольно грузная женщина была такой же лёгкой и тонкой, как девочки из их класса, такой же, как нынешние звёзды Кировского. Как совместить девушку с портрета, написанного самой («как это – кто?! известнейшая художница!») Зинаидой Серебряковой, с нынешней Франгопуло?

С пастельного портрета смотрела прекрасная нежная незнакомка в костюме для балета «Карнавал». На детей насмешливо смотрела немолодая, уверенная в себе дама в очках и вязаной кофте. Преображалась, начиная рассказывать, становилась обаятельной, неотразимой… у Васи навсегда осталась эта способность искренне любоваться пожилыми людьми: красавицей казалась ему его давно не юная Мама, красавицами были и оставались все постаревшие балерины, все его педагоги, с которыми он потом долго поддерживал дружбу: не мог и не хотел разрывать эту пуповину, связывающую его с детством и годами ученичества. Счастливое свойство – восхищение старостью…

Мариэтта Франгопуло не принимала невежества: как, вы не знаете, кто такой Дидло?! Которого упоминает Пушкин в первой главе «Евгения Онегина»?! Сыпались цитаты, даты, факты, а вот и прижизненный портрет Шарля Дидло, смотрите!

Она начала собирать всё, связанное с петербургским балетом, ещё в молодости. Весь никому не нужный хлам, сметённый и сброшенный революцией с корабля истории: пожелтевшие фотографии выпускников Императорского театрального училища, старые пуанты, детали костюмов, афиши, снова чьи-то дореволюционные фото – она хранила, наверняка пряча и немного опасаясь, всё это старьё, и эта коллекция стала основой задуманного ею Музея истории Вагановского училища.

Она просто подарила всё это Училищу – бесценные, а по зарубежным и современным меркам очень дорогие вещи, их бы на Сотбис; она была щедрой и бескорыстной, и прижизненный портрет Дидло и сегодня висит в Музее. Когда-то это была небольшая комната, потом Музей рос, обрастал экспонатами, и Франгопуло была его постоянной хранительницей и смотрительницей.

Мариэтта Харлампиевна Франгопуло, фото из архива Василия Медведева

Теперь она сама – часть истории, и в Музее рассказывают и о ней.

Тактично умалчивая о том, что из Училища и из музея, созданного ею, её уволили: в интернете можно прочитать, что она руководила музеем до самой своей смерти, но это не так.

Она, некогда не побоявшаяся сохранить дореволюционные фотографии, в шестидесятые-семидесятые годы не боялась поддерживать контакты с зарубежными, мало кому тогда доступными звёздами, говорила о них без трепета (перед властями!)… позже, когда он уже был в предвыпускном классе, некоторые не без злорадства шептали: «Договорилась!». Но таких было меньшинство – почти всем было больно и обидно, когда её, саму Франгопуло, специалиста высочайшего класса, живую часть Вагановского, «попросили» уйти. Было по-человечески жаль её: чем ей теперь жить, если она жила всем этим: училищем, балетом, учениками?! Но ещё жальче было оставшихся без неё учеников: потеря таких уроков невосполнима. Наверное, как-то так и утрачивается связь времён, и беда приходит в датское королевство, и пропадают рукописи, и тонут атлантиды цивилизаций?

Вася дружил с ней: по-ученически, восхищаясь, а ей импонировал интерес этого мальчика к истории, не всем же интересно что-то переписывать в архиве, восстанавливать старинные балеты, а он… маленькая и тоненькая, такая хрупкая, но не распадающаяся цепочка времени. Он навещал её и тогда, когда она попала в опалу и одиноко старела в маленькой однокомнатной квартирке на окраине города, и Франгопуло любила и ценила его визиты. Не дожила до его поздних, уже зрелых постановок: его собственного «Онегина», его реконструированной «Эсмеральды», его классически безупречного «Корсара». Но он знал: ей бы понравилось.

