Текст книги "Хореограф. Роман-балет в четырёх действиях"

Картина шестая. Безвоздушное пространство

Шёл 1979 год.

Ничего не происходило… нет, конечно, были какие-то события, но при всём при этом – тишина, застой, никаких надежд. Куда всё делось?

Вася приходил в театр: он уже понял, что вёл себя не совсем правильно, что здесь, в Малом, задолго до его появления были свои звёзды, свои авторитеты, свои непростые расклады; он принялся танцевать и претендовать на роли, не учитывая ничьих интересов, не оглядываясь, не слишком внимательно смотря вокруг и не прислушиваясь к сплетням.

Реакция коллег на лживое письмо показала ему: он ничего ни для кого не значит, им всё равно, они легко погубят его, равнодушно вычеркнут из списка, забудут – и не будет ни гастролей, ни ролей, ни перспектив.

Он оказался как будто в вакууме, в безвоздушном пространстве: с ним опять здоровались, ему позволяли исполнять какие-то незначительные партии, но… дьявол, как известно, скрывается в мелочах и деталях, а этих мелочей было немало. Его имя могло быть на афише, но в последний момент вдруг выяснялось, что («извини, Василий!») вместо него сегодня будет танцевать другой солист – выше него по рангу и возрасту.

Ему хотелось, чтобы всё это забылось, чтобы все окончательно успокоились; он решил взять тайм-аут и заняться здоровьем: колено давно требовало не просто лечения, а хирургического вмешательства. Обратная сторона балета, неизбежная плата за жестокое обращение с собственным телом, за безжалостность к нему, за стремление достичь совершенства вопреки законам физики и анатомии.

После сложной операции в Институте Вредена нужен был период реабилитации, потом вхождение в форму. Было приятно побыть одному, сосредоточиться на себе самом; даже боль, которую надо было преодолевать, казалась не такой уж страшной: это в моей власти, это я, это моё тело, моё колено, я могу и буду работать с ним, никто не может мне помешать. Ему нужна была эта передышка: никого не видеть, ни с кем не говорить, никому ничего не доказывать.

Всё кончается, кончился и больничный; пора было возвращаться и в театр.

Его «простили».

Хотя дали понять, что он должен загладить несуществующую, но всё же вину: известно же, что не бывает дыма без огня, что зря у нас никого не посадят и не уволят, что раз был сигнал, значит, хоть что-нибудь да было… ха-ха, с иностранкой у него ничего не было – зато, говорят, когда-то было с иностранцем! Вы разве не слышали про него и этого… Кафка, кажется? Всё Вагановское говорило, его поэтому и в Кировский не приняли! Да нет, что вы выдумываете, просто он поссорился с Клушиной и ещё с кем-то в парткоме! Он, между нами, был секретарём комитета комсомола, когда ну… сами знаете кто не вернулся. Его ещё тогда могли запросто из комсомола исключить. Но сейчас-то было указание простить… говорят, самому Брежневу писал! Небось, связи в Москве, на уровне Минкульта, иначе ему бы так легко, одним выговором не отделаться. Придётся в репертуар вводить… мало ли, вдруг опять жаловаться начнёт?

Пусть всё будет, как будто ничего не произошло: пусть готовит роль Алена в «Тщетной предосторожности». Он после операции, справится ли? Хореография Олега Виноградова³⁰ сложная, роль непростая, комическая… ну, не справится – тем хуже для него. А нам, театру, будет не в чем себя упрекнуть: мы ему предоставили возможность загладить и искупить…

Подготовить Васю к роли должен был Герман Замуэль³¹.

Он сам блестяще танцевал, в том числе и партию Алена, с ним было легко найти общий язык и интересно и приятно работать. Васе очень хотелось исполнить новую партию как можно лучше, доказать себе и всем… работать бы и работать, танцевать, не отвлекаясь ни на что, но нет – не те времена.

Герман и его жена балерина Валентина Муханова³² оказались в эпицентре скандала – почти такого же, в котором чуть не пропал сам Вася. Их непрерывно вызывали в разные инстанции, выясняли что-то, устраивали (теперь уже по их поводу) собрания и заседания. Говорили, что кто-то прочитал их письмо, что они (ведущие солисты, заслуженная артистка!) хотят остаться во время гастролей за границей, и началось…

Существовало ли то письмо, выдумали ли его? Инквизиции всё равно: нет дыма без огня, обвинить другого надо успеть раньше, чем обвинят тебя самого.

Наступил 1980-й: такой же, как предыдущий, только страна бурно готовилась к Олимпиаде.

Вася – Пьеро, «Золотой ключик», Ленинград, 1978

Они с Мамой шутили, что никогда её имя так часто не звучало по телевизору.

Ленинград спешно приводили в порядок – вернее, наводили видимость порядка, вроде косметического ремонта. Что-то строили, что-то красили, улицы ближе к лету опустели: школьников и студентов отправили в пионерские лагеря и стройотряды, всех хоть немного подозрительных и неблагонадёжных тоже куда-то отправили, у приезжих милиционеры в красивой форме строго проверяли прописку… город как будто перешёл на подобие военного положения. При этом всё, разумеется, было мирно и спокойно, даже празднично; светлые летние улицы были пустынны и чисты; в магазинах появились непривычные и даже иностранные продукты. Молоко и соки в прямоугольных пакетах, неведомая прежде «Пепси-кола», сыр и конфеты из Финляндии.

Казалось, окно в Европу приоткрылось – хотелось надеяться, что это дверь в большой мир, что не просто «все флаги в гости будут к нам», но и нам станет можно ездить куда-нибудь в гости без обязательной нервотрёпки в парткомах.

Но нет: Олимпиада прошла, временное показное изобилие сменилось обычным репертуаром товаров, да и всё остальное никто не отменял.

Вася: «Дороги юности», Ленинград, 1978

Олимпийское лето омрачилось смертью Высоцкого – теперь и его хриплый голос не нарушит воцарившуюся (казалось, навеки) душную тишину застоя.

Генсек был стар («Он у нас – суперstar!» – шёпотом шутили те, кому удалось послушать хотя бы отрывки из знаменитой, но, само собой, запрещённой рок-оперы), но никто не задумывался о том, что он не вечен: какая разница – придёт следующий, и будет всё то же самое. Те же парткомы, те же доносы под видом правдоискательства, те же непонятные правила игры… никто не ожидал никаких перемен.

Замуэль, несмотря на организованную против него кампанию, всё же подготовил Васю, и он успешно (все говорили, что просто прекрасно!) станцевал партию Алена. Его хвалили, после такого явного успеха ему стали давать и другие роли, но что-то такое всё же витало в разряжённом вокруг него воздухе: те же неожиданные замены на другого исполнителя, те же необъяснимые умолчания, шёпот и не слишком доброжелательные взгляды.

– Вась, ну ты, что, сам не понимаешь?! – говорили немногие приятели. – Думаешь, они так просто от тебя отстанут? И ты тоже хорош: ты и так на подозрении в связи с иностранкой, а теперь ещё и с Замуэлем дружишь.

Наталья Барская, Вася: «Дороги юности», Ленинград, 1978

– Да не было у меня никакой связи с иностранкой! А Замуэль чем плох?! Я с ним репетировал, он супер!

– Вась… ты как с Луны свалился, честное слово! Он-то супер, но, между нами… он же инвалид пятой группы!

– Кто-кто?!

– Еврей, пятый пункт у него… сейчас их в Израиль выпускают, он в любой момент уехать может, а ты-то останешься.

Господибожемой. Как всё это надоело!

Как можно так жить: дружишь с юношей – пускают слух, что у вас запретная любовь, то есть уголовное преступление! Дружишь с девушкой – она иностранка, у тебя с ней связь, ты хочешь за границу! Работаешь с наставником – он, видите ли, еврей, а значит, изначально подозревается в связях всё с той же заграницей… и что теперь делать? Куда ни шагни – везде какие-то… да на пуантах удержаться проще, чем маневрировать среди всего этого!

Съёмки фильма-балета «Галатея». Ленинград, 1977

– Вась, они тебе всё равно вредить будут, вот увидишь! Не успокоятся и не дадут тебе танцевать! В любом другом театре ты бы сразу стал ведущим солистом! – сыпали соль на рану доброжелатели из кордебалета.

С ними Васе нечего было делить, он считал их друзьями, верил в то, что они от души желают ему добра. Советуют насчёт «любого другого театра»… где его, спрашивается, искать? Театры все наперечёт, в каждом свои солисты и хореографы; уезжать куда-нибудь в провинцию ему, истинному ленинградцу, совсем не улыбалось. И Мама с Бабушкой – он теперь у них единственный мужчина; брат живёт отдельно, занят своими делами, да и ненадёжный он человек, увы… алкоголь – такая беда…

Не хотелось уезжать далеко от привычного балетного мира: ему казалось, что столица этого мира, его безусловный центр был здесь, в Ленинграде, никакая Москва не сравнится, никакой Париж и Нью-Йорк! Впрочем, если бы его вдруг позвали солистом в Большой… или в Гранд-Опера – так, мечтать, как говорится, не вредно, но и пользы от пустых мечтаний никакой.

Василий и Наталия Михайлевская, Москва, 1979

Давай-ка к станку.

Работать – это так понятно и привычно, и, в конечном счёте, только это имеет смысл.

Мечтать – так о новых партиях, о собственных постановках, о ещё чуть более высоком прыжке, о ещё немного приблизившемся совершенстве, о мастерстве. А мастерство само по себе не приходит – иди к станку.

Из зеркала на него смотрел довольно грустный молодой человек: вроде бы всё начало так удачно складываться, а доброжелатели советуют поискать другой театр. И это друзья, которым он верил, а ведь, может быть, их устами говорят его враги, которым только того и надо, чтобы он подал заявление об уходе?

Неужели ничего никогда не изменится – ни в стране, ни в театре, ни в моей жизни?

Екатерина Максимова и Василий на съёмках фильма «Галатея», 1977

Мне двадцать два года, самый расцвет для танцовщика, а я… время, казалось, утекало безвозвратно и бессмысленно, будущее виделось каким-то серым, он потирал ещё немного беспокоившее его колено и готовился в очередной раз танцевать своего Алена.

«Тщетная»… когда-то он ставил её в старой квартире – каким блестящим тогда виделось ему будущее! Ничего – сейчас откроется занавес – и он будет блистать! Смысл всего – в идеально исполненном танце, и больше ни в чём.

Он знал, что уже есть те балетоманы, которые приходят в Малый «на него», ради того, чтобы увидеть его Алена, они кричали ему «Браво!», и это вдохновляло и поддерживало.

В тот вечер… нет, если честно, бывали спектакли и получше, он станцевал отлично, с тем же блеском, что всегда, но мог бы и… он выходил на поклон, принимал букеты, обдумывал свои небольшие помарки и погрешности – или это его вечная преувеличенная требовательность к себе? Вечное желание ещё что-то улучшить, ещё чему-то научиться, не останавливаться на достигнутом – иначе какой смысл? Нужно постоянное движение и развитие, а я замер на этом Алене – ещё немного, и все будут думать, что это мой потолок.

– Поздравляю вас, Василий! Это было прекрасно! – незнакомец, подошедший к нему за кулисами, говорил по-русски, но с каким-то лёгким, чуть странным (иностранным?) акцентом, приятно напомнившим Любомира Кафку… тот танцует в Чехословакии, они изредка (сложно, дорого, опасно) созванивались и переписывались.

– Меня зовут Юло Вилимаа, – видя недоумение Васи, представился неожиданный гость. – Я из Эстонии, из Тарту.

– Юло?! – удивился Вася: неужели это сам Вилимаа³³? – Очень приятно, я много слышал о вас…

Кто же в мире советского балета не слышал о «модернисте» Вилимаа? К нему и к Май Мурдмаа³⁴, в театр «Ванемуйне», ездили учиться со всего Союза; им, единственным в стране, разрешали смелые эксперименты – чтобы было что продемонстрировать за рубежом: вот, пожалуйста, у нас демократия, у нас всё можно, мы приветствуем творческие поиски. Прибалтика… это, конечно, тоже Советский Союз, но немножко другой.

Похвала такого мастера была приятна, это была высокая оценка, не просто комплимент.

– Василий, у меня к вам разговор. Я хочу предложить вам место ведущего солиста в нашем театре. Что скажете?

Вася сделал глубокий вдох – первый глоток чистого воздуха за последние полтора года. Неужели? Его заметили, ему предлагают… и не кто-нибудь, не из провинции (простим лёгкий онегинский снобизм!), а сам Юло Вилимаа! Согласиться? Бросить северную столицу и Малый (всё-таки очень престижный!) театр?

Все многочисленные «с одной стороны» и «с другой стороны» быстрым рондом завертелись в голове: новый опыт, развитие, современная школа, современный язык танца, сколько интересного… плюс положение ведущего солиста, хорошая зарплата… но Ленинград, классика, Мама…

– Я должен подумать, – ответил он ожидающему ответа Юло.

И, спохватившись, сказал все положенные, но искренние «спасибо» и «большая честь для меня!».

«Забыл от волнения, – думал Юло, с пониманием глядя на этого, ещё не отдышавшегося от своего выразительного Алена, мальчика. – Талантливый, нестандартный, не дадут ему тут ничему научиться, ему свобода нужна!»

– Я вас не тороплю. Приезжайте к нам, посмотрите, подумайте! – Юло улыбнулся. – У нас небольшой театр. Но большие возможности.

– Мам, я в выходные поеду в Эстонию! К Айвару… просто так. В гости!

Айвар Калласте был его приятелем: они познакомились во время обменных поездок ЛАХУ и Таллинского училища; Мама знала об этой дружбе, пусть пока не переживает о вероятном переезде, надо посмотреть и подумать.

Посмотреть и подумать.

И он смотрел и думал все семь часов, пока ехал в автобусе – недалеко, но на самом деле в другую страну.

И дышалось ему, будущему Заслуженному артисту Эстонии, наконец-то, легко и свободно.

Вася и Юло Вилимаа. Репетиция, 1981

Действие второе. Рождение танца

Картина седьмая. Открытый космос

«Спейс»³⁵ … их мелодии до сих пор с первых аккордов ностальгически вспоминают те, чья юность пришлась на восьмидесятые. Мелодии и ритмы зарубежной эстрады… каким дефицитом, каким вожделенным подарком были грампластинки с волшебным словом «Спейс» на глянцевой обложке!

Эти вкрадчивые мелодичные, немного инопланетные (действительно «Космос»!) ритмы звучали сейчас со сцены – где эта музыка, а где классический балет? Это же две вещи несовместные! Сцена театра поворачивалась, поднималась, опускалась; световые фильтры автоматически менялись (мало какие театры Союза могли похвастаться такими новинками!); современная музыка гремела в наилучшем качестве – стереозвук, подумать только! Просто не верилось, что это происходит в театре оперы и балета – не может такого быть!

Но это было, и молодёжь, собравшаяся в зале, была в восторге с самого начала.

Как и та молодёжь, которая упорно и вдохновенно делала этот необычный спектакль.

Вася, собственно, и остался здесь из-за них: из-за этого молодого, дружного, не испорченного ещё никакими интригами коллектива.

«На один сезон, Мамочка! – убеждал он. Не упрашивал: ставил перед фактом, уговаривал принять как данность. – Только на один сезон! У меня там есть возможность не только танцевать ведущие партии, но и… Мам, где я ещё смогу научиться современному танцу? Это же совершенно другой язык! И я говорил с Юло – он разрешит мне самому ставить… он сейчас увлечён режиссурой оперы, балетами не занимается, предлагает мне попробовать свои силы. У меня там столько возможностей для развития, это мой шанс! Ты сама приезжай и увидишь, как там хорошо! И общежитие отличное, и сам театр… и ребята дружные, труппа молодая, есть и из Ленинграда выпускники, и из Москвы, и из Перми…»

Всё это было прекрасно, но Липа, конечно, поплакала.

Древний, как мир, материнский инстинкт шептал ей своё: «Не отпускай его! Не спускай с него глаз!», и затаившийся на долгие годы страх вновь зашевелился в душе Олимпиады Васильевны. Она уже не была просто мамой, просто домохозяйкой, просто Липочкой: она стала начальником отдела в ЛОМО, погрузилась в работу, ездила отдыхать на море, уделяла много времени постаревшей болеющей матери. Но рядом всегда был её младший сын. Пусть он редко бывал дома, вечно на репетициях, на спектаклях, но он был в том же городе, в их родном Ленинграде, а теперь… надо было его отпустить, это понятно. Вернее, его уже нельзя было «отпустить»: он давно не мальчик, он сам всё решает, он сам режиссёр-постановщик своей судьбы.

Он даже не делает вид, что просит разрешения.

Конечно, она поехала к нему – сначала просто в гости, посмотреть, как он устроился.

Слово «общежитие» не обещало ей, вдоволь поскитавшейся по гарнизонам и временным пристанищам, ничего хорошего. Она понимала, что Вася приукрашивает, рассказывает только хорошее, чтобы она не расстраивалась, а может быть, и сам видит только хорошее, думает только о своих танцах, а не о быте, и Олимпиада на всякий случай готовилась к худшему. Да и в целом… всё-таки им удалось его выжить из их «балетной столицы», а что такое маленький эстонский театрик по сравнению с Кировским и с Малым… да даже с Консерваторией? Вася сейчас всё видит в розовом свете, но она опасалась, что он идеализирует Тарту и будет разочарован.

И была приятно удивлена: общежитие оказалось современным, везде чисто, светло, Вася как ведущий солист живёт практически в однокомнатной квартире, а его коллеги из кордебалета – здесь же, но в комнатах с общей кухней. На каждом этаже – общая комната отдыха, там всегда было весело и многолюдно: отмечали дни рождения, обсуждали постановки, слушали новую, незнакомую Олимпиаде музыку.

Через несколько лет, когда Липа потеряет маму, именно эти ребята приедут с Васей в Ленинград: поддержат, помогут с организацией похорон, вынесут гроб. Вася тяжело переживал смерть Бабушки: она была ему ближе, чем отец, он плакал… хорошо, что у него появились такие надёжные друзья.

Ей казалось, что она попала в какой-то молодёжный рай: уж на что увлечёнными выглядели ученики Вагановского, но эти… может быть, всё дело в том, что они ничего не боятся? Что не хотят останавливаться на достигнутом, воспринимают своё классическое образование как ступеньку, с которой можно и нужно подниматься выше и выше?

У станка

Здесь царил дух истинного товарищества, а не соперничества и не было того неприятного климата, той удушающей атмосферы подозрительности, которая, судя по Васиным злоключениям, почему-то сложилась в больших ленинградских театрах.

– Это всё Каарел Ирд, Мам! Его заслуга! И что общежитие такое, и что новое здание театра построили с современным оснащением, а старое сохранили, да и вообще…

Знаменитый на всю страну режиссёр, депутат Верховного Совета Эстонской ССР, Народный артист СССР, Герой труда, лауреат и прочая и прочая – Каарел Ирд³⁶ был директором, то есть царём и богом театра «Ванемуйне».

Именно он сделал этот провинциальный небольшой театр известным, вывел его на всесоюзную и международную арену, вывозил на гастроли; он позволял (прикрывая своим авторитетом и влиянием) любые смелые эксперименты; за широкой спиной Ирда можно было спокойно делать то, что не позволили бы в других республиках и даже в столичных и ленинградских театрах.

Ирд вникал во всё, заботился обо всех мелочах и замечал каждого.

– Василий! Где наш Василий? – нередко по утрам гремел его голос. – Не уехал ещё обратно в свой Ленинград? Не вздумай! Ты нам очень нужен! Оставайся – все идеи поддерживаю и одобряю, принято единогласно! И все главные роли станцуешь, и поставишь то, что задумал… «Спейс», кажется? Интересная идея, попробуйте…

Идея возникла не сразу.

Новый сезон на новом месте начался, как обычно: утром уроки, Вася и сам занимался, и давал классы; днём и вечером репетиции и репетиции, вхождение в текущий репертуар. Его сразу заняли в новых постановках Вилимаа – первой была «Коппелия» и главная партия Франца. Необычная пластика… но главное – текст! Не хореографический, а обыкновенный: Васе предстояло (невиданное дело!) остановиться и сказать целую фразу на эстонском языке.

Новаторство.

То, что всегда так манило его, то, что казалось запретным плодом.

Портрет из фойе театра «Ванемуйне», Тарту.

Те мысли, которые в Ленинграде нельзя было произносить вслух, если не хочешь прослыть странным и даже подозрительным, здесь были совершенно естественными, принимались на «ура». И новые идеи зарождаются в голове, и порождают следующие, и можно проявить себя в полной мере… и вокруг энергичные единомышленники, с которыми можно поделиться и осуществить любой, самый невероятный замысел.

Просто космос.

Открытый космос – чудо, а не театр!

– Конечно, Вася, ставь, что хочешь! – на бегу кивает Юло: он занят своей оперой, а балет… – Начни с «Пети и волка», хорошо? В первом отделении мой «Карнавал животных»³⁷, а во втором твой «Петя» – и станцуешь сам! А насчёт твоей идеи… Репертуар на следующий год уже утверждён, план свёрстан, но если ты всё организуешь с музыкой и либретто, уговоришь всех… сам знаешь кого! Может, и поставим – в порядке исключения.

Юло заговорщицки подмигивает: знает, что Вася может многое организовать и убедить кого угодно.

Даже саму всесильную Меэри Сяре³⁸ – главного художника театра. Она в каком-то смысле тоже правила театром – почти как Ирд. Её-то Вася и попросил оформить его спектакль – тактический ход, привычка к политике? Нет, скорее, признание её заслуг: только Меэри было под силу справиться с его сложным замыслом.

Но сначала надо было договориться с литературной частью, раздобыть музыку, распределить роли, придумать мизансцены… делать сразу всё – как когда-то для домашних детских «балетиков» в старой квартире, только на другом уровне.

Он в который раз с жаром объяснял свою задумку: в Тарту полно студентов и молодёжи, надо сделать спектакль для них, привлечь молодую аудиторию, заинтересовать их балетом… Василий, это всё прекрасно, но как вы собираетесь это осуществить?

Скептиков всегда полно, но здесь, в Эстонии, их всё же меньше, чем в привычном ему академическом балетном мире.

– Я хочу поставить спектакль о тяжёлом труде артиста. И о том, как зарождается и складывается балет! Показать всю нашу кухню, всё то, что происходит в репетиционных залах и за кулисами. И вообще в нашей жизни. И всё это на современную музыку… и классику использовать тоже. Я вижу это так…

Он рассказывал – и слушатели невольно загорались его энтузиазмом: действительно, почему бы нет? Такого никто ещё не делал, а мы сделаем!

Концепция спектакля выстраивалась на глазах.

Четыре части – одноактные балеты, связанные сквозной темой.

– Первая: назовём её… ну, например, «Класс-концерт». Это то, чем мы занимаемся каждый день, рабочая сторона балета; покажем нюансы, известные только нам, а не зрителям… это на музыку группы «Спейс», чтобы поддержка молодой публики была обеспечена.

Была не просто поддержка – премьера превзошла все ожидания, был огромный успех, постоянный аншлаг, неслыханный ажиотаж вокруг театра. Потом они заручились и поддержкой другого рода: решили посвятить «молодёжный» балет «Класс-концерт» очередному (двенадцатому? полагалось писать римскими цифрами!) – XII съезду комсомола Эстонской ССР. Маленькая политическая хитрость, но благодаря этому посвящению их замечательный, невиданный на советских сценах балет показали в Таллине, а потом возили на гастроли в Литву, в Москву, в ГДР.

Петя и Волк. Солист – Василий Медведев

– Как я поеду в ГДР?! У меня же…

Каким наивным кажется в двадцать первом веке то, что тогда было почти трагедией!

– У меня в личном деле выговор по комсомольской линии! – шекспировские страсти… но не здесь, не в Эстонии. Здесь все только посмеялись, быстро собрали заседание комитета комсомола, и – обыкновенное чудо! – выговор был официально «снят»: танцуй свой «Класс-концерт», поезжай в ГДР, не отвлекайся на бюрократические глупости.

Но это только первая часть – самая «лёгкая»: «Спейс» мгновенно покорял зрителей, но это ещё не всё!

– Во второй части будет уже не урок, а репетиция балета – на музыку Беллини, – говорил Вася брату, которому предстояло написать либретто. – В третьей покажем готовый, полноценный номер: пусть это будет па-де-труа, я подобрал зажигательную и эффектную музыку Оффенбаха. Я тебе всё расскажу, а ты художественно опиши, ты умеешь! И последняя… самая сложная часть…

Балет «Западня». «Ванемуйне», Тарту

Может быть, он всё и затеял ради этой, последней части?

Рок-балет «Западня».

На современную музыку.

О наркомане.

Да-да, в «застойные» восьмидесятые годы прошлого века, в советской стране.

Фантастика? Космос – нечто невообразимое!

Лёгкий флёр грима, обманный манёвр: покажем тяжёлую судьбу одарённого танцовщика… на «загнивающем Западе». Как он не выдержал испытаний, стал наркоманом, погиб… в нашей стране молодёжь не такая, а там-то, у них, где «ужасы капиталистического общества»… и, разумеется, нужна была всё та же широкая и надёжная спина влиятельного Карела Ирда, чтобы такое стало возможным.

Ведь шёл всего-навсего 1982 год…

За необычную постановку взялись с воодушевлением.

Нужно было достать хорошую зарубежную музыку – большая сложность. Однако Эстония была ближе к железному занавесу, он иногда приоткрывался, в образовавшиеся щели доносились дуновения европейского ветерка и звуки музыки…

Литературной частью театра заведовали Виктор Самойлов и Тина Юримае – они, как и многие, встреченные Васей на жизненном пути, стали потом его добрыми друзьями и помощниками. А пока он видел в них лишь истинных профессионалов своего дела, образованных и интеллигентных людей, увлечённых и прекрасных: они-то и познакомили его со студентом, который через иностранных родственников мог раздобыть запретный плод – музыку Рика Уэйкмена, клавишника-виртуоза и композитора, сочинявшего для групп «Yes»³⁹ и «Black Sabbath»⁴⁰.

Либретто он создавал сам – брат лишь записывал за ним, поражаясь отсутствию цензуры: как ты такое собираешься показывать?! Не пропустят же! У нас в Эстонии пропустят! У нас тут свобода… да, он и сам не заметил, что уже говорил и думал «у нас», стал здесь своим. Отсюда, из прекрасного, космического далёка, такими странными казались все эти ленинградские запреты, интриги, подозрения в «низкопоклонстве перед западом», осуждение «морального облика», копание в чужой личной жизни, бесконечные парткомы… конечно, Эстония тоже республика СССР, но здесь всё немножко не так.

И комсомольцы театра «Ванемуйне» не обсуждают на собрании, уместно ли показывать на сцене наркомана или (о ужас!) трансвестита и насилие, не доносят друг на друга, не боятся слушать непонятно почему запрещённую музыку… и всё это в самый разгар холодной войны и советского застоя.

Успех!

И главный художник театра Меэри, заразившись задором и энтузиазмом молодёжи, увлечённо включается в эту внеплановую работу и оформляет спектакль, используя все новейшие технологии того времени. И поднимается и опускается, и переливается разноцветными огнями сцена, и звучит современная музыка, и одинокий страдающий герой побеждён своими страстями и враждебным к нему миром.

И никто не запрещает балет «Западня», и всё студенчество университетского Дерпта (ныне Тарту) жаждет любой ценой раздобыть билет или проникнуть в театр. Не на концерт рок-звезды, а на балет.

Космос.

В котором Вася стал новой, ярко вспыхнувшей звездой.