Текст книги "Хореограф. Роман-балет в четырёх действиях"

Вспоминался зимний лагерь в Толмачёво, где они получали короткую передышку: десять дней можно было просто бегать, отдыхать, не бояться сделать лишнее или неправильное движение, играть в снежки, как все дети… через много лет Принц из его екатеринбургского балета «Катя и принц Сиама» будет втянут в игру в снежки: ничто не проходит. А ещё позже, в Берлине, дети двадцать первого века, танцующие в его «Щелкунчике», скажут, что не умеют играть в снежки, что девочки не знают, как укачивать куклу… «Вот у кого потерянное детство, боже мой!.. А мы были очень счастливы!»… Ах, эти каникулы зимой, и летний отдых в пансионате для тех, кто был занят в спектаклях Кировского: весь день можно бездельничать и гулять, а вечером танцевать… но закончилось детское счастье.

Все поздравляли его с окончанием ЛАХУ.

Впереди было неизвестное и не такое блестящее, как он ожидал, будущее; друзья разъезжаются кто куда; уедет в свою далёкую Мексику милая темноглазая Кармен (нет, ничего серьёзного, но было приятно чувствовать себя любимым!); педагоги будут с той же любовью и тем же вниманием заниматься с новыми учениками… он чувствовал себя растерянным перед собственной, внезапно обрушившейся на него взрослостью и очень одиноким.

Предстояло начинать какую-то новую жизнь и строить её самому.

Хорошо, что хотя бы Клушина осталась в прошлом – он не мог и предположить, что так просто история с Клушиной не закончится, всё ещё впереди.

– И дальше у вас с ним, конечно, будет любовь? – недовольно морщится редактор. – К этому всё идёт, так?

– У меня – с ним?! С чего вы взяли? Вовсе нет, при чём тут любовь?! Это не любовный роман, а я просто автор!

– «Просто автор» не пишет с таким нескрываемым восхищением. Как мы это будем печатать – сплошные восторги? И эти ваши небрежные упоминания его «девочек», с которыми якобы ничего никогда… Вы, насколько я понимаю, с ним знакомы и вместе работали?

– Ну да, мы работаем, но… я пишу всё, как есть, Вася – мой друг, и я им восхищаюсь как балетмейстером, как талантливым человеком, и никакой любви!

– Кстати, нехорошо, что уже пять глав, а никакой любви. Читателю скучно станет: балет да балет, а ведь там должна быть такая красивая любовь…

Ну хорошо, пусть будет любовь.

Картина пятая. О любви

Он был влюблён всегда, постоянно.

Восхищение красотой, любование чужими движениями не покидало его.

Он влюблялся в педагогов, в балерин на сцене – и с той же силой в их партнёров; в этой любви не было ничего плотского: тело для человека балета – это совсем не то, что для непосвящённых.

Тело не тайна, тело – инструмент, его нужно изучать, разглядывать, видеть его красоту или несовершенство; нужно учиться им владеть; нужно и можно прикасаться к чужим телам и стать равнодушным к чужим прикосновениям… тело должно служить главному, а главное – танец, искусство… какая любовь?

Можно было влюбиться в девочку – залюбовавшись удачным исполнением, а через пять минут точно так же восхититься другой, и только это – умение той девочки взлететь или замереть в арабеске играет роль. Привычка смотреть на себя в зеркало, любовь и интерес к собственному телу, любование телами и мужчин, и женщин – может быть, что-то подобное доступно пониманию художников? Для которых тело – это только натура, объект искусства, в который можно беззаветно и безответно влюбиться – на период работы над картиной.

«Дети с театральной улицы» – в начале этого фильма стайка совсем юных воспитанников Вагановского бежит, легко взлетая в прыжках, по песку Финского залива; беспечные на вид, счастливые дети: мальчики и девочки, меньше всего, как ни странно, думающие о любви.