В репетиционном зале

…А какой красавицей была Лидия Михайловна Тюнтина!

Сохранился портрет: она в белоснежной блузке, с камеей, в чёрном пиджаке – прямая, строгая, чем-то похожая на Ермолову со знаменитой картины.

Дети её обожали: педагог от Бога! С младших классов она занималась с ними так называемой (о этот вездесущий советский новояз!) «производственной практикой», то есть репетировала и готовила детей для спектаклей Кировского театра. Да-да, они наконец-то танцевали – на настоящей, прославленной сцене!

Вася запомнил свой первый выход на сцену Мариинки – тогда, конечно, Кировского.

Кажется, именно Лидия Михайловна сделала тот вечер незабываемым? Твердила своим маленьким воспитанникам: «Этот Театр… его дух, история, кулисы!», и заставляла их повторять и повторять уже, казалось, отрепетированные движения, и доводила до слёз… что это было – детские номера из «Тропою грома», «Золушки», «Спящей»? Всё это навсегда с ним: наизусть, в памяти, в снах.

Как он волновался, господи!

Пришла Мама, пришла приглашённая Мамой Нонна Борисовна, и эта атмосфера, и полный зал публики… Мариинский театр – и я… Он помнил свой неудачный выход на школьную сцену – уже здесь, в училище. Его вдруг охватило страшное волнение при исполнении знакомой, хотя и непростой классической вариации, он (стыдно вспомнить!) три раза упал. Казалось, жизнь кончена. Но сам Сергеев остановил показ и спокойно предложил Васе начать всё с начала. В его тоне была поддержка и понимание: с каждым такое было, посмотрим, сумеешь ли перешагнуть через это.

Волнение немного улеглось, он собрался, и вторая попытка оказалась удачной.

И дебют в Мариинке прошёл хорошо, почти незаметно.

Осталась только эта точка, веха, отмеченная Лидией Михайловной (и Мамой!): ты вышел на сцену Мариинского театра!

Детские выступления в настоящих спектаклях постепенно готовили их к будущим сольным партиям, к профессиональному умению владеть собой, не поддаваться этому неизбежному волнению, но пользоваться им: равнодушие в их деле ещё опаснее, вы артисты, а не машины! Вы должны войти в роль… их учили и актёрскому мастерству: балет же не спорт, это искусство – и не только танца, но и перевоплощения. Одной техники мало, это только основа, а главное в балете – это душа. «Душой исполненный полёт»… вы должны жить ролью, жить!

Великолепный педагог по актёрскому мастерству Татьяна Ивановна Шмырова¹¹, бывшая балерина Кировского, ученица самой Вагановой; она получила блестящее образование: театроведение, аспирантура ГИТИСа, обладала талантом драматической актрисы, потрясающей мимикой, могла рассмешить и заставить плакать… при этом была добра, смотрела внимательно, умела тактично похвалить любого. После резких окриков в репетиционных залах, суровых замечаний и острых ногтей она казалась детям доброй феей, и с ней они не комплексовали, раскрывались, были свободны и раскованны, хотя учились-то – лицедейству.

Несколько вечеров в неделю Вася был занят – «занят» в театральном смысле этого слова: танцевал в спектаклях Кировского и Малого театров оперы и балета. А ведь были ещё и школьные спектакли, и ёлки, и выступления в Москве… вот какое детство – вовсе не потерянное! С утра, с ранней пробежки до трамвая номер пять, и до позднего вечера была насыщенная событиями жизнь.

Уроки начинались в восемь тридцать: первыми шли занятия по классическому танцу.

Педагог старших классов Геннадий Селюцкий¹² был молод, ещё танцевал, бежал-торопился после уроков в Кировский театр: самому надо было репетировать.

…Всё повторяется: сейчас он, Василий, ставит «Эсмеральду» в Братиславе – и молодой, ещё танцующий, педагог из балетной консерватории помогает на сцене своим совсем юным ученикам, а потом с волнением следит за ними из-за кулис. И сразу вспоминаются собственные ученические выступления в Кировском: тогда за кулисами всегда стоял Селюцкий и переживал за них, своих мальчиков. И поддерживал, защищал… иногда было от кого! Не забыть ту Народную артистку, которая, к ужасу Васи, обругала их такими грубыми, грязными (как шпана во дворе!) словами – за то, что они как-то не так несли её в роли нежной спящей Авроры… что тебе снится, крейсер «Аврора» – для балетных детей эта песня всегда звучала немножко странно…

От Селюцкого им часто доставалось: он ругался, кричал, в сердцах снимал с ноги и швырял туфли… мог и стулом кинуть! Классика, гоголевская комедия: такие страсти, что увлечённый учитель готов и стулья ломать!

– Экспериментальный класс! – возмущался он. – Недоучки! Пятилетку в три года! Если хотите быстрее пройти материал, значит, работайте больше других!

2012 год, из Сараево в Петербург:

«Дорогой Геннадий Наумович!

От всей души поздравляю Вас с юбилеем. Не будет преувеличением сказать, что Ваш юбилей – это праздник для всех нас, Ваших учеников, которые сегодня, конечно же, вспоминают Вас с благодарностью за полученные уроки. Ваш пример служения искусству балета всегда перед нами, он дает нам силы, вдохновляет на творчество, помогает достичь успеха.

Спасибо Вам – за все пятьдесят пять лет, отданных Мариинскому театру, за то, что растут новые поколения Ваших воспитанников, танцующих на лучших сценах мира, за то, что вы, как истинный Мастер старой школы, остаетесь неизменным и недостижимым образцом для всех нас.

Желаю Вам еще много лет радовать Академию русского балета своими выпускниками, оставаться хранителем традиций нашей классики и тем Учителем с большой буквы, о котором всегда помнят его ученики.

К сожалению, я не могу лично присутствовать на Вашем юбилее – разрешите мне вместо этого преподнести Вам не совсем обычный подарок. Именно в этот день – 29 марта – на сцене Национального театра Сараево состоится премьера моего балета «Дама с камелиями», и этот спектакль я с искренней признательностью посвящаю Вам.

Здоровья Вам, успехов в Вашем нелегком труде, счастья и вдохновения!

С уважением, хореограф Василий Медведев»

Вы пишете кому-нибудь такие письма? Пишут ли их вам?

Есть о чём задуматься…

Весь день в Вагановском шли вперемешку общеобразовательные уроки и занятия по их будущей профессии: музыка, французский, история балета – и при этом русский язык и литература, история СССР, математика и география, химия и физика, всё то, что положено всем детям советской страны. Они были как все – но немножко иные.

Девочки, стайками бегущие по школьному коридору, совсем как обычные советские школьницы, но нет: волосы у всех одинаково забраны наверх, заколоты в тугие высокие пучки, спины идеально прямые, а при встрече с проходящей учительницей – быстрый изящный, какой-то нездешний, дореволюционный реверанс. Традиции. Без них нет балета.

Обычные школьники, выросшие сейчас в пятидесяти-шестидесятилетних взрослых, любят вспоминать, как их много учили и мучили разными предметами, как много они зубрили наизусть, и тут же, не замечая противоречия, могут развспоминаться о походах, гуляньях, романах, ленивых каникулах, побегах в кино с уроков, долгих посиделках на чьих-то кухнях… ах, сколько всего тогда было! А добавьте ко всему этому: к обязательным советским линейкам, собраниям и песням, к юношеской любви и прогулкам по белым ночам, к книгам и фильмам – ещё несколько обязательных наук, ежедневные классы, строжайшую дисциплину, вечернюю работу в театре. И вы поймёте, что отнюдь не балетные дети были героями «Сказки о потерянном времени», они слишком ценили каждую секунду.

Новый телефильм «Семнадцать мгновений весны» казался мучительно затянутым: сколько движений и смыслов можно было бы вместить в эту музыку и это экранное время через балет! Целиком его так и не удалось посмотреть: вечера у телевизора – непозволительная, да и бессмысленная роскошь, даже Мама и та вечно занята и смотрит урывками.

Иногда выпадали свободные часы, иногда им позволяли «прогулять» часть какого-нибудь школьного урока: обычные, не балетные учителя смотрели на это сквозь пальцы. Они всё понимали: если здесь, в стенах Училища, сейчас репетирует звезда, то разве дети усидят на математике? Несколько лет в Кировском театре шёл какой-то затянувшийся ремонт, и многие репетиции проходили в залах Вагановского. Вася с друзьями (у него и здесь уже была группа поддержки!) отпрашивались или не уходили домой, оставляли несделанными домашние задания, бежали в зал – и смотрели, смотрели, смотрели. Барышников¹³, Колпакова¹⁴, Соловьёв¹⁵ – они взлетали, а у юных танцовщиков перехватывало дыхание. Вот бы и мне… хотя бы приблизиться к этой высоте… я смогу, я буду работать.

Темнело рано, в половине шестого начинались репетиции, которые могли заканчиваться и в восемь, и в девять: этого времени тут никто не считал.

Ради секунды на сцене – часы (и годы!) в репетиционном зале.

– Мам, представляешь, Селюцкий попросил меня его заменить! Ему надо было на репетицию, и я давал урок вместо него! – он всегда делился очередной радостью: Мама поймёт, как это важно.

– Вася, ты сегодня хоть что-нибудь ел? – страдальчески и уже привычно спрашивала она.

– Конечно, мам! Ел!

– Что?! Опять ватрушку в буфете и всё?!

Ватрушки в Вагановском были вкусными, горячими – сейчас кажется странным, что балетных детей кормили выпечкой, им же постоянно твердили о контроле за весом, взвешивали после каждых недолгих каникул.

А ещё был артистический буфет Кировского и самый любимый – Малого театра: там воспитанники школы, занятые в спектаклях, могли очень дешёво, за двадцать копеек, взять пирожное и лимонад… так и питались – «кусочничали», «всё всухомятку», ворчала Бабушка. Не самое лучшее питание для растущих подростковых организмов, но чем, в сущности, можно было заменить эти ватрушки, пирожки и пирожные в северном советском городе семидесятых годов прошлого века? Готовили в училище и обычные школьные обеды, ими питались, в основном, те, кто приехал из других городов и жил здесь же, в общежитии Вагановского.

В Васином выпуске было много иностранцев: Чехословакия, Венгрия, Мексика, Финляндия… можно было изучать географию по друзьям. Кармен… волшебное, балетное имя, первая любовь… нет, это не важно, это всё было, но первой и главной его любовью был всё-таки балет.

Кому, например, интересна старинная хореография? Правильно: Мариэтте Франгопуло и таким древним, как она, а двенадцати-тринадцатилетним мальчишкам? Вася расспрашивал педагогов, и они с радостью, что могут повспоминать и поговорить об этом, делились с ним… ах, надо было всё-всё записывать, всё-всё запомнить, но тогда казалось, что они все вечны, что ещё успеется.

Лидия Михайловна Тюньтина обладала феноменальной памятью и наизусть помнила многие старинные балеты, охотно рассказывала и показывала, мечтала когда-нибудь восстановить и показать эти шедевры. Но её, как и многих других, не стало, и те балеты ушли вместе с ними.

Выпускной – Вася, Женя Калинов, Геннадий Селюцкий.

Канули в Лету – в холодную серую реку забвения.

– А давайте поставим, Лидия Михайловна! Пожалуйста! – уговаривал он. – Вы же помните «Талисман», а больше никто не…

– Станцуешь с Танечкой? Давай попробуем.

И она поставила (возобновила-восстановила, спасла-выловила из страшной реки) старинное па-де-де из балета «Талисман».