Они танцевали любовь, ведь все балеты, почти все танцы мира – они о любви, и только о ней. Но в реальной жизни они учились любить гораздо позже, чем их ровесники. Для них не существовало телесных тайн, они росли друг у друга на глазах: бегали полуодетыми по коридорам, раздевались и одевались за кулисами, стыдливость… да им было не до неё, о чём вы?

Кармен – Альварадо Бремер

При этом они были невинны в гораздо большей степени, чем обычные школьники: тело не было для них чем-то стыдным, запретным, но не было и предметом вожделения; им нужно было нечто большее, чем тело и физическая красота, чтобы влюбиться.

На уроках делали поддержки: мальчики привыкали держать партнёрш, они не думали о том, девочка это или мальчик; никому из них и в голову бы не пришло просто так, не ради танца положить руку девочке на коленку. Разве что чисто по-дружески… а для дела они держались за все места: талия, ноги, спина… ничего запретного.

Античная невинность и естественность.

Из дружбы, постоянного партнёрства, частых совместных репетиций могло вырасти что-то… наверное, та самая любовь? Кармен улыбалась, и он улыбался ей – так же, как другим девочкам или нет? С Таней Подкопаевой он танцевал и репетировал гораздо охотнее: она была талантливее, они были хорошим дуэтом – хорошей парой? Нет, парой они никогда не были, хотя их полуодетые разгорячённые танцем тела прикасались друг к другу столько, сколько тогдашним подросткам и не снилось… и никакой любви.

Нужно что-то большее… он точно знал, что Кармен влюблена в него: сколько книжек и фильмов о любви уже было в его жизни, должна же быть и любовь? Ему хотелось думать, что это любовь: как в книжках, как у всех.

Мечты о любви не шли дальше последнего кадра любого фильма – поцелуй… да, пожалуй, тайком целоваться с Кармен было приятно, но в пятнадцать лет, привычно прислушиваясь к своему телу, так и не поймёшь: это та самая любовь? Или всё-таки нет?

– Мальчишки вы! Что бы вы понимали в любви? – многозначительно закатывал глаза болгарин Румен. – Небось, «Плейбоя»-то в руках не держали? А если уж говорить об античности… могу вас кое-чему поучить, детки! Все эти ваши девчонки… ну их! Бывает и другая любовь… что скажешь, а?

Он подмигнул новичку: чех Любомир Кафка (никто не заинтересовался знаменитой во всём мире фамилией!) присоединился к ним в выпускном классе, приехал на усовершенствование, на один год.

Старше всех, красивый и эффектный, он уже был звездой – или так казалось? У него был опыт работы в театре, он был хорош в классическом танце, стал лучшим в их классе. Они все смотрели на него с обожанием, снизу вверх: не Барышников, конечно, но всё же… и педагоги хвалили его, и когда американцы приехали снимать свой фильм, то ни у кого не было сомнения, что Кафка будет там в одной из главных ролей.

Любомир Кафка и Михаэла Черна. Репетиция

…Этот и несколько других фильмов – это, увы, едва ли не всё, что сохранилось для будущего от прекрасного Любомира: его давно уже нет, умер рано, в Германии, недолго побыв звездой. Та же «чума ХХ века», что унесла Фредди Меркьюри и многих других…

Они казались такими свободными, раскрепощёнными, взрослыми: иностранцы, из другого, хотя и социалистического мира, им, казалось, было доступно что-то особенное… какой-то «Плейбой», какая-то другая любовь, о чём всё это?

– Ничего не скажу, мой юный друг! – ответил болгарину Любомир. Как-то так ответил, что стало понятно: эта тема закрыта, обсуждению не подлежит. – Ребята, после стипендии – как всегда? И я с вами!

Кафка уже слышал об этой «балетной» традиции: в день стипендии весь класс совершал непременный обряд – своего рода праздник непослушания. Они, вечно сидящие на диете, точно знающие, сколько калорий в каком продукте, вечно озабоченные лишним весом, раз в месяц пускались во все тяжкие: позволяли себе объедаться сладостями.

«Обжорство» начиналось в «Метрополе» на Садовой: там были фантастические булочки с взбитым кремом, ах и ох! Да и пирожки из «Метрополя» славились на весь город. Потом шли дальше, на Невский – в знаменитое кафе-мороженое «Лягушатник». Официально оно звалось как-то иначе, но зелёные плюшевые диваны действительно наводили на мысль о лягушках, и весь город называл кафе только так. В «Лягушатнике» всегда было полно студентов, там стояли конусы с газированной водой, подавали несколько сортов мороженого в металлических креманках и даже шампанское – незатейливая советская роскошь.

Здесь не засиживались: надо было выполнить обязательную программу.

Следующим пунктом было кафе «Север»… ленинградцам не надо объяснять, что это за место! Вася знал о «Севере» от Мамы, во времена её молодости он назывался на иностранный манер «Норд», и она с детства обожала тамошние пирожные.

…В последние годы жизни Олимпиада Васильевна часто просила сына принести ей пирожные из «Севера»: забывала, что всё уже не так, как раньше. Откусывала, огорчалась, откладывала, не доев. Вспоминала былые времена: когда-то в «Севере» были невероятные эклеры…

А какими вкусными они казались вечно голодным, ограничивающим себя во всём будущим артистам балета! В конце маршрута была «Булочная» в китайском стиле – в ней ели булочки и «полоски»; девочки любили сладости больше, но и мальчики не отставали… думали ли они о любви? Разве они могли о ней не думать?

Программки Выпускных концертов в Октябрьском и Кировском, 1976

Вася. Ленинград, 1978

Они выросли среди романтических сказок, они учились выражать любовь – жестами, движением, всем телом; они рано осваивали искусство изображать нежность, увлечение, страсть – испытывали ли они всё это в своей собственной, не театральной жизни?

Они много говорили о любви: жили в своём замкнутом мирке, все на виду, не спрячешься, не утаишь – счастливые глаза, улыбки, поцелуи в недолгом, редко возможном уединении. Потом все говорят: «Вася и Кармен»… и пусть!

Когда в училище стали шептать: «Вася и Кафка…» – это было странно, неожиданно и непонятно: о чём они?!

Любомир, звезда и старший товарищ, явно выделял Васю, его внимание льстило, они быстро стали друзьями: Вася восхищался им, а Кафка («Зови меня Любош!..») охотно делился секретами классического танца, опекал его, играл в наставника. Он увлечённо рассказывал о старинном балете «Сатанилла» (танцевал отдельные номера из него, а вот бы восстановить его целиком!), о сказочной Праге… я непременно приглашу тебя туда, Прага прекрасна, как музыка!

Кто первым пустил тот слух?

Может быть, Румен? Ему было обидно, что Кафка сблизился с Васей, а не с ним? Или он не причастен к возникновению сплетен, просто он ревновал? И это из-за его ревности, из-за его тщетных попыток привлечь особое внимание Любомира, на них вдруг стали посматривать – многозначительно и странно?

Вася уже успел узнать о той, «другой» любви, на которую тогда намекал Румен: оказывается, бывает и такое, ну и что ж, пусть… можно восхищаться кем угодно, влюбиться издалека в того же Барышникова, чем не любовь – к совершенству, к красоте, к недостижимому мастерству?

…Наша повесть уже перевалила за сто двадцать страниц, летела к развязке, когда мой герой написал мне, что поехал в Болгарию, в театр города Русе, на премьеру «Лебединого озера». Всего час езды от Бухареста, где сам Вася ставит «Спящую красавицу», а постановщик «Лебединого» – Румен Рашев.

Они, одноклассники, не виделись больше сорока лет: Румен живёт и работает в далёкой Венесуэле. Впрочем, в мире балета нет понятий «далеко» и «близко», и если они не встречались, то значит… ничего это не значит, просто прошло больше сорока лет.

Может быть, нужно было случиться этой повести, чтобы они вспомнили друг о друге и увиделись? Встретились как добрые друзья, говорили и говорили, вспоминали Вагановское, своих учителей, Любомира Кафку… да, и его. «Любош говорил мне, как он тебя любил… со мной-то просто дружил, а к тебе относился совсем по-другому!»… Румену немало лет, у него счастливая семейная жизнь: жена-художница, двое детей, внуки. Но иногда он вспоминает юность и свою первую, яркую, безответную любовь к красивому танцовщику Любомиру…

– Вась, ты только не обижайся, но говорят…

Хорошо, когда есть верные друзья.

Оказывается, училище гудело от слухов, как потревоженный пчелиный улей: Любомир Кафка и Вася… вы слышали? неужели правда? вы тоже заметили? вечно вместе, неразлучная парочка! думаете, у них… да что же ещё может быть?

– Вась, ты бы поосторожнее с этим!

– Да не с чем мне осторожничать, мы просто дружим! Любомир мне помогает, он же намного опытнее…

– Вот именно, Вася! Ты бы не поддавался на эти западные провокации, дойдёт же до начальства!

До начальства – значит до парткома и Клушиной, педагоги-то смотрели на это спокойно, обладая широтой взглядов, – разумеется, дошло довольно быстро. Она была рада воспользоваться поступившей информацией: фраза о «моральном облике» была ловко вписана между прочих его мнимых преступлений. Не открытым текстом: не докажешь, никто свечку не держал, мальчишка твердит, что они «просто дружат», но пустить слух… не надо главным театрам города такого солиста, совсем не надо.

И вот распределение позади – а впереди два года работы в Оперной студии Консерватории.

Начался новый период его жизни, и через много лет станет понятно, что он был очень важным, знаковым. Что ни делается – всё к лучшему: неизвестно, что было бы с ним, попади он сразу в Кировский, кем бы он там стал? Рядовым танцовщиком, одним из многих солистов? Оттачивал бы и дальше уже обретённое мастерство, дошёл бы, может быть, и до каких-нибудь вторых ролей классического репертуара. А здесь… Нина Рубеновна была права: он увидел другой балет, смог поработать с молодыми новаторами.

Все, кто тогда только начинал свой творческий путь и с кем Васю свела судьба в Консерватории, стали в дальнейшем интересными хореографами: Володя Салимбаев²³, Олег Игнатьев²⁴, Леонид Лебедев²⁵, Эдвальд Смирнов²⁶, Сергей Сидоров, Жора Ковтун²⁷ … со многими Вася дружит до сих пор, некоторых, к сожалению, уже нет в живых.

Все были молоды, полны идей, энергии, искали новые подходы к балету. Они заражали своим энтузиазмом и верой в то, что делают, смело экспериментировали, подолгу, до ночи, задерживались в балетном зале, пробовали, спорили, ругались, кричали, и снова пробовали, а потом шли к кому-нибудь домой, и пили чай, а то и что-нибудь покрепче, и продолжали спорить, размышлять… вот это и есть – любовь!

Хорошая была компания – и, если вдуматься, хорошее было время.

«В труппе Оперной студии было много способных артистов, для которых эта работа стала трамплином для дальнейшего карьерного роста в других театрах, – рассказывает сегодняшний, много повидавший, опытный Василий. – В те годы каждая труппа имела (и стремилась приобрести) хороших профессионалов, уровень солистов везде был высоким: и в провинции, и в союзных республиках. Все были на слуху и на виду!»

И здесь, в Консерватории, Вася сразу стал танцевать ведущие партии! И в новых, поставленных специально для него («на него»!) балетах: «Бык на крыше», «Дороги юности» – и текущий репертуар: «Венгерские танцы», «Золотой ключик», «Треуголка», «Романтический дивертисмент».

– Я же говорила тебе: натанцуешься! – улыбалась Нина Рубеновна. Дотошная, строгая, придирчивая на репетициях, она много работала с Васей, учила его всему, что знала и умела сама.

Это был прекрасный опыт, Вася жадно учился, впитывал в себя, как губка, школу Консерватории, но, несмотря ни на что, ему всё-таки порой казалось, что он не на своём месте, что это временно, что должно же что-то случиться, не навсегда же он в этой ссылке. И волшебное «что-то» действительно случилось, но сначала случились очередные домашние события.

Во-первых, они переехали.

Новая квартира была получена после настойчивых стараний отца: он, перенёсший уже несколько инфарктов, хотел жить в экологически чистом, спокойном месте, ближе к природе, а не в центре города.

Для Мамы и Бабушки это было трагедией: обе родились и выросли в центре Петрограда, они не представляли себе жизни где-то… Бог знает где, Липочка, как же так? Неужели ты согласишься на эти… где эти Озерки? Это же не город, а окраина! Но спорить с отцом в последние годы становилось ещё сложнее, чем раньше, здоровье его было расшатано, и Липа (после так надоевших ей ссор и скандалов) не могла не согласиться.

Переезжали вчетвером: брат за эти годы успел жениться и перебраться к жене.

Трёхкомнатная квартира в новом панельном доме – тогда это казалось очень современным и модным: менять старое жильё на более новое, престижное, в спальных районах, в ведомственных домах. Всё здесь было непривычным и странным, тонкостенной квартире были не очень к лицу их огромная библиотека, и пианино, и тёмно-красная портьера-занавес из панбархата была длинновата… здесь должны быть совсем другие декорации. Рядом были настоящие деревни и, кажется, даже свиноферма, и свежий воздух, и те самые, давшие название району небольшие озёра, и строилось много новых домов, но… так далеко от всего: от театров, от Невского, от «балетной» улицы Росси, от кондитерской «Север». От культуры и нормальной городской жизни.

Маме и Бабушке это казалось какой-то ссылкой, прозябанием вдали от родных мест. Да, здесь чистая и новая кухня, нет газовой колонки, и быт можно устроить проще, чем в старом доме, но…

Отец не успел толком насладиться новой квартирой: Вася репетировал в Консерватории, когда в окно зала вдруг влетела какая-то ошалевшая, непонятно как сюда попавшая птица. И почти одновременно его позвали к телефону в кабинет главного хореографа… что-то было в этом нехорошее, тревожное!

Звонила Мама, она никогда бы не стала… наверное, что-то случилось – да, так и есть.

«Васенька, Папы больше нет…» – кажется, она сказала эти или какие-то похожие слова, он потом не мог вспомнить. Было странное состояние, никак не верилось, что отец… да, он был болен, и тяжело, но всё равно его смерть оказалась неожиданностью – и, как ни прискорбно, стала не только горем, но немножко и избавлением.

И для самого ушедшего, и для оставшихся.

На похоронах вспоминалось всякое: как они с папой ходили на лыжах в Таврическом саду, отец любил это, а Васе потом стало нельзя, лыжи и коньки не для балетных, развивают не те мышцы, вредят… кажется, отец был огорчён его отказом от лыж?

Отец водил его за грибами, хорошо разбирался в них, учил Васю отличать хороший гриб от червивого и ядовитого, подосиновик от подберёзовика, находить грибные места. А как-то отец ушёл один, заблудился, и его не было целые сутки! Они с Мамой волновались, не знали, что делать: вокруг было много болот и непроходимых чащ. К счастью, отец вернулся; рассказал удивительное: что его вывела на дорогу – лосиха! Шла вперёд, оглядывалась: идёт ли он за ней – можно сказать, спасла.

Отец не застал перемен в жизни младшего сына: вскоре после его смерти произошла очередная смена руководства и в Кировском, и в Малом театрах, и Васю (о нём не забыли!) пригласили танцевать в Малый. Это было счастьем: после первого отказа, после прозябания, как ему казалось, на второстепенной сцене, опять подняться на прежний уровень, и он бросился в эту работу, как летом самозабвенно бросался в прозрачное море.

Он соскучился по серьёзным партиям, стал танцевать много и успешно, оттеснил кого-то, стал лучше кого-то… ему было не до интриг, он просто танцевал – как умел и ещё лучше, изо всех сил.

В тогдашнем Малом театре были свои звёзды: учащиеся ЛАХУ всерьёз воспринимали только Кировский, но оказалось, что и здесь довольно высокий уровень, которому надо соответствовать. Большой удачей было познакомиться и подружиться с такой яркой личностью, как Никита Долгушин²⁸; одновременно с Васей в театр пришли и солисты из Пермского театра, которых привёл нынешний художественный руководитель Малого Николай Боярчиков²⁹ … жизнь расцвела новыми красками, вокруг было много новых интересных людей, впереди ждали новые роли. У Васи снова заблестели глаза: всё получается, всё складывается, он просто летал!

Вокруг него даже появилась «свита»: так исторически сложилось, сохранилось с времён Нижинского и Павловой, что вокруг школы и театров всегда вились поклонники, которые начинали поддерживать юных… юные таланты.

Клака? Но клакерам платят, а эти (и мужчины, и женщины) были абсолютно бескорыстны: говорили красивые слова, дарили подарки, ходили на выступления, провожали, аплодировали… что за этим стояло? Хотели ли они совратить-соблазнить (как ему намекали старшие) юных балерин и танцоров, делали ли это? Вася не знал и не хотел знать, он дружелюбно принимал это поклонение, считал это неизбежной составляющей профессии артиста.

Он танцевал.

Жизнь налаживалась, намечались важные гастроли – поездка в Японию.

Было очевидно, что он, исполняющий несколько ведущих партий, поедет: были собраны и оформлены все нужные документы, подписаны и поданы в высшие инстанции характеристики.

Когда его пригласили зайти в партком, он и предположить не мог… думал: какая-нибудь ерунда, мелочь, может быть, нужна какая-то очередная справка.

«…нет, когда тебя приглашает Инквизиция, ты сразу всё понимаешь!» – скажет он, создавая буквально из ничего балет «Гойя». Поколение нового века, к счастью, уже лишено этого страха, когда художника могут вызвать какие-то безликие люди и указывать ему, где и в чём он нарушил их неписаные законы… серые безликие мучители – таким был кордебалет в страшных видениях Гойи, имя им легион…

На их языке это называлось «поступил сигнал».

В переводе на общечеловеческий: кто-то что-то сообщил, причём в письменном виде. Написал донос – если уж называть вещи своими именами.

Следующий шаг был за парткомом: давать ли «делу» ход, проверять ли факты, сделать ли вид, что ничего не было. К нему хорошо относились: он же просто танцевал, не участвовал ни в каких интригах, не сплетничал, был со всеми ровен и доброжелателен… всё не так просто: этого недостаточно.

Во-первых, «сигнал» не был анонимным: письмо пришло из его родного ЛАХУ… да, проницательный читатель угадал верно: всё та же Клушина! Два года прошло, что же ей нужно?! Вася уже почти забыл, как она выглядела, а она…

«Но помните, что у нас длинные руки…» – зловеще говорил книжный злодей кардинал Ришелье и мстительно улыбался кривой улыбкой, как Клушина в коридоре.

Во-вторых, письмо было очень кстати: он же поступил в Малый театр и стал танцевать много и успешно… вот именно! Значит, кто-то, кто танцевал эти партии до него, стал менее востребованным, был отстранён, перешёл во второй состав, уступил свои роли ему. Грань очень тонка: кто исполняет лучше, кто хуже – есть, конечно, и объективные критерии, но «обиженных» и желающих указать молодому дарованию его место всегда немало.

А желающих поехать на гастроли в Японию и того больше.

«Сигнал» был рассчитан точно, бил в самое больное место: комсомолец Василий, говорилось там чёрным по белому, домогается любви иностранной студентки. Причём отнюдь не из «социалистического лагеря», а из капиталистической Бельгии. Очевидно, что он рассчитывает уехать за границу – может быть, и не вернуться с ближайших гастролей.

Доказательства? Инквизиции не нужны доказательства – это ты должен доказывать им, что чист и невиновен. Ударить чёрным по белому очень легко, а вот отмыться…

Исключить его из списков, никаких зарубежных гастролей, никакой Японии.

Может, и из комсомола исключить – чтобы уж наверняка?

Будет знать, как крутить любовь с иностранками!

– А что было потом?

– А потом я написал письмо Брежневу.

– Кому-кому?! Ты?! С ума сошёл?!

Никогда не разговаривайте с неизвестными, учил классик.

Я говорю со своим героем и не узнаю его: где тот маленький Вася, которого я так ясно видела, который (я точно знала и угадала!) радовался чёрным чешкам с белыми треугольничками и сердился на тяжёлую шубку? Тот мальчик, который подобрал котёнка Фому и прилежно переписывал клавиры?

Или это он и есть? Узнавала ли его Олимпиада, его собственная любимая Мама?

Разве я придумала бы про него такое: письмо Брежневу, надо же!

– Между прочим, я не твой персонаж. Ты не можешь меня придумать. Ты можешь только воспроизвести… Либретто своей жизни я сочинял сам, без соавторов!

Он прав. Персонажи всегда творят, что хотят… что ж, пишем Брежневу.

На деревню, дедушке, ха-ха.

Москва, Кремль.

Генеральному секретарю Коммунистической партии Советского Союза.

«Милый дедушка! Нету никакой моей возможности…»

– И копию – первому секретарю Обкома партии Ленинграда, – спокойно добавляет мой герой.

Был ли он идеалистом?

Конечно, был.

В балете все идеалисты и перфекционисты, максималисты и романтики, как же иначе достичь каждой следующей высоты и удержаться на ней? Без идеализма – путь в администраторы, а не в творчество.

Всё, чему их учили: служение, честь, традиции, гордость; всё, что они танцевали и изображали: любовь, верность, предательство, смерть.

Чёрное и белое, красное и чёрное.

Полюбить – так королеву, жаловаться – так самому господу Богу. В тогдашнем его земном воплощении.

– И что он тебе ответил?

– Брежнев-то? Само собой, ничего. Но письмо было отправлено, о нём узнали, я же не тайно писал. Объяснял, что меня незаслуженно и безосновательно оклеветали, что моя единственная цель и мечта – это балет, исполнение самых сложных партий на самых главных сценах страны, что я не считаю себя недостойным этого. В том числе я хочу ездить и на зарубежные гастроли, как другие мои товарищи.

– И про бельгийку написал?

– И про неё. Мы же просто дружили, ничего более! Я со всеми дружил… с тобой вот сто лет дружу, но я же не…

Не моего романа, да.

Вернее, теперь ты герой моего романа, но не любовного.

– А с иностранкой… слушай, как было бы эффектно, если бы у вас была любовь: Ромео и Джульетта, разделённые железным занавесом, идущие тропою грома и всё такое!

– Не выдумывай. Я тогда не думал ни о какой любви, я был влюблён в балет. И я должен был бороться за своё доброе имя – или, по-твоему, я должен был молчать и терпеть? Чтобы победили доносчики?

– Вовсе нет… ты просто… ну я не знаю: Гамлет, принц Датский, и д'Артаньян в одном флаконе. Борец за добро и справедливость! Не ожидала от тебя…

Он и сам не ожидал.

Все в театре тогда от него отвернулись – одновременно, как хороший кордебалет! – старые педагоги поддерживали, как могли, но что они могли? Их власть простиралась недалеко, распространялась только на мастерство, на искусство: Дудинская всё равно брала для показа созданные им номера, но он понимал, что ещё немного – и на это тоже потребуется мужество. Имена вычёркивались безжалостно: никто не произносил вслух фамилию «Барышников», как будто его и не было, а его, Васино, имя забыть гораздо легче, он же только-только начал.

Даже Мама как-то сникла, смирилась: что ж поделать… видимо, будет невыездной. Хоть бы танцевать ему дали, хоть бы что-то… могут и на всей карьере поставить крест. Слава Богу, отец не застал… А в чём Вася виноват? В том, что общительный и со всеми дружит? Но ведь их так и учили, в их классе и вокруг постоянно были иностранцы, а они же совсем дети, молодёжь, понятно, что… ну увлёкся девушкой, поухаживал, с кем не бывает?

– Мам, я за ней не ухаживал! Она, прежде всего, была совершенно бездарна, как я мог ею увлечься?! Я ей сразу дал понять, что мы просто друзья, и ничего больше…

– «Я вас люблю любовью брата?» Как Онегин? – Мама была начитанной и часто цитировала Пушкина.

– Да, как Онегин! Она мне, правда, любовных писем не писала… да вообще ничего у нас не было!

А в нём самом, пожалуй, было что-то онегинское.

Петербургский (хотя и ленинградский) юноша охотно примерял на себя эту роль: острижен по последней моде, как денди лондонский, одет, и не надо ему никаких унылых барышень с их любовью – особенно ничем не примечательных и бездарных. Онегин мог влюбиться только в звезду, которой показалась ему новая Татьяна, в лучшую из лучших, в недоступную мечту, в невозможное…

Потом он поставит своего собственного «Онегина»: такого, каким он его всегда себе представлял. Не на оперную музыку: в опере в центре внимания скорее Татьяна, чем главный герой, а если подобрать раннюю музыку Чайковского… тот балет будет высоко оценен потомком поэта Кеннетом Пушкиным.

Жаль, что его «Онегина» пока не видели в России…

…адрес его электронной почты и сегодня – onegin.

Судьба Онегина хранила – к Василию она была не столь благосклонна.

Оказаться жертвой наговоров, сплетен – и некого вызвать на дуэль!

Поддержка пришла с неожиданной стороны.

– Как же так, Василий?! Ты должен бороться, нельзя это так оставлять! – возмущался один из его поклонников. «Дяденька» из той самой свиты (или клаки?) по имени Александр Воронков. – Не верю никаким наговорам, это всё клевета, и надо с этим разобраться! Они пишут – и мы напишем! Хоть самому Брежневу!

В первую секунду это показалось абсурдом, но Александр говорил красноречиво, убедительно и деловито, как будто писать Брежневу – это такое простое и естественное занятие, и Вася тут же принял эту идею. Это было ему по душе: бороться, искать справедливость, проявлять активность, не сидеть, сложа руки. Он никогда не понимал тех, кто безропотно принимает удары судьбы, кто пассивно пережидает непогоду, кто легко смиряется с поражением.

Может быть, поэтому ему удавались и сложные, совершенно новые постановки?

Письмо было написано и отправлено.

Ленинградский обком партии получил копию – и отсюда-то, скорее всего, и пришло спасение.

Если этот мальчишка имеет смелость (наглость?) писать не куда-нибудь, а Самому, значит… это, само собой, много что значит! Вот мы с вами сейчас не отреагируем, а потом нам из Москвы скажут… не просто же так он туда пишет! Значит, у него там есть «рука». Может быть, через покойного отца? Наверное, из пациентов кто-нибудь, сами знаете, какие у врачей связи! Позвоните этой Клушиной, пусть оставит парня в покое, а то как бы чего не вышло.

Извечное российское «инкогнито из Петербурга», классический пируэт сюжета.

Его не исключили из комсомола, хотя на всякий случай влепили «выговор по комсомольской линии».

И всё затихло.

Коллеги, как по мановению невидимой дирижёрской палочки, вновь стали здороваться… а что недострелили, так я, брат, даже рад! – пел тогдашний кумир Высоцкий, и правильно пел.

Времена и нравы всегда одинаковые.

А вы говорите: «любовь»… иногда не до любви